Текст книги "Тот, кто ловит мотыльков"

4

Не было ничего особенного в том, что старик, безвыездно живущий в Таволге, немного тронулся умом. Это даже сумасшествием назвать нельзя, говорила себе Маша, он разумный человек, достаточно послушать его рассуждения о Ксении, чтобы понять это. Просто перепутал. Вот как с именами. Называет же он ее Маришей вместо Маши. Все потому, что имена похожи. Ну, вот и дома похожи.

«Он привёл меня к нежилой избе и сказал, что это мой дом».

Воспоминание о безмятежном взгляде старика повисло в голове, как клейкая лента, и мысли липли к этой ленте дрянными, навязчиво жужжащими мухами. Что-то странное было в этой избе, к которой привел ее Колыванов. Не просто заброшенный дом, нет…

«Лекарство для курицы», – напомнила себе Маша, чтобы отвлечься.

Она надела перчатки, взяла в сарае корзину и вышла в огород. Сыроватый мокрец, душные лопухи, крапива – она бездумно набросала полную корзину, прежде чем вспомнила, что можно было воспользоваться косилкой. Татьяна предупреждала, что измельчать нужно только длинные травинки – они застревают у курицы в зобу и сбиваются в ком. Но Маша решила перестраховаться. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь из Татьяниных любимиц издох из-за ее неосторожности.

Под лезвиями ножниц лопухи и крапива превращались в ярко-зеленое пахучее месиво. Мягкие побеги мокреца Маша порвала руками, прикинула, не сварить ли себе травяной суп вместо того, чтобы обеспечивать глупых кур витаминной подкормкой, но решила, что старые травы на исходе лета не годятся для ее затеи.

– Праздник у вас, сударыни, – сообщила она, зайдя в курятник.

Пока курицы бойко растаскивали траву, она подошла к единственной тихоне. Птица сидела на насесте, нахохлившись. Когда Маша погладила ее по гладкой рыжей спине, курица презрительно сощурилась.

– Больной, примите лекарство, – сказала Маша, доставая из кармана заранее припасенный шприц.

К ее удивлению, процедура прошла как по маслу. Курица покорно проглотила содержимое шприца.

– Вот и умница, – одобрительно сказала Маша, и тут снизу её больно клюнули в ногу.

5

Они не были подругами с Таней Муравьевой, но, когда Маше пришлось объяснять мужу, зачем она едет в богом и людьми позабытую деревушку под Смоленском, она использовала именно это слово. «Подруга».

В качестве ярлыка он годился. А главное, упрощал ситуацию до прозрачной: подруга попросила помочь в трудной ситуации, нельзя ее не выручить.

Когда пристально вглядываешься в нечто, помеченное ярлыком, предмет твоего интереса всегда оказывается несколько сложнее.

Маша с Таней не только не дружили, но и не разговаривали последние два года. Конец их общению положила сама Маша – и за это решение теперь расплачивалась, нянчась с малознакомыми курицами.

Давным-давно они учились в одном институте, затем волею обстоятельств встретились снова и сошлись на почве любви к книгам. Вернее, у Татьяны это была большая и всеобъемлющая страсть к литературе – писателям, их биографиям, сложным связям между произведениями, отсылкам и постмодернистским играм. Муравьева цитировала авторов, фамилии которых звучали для Маши как названия мексиканских соусов. Она могла объяснить смысл всех аллюзий в романе Умберто Эко. При этом собственно книг она, по-видимому, не любила. Во всяком случае, Маша никогда не слышала, чтобы она похвалила какую-нибудь из них. Однажды Маша не удержалась и спросила, понравился ли Татьяне «Щегол» Донны Тарт. «Я не рассуждаю в таких категориях» – был дан несколько высокомерный ответ.

Однако говорила Муравьева интересно. И потом, она была единственным знакомым Маше человеком, который действительно прочитал произведения всех нобелевских лауреатов по литературе.

Когда одна женщина готова слушать, а вторая – рассказывать, это может заложить исключительно прочный фундамент отношений. Приятельство переросло бы в дружбу. Однако Татьяна допустила ошибку: она решила, что если Маша слушает ее рассуждения о Ферлингетти и Керуаке, она будет слушать обо всем.

Из близких у Татьяны были дочь и муж. Дочь была вялая, ленивая девица, не желавшая ничего, кроме пончиков. Это пристрастие обеспечило бы ей искреннюю Машину симпатию (люди, любящие пончики, вызывали теплый отклик понимания в ее душе), но и для добычи пончиков девушка не предпринимала никаких усилий. Она жила с родителями, презирала домашний труд и, как выяснилось, любой труд вообще. «Или ты учишься, или ты работаешь», – предупредила Татьяна. Дочь со скрипом поступила в институт, но полагала, что с ней обошлись несправедливо.

Муж звался «наше ничтожество». Маша предпочла бы не знать о нем ничего, но Татьяна не оставила ей такой возможности. В какой момент разговоры о литературе были вытеснены жалобами на семейную жизнь? Маша не помнила. Но однажды она поймала себя на том, что потратила два часа, слушая рассуждения своей приятельницы о ее страданиях.

Как все сложноустроенные люди, Татьяна страдала тоже сложно. Иной раз трудно было определить, что именно в этот раз дало повод к терзаниям. Маша подозревала, что и «наше ничтожество» находится в недоумении.

Увлекательную, ни к чему не обязывающую болтовню сменили тягучие жалобы. Тоска, тоска… Маша попыталась вернуть былую легкость. Сперва намеками, а затем прямо она дала понять, что содержание их нынешних бесед ей не в радость. Татьяна соглашалась, каялась, заверяла, что Маша – ее единственная родственная душа. И ничего не менялось.

Если заткнуть фонтан жалоб и излияний, непременно прослывешь человеком бесчувственным и жестоким. Маша начала задаваться вопросом, кто более бесчувственен: тот, кто не замолкает, несмотря на просьбы, или тот, кто слишком слаб, чтобы выдержать чужие горести в таком объеме.

– Ты моя жилетка, в которую я всегда могу поплакать! – доверчиво говорила Татьяна.

Маша уже давно ощущала себя не жилеткой, а эмалированным тазиком, в который собеседницу тошнило непереваренными эмоциями.

Чтобы отвлечься и развлечься, она придумывала названия для стратегии, выбранной Татьяной. Нытинг? Плаксинг? Прессинг плаксингом?

Она мучилась, пытаясь найти наилучший для всех выход, пока в один прекрасный день не сказала себе: «Из этой ситуации нельзя выбраться без потерь».

Эти слова привели ее в чувство. Как и понимание, что с этого момента определять, где именно находится выход и кто понесет потери, будет она и никто другой.

От трех встреч Маша уклонилась под надуманным предлогом, на четвертый раз Татьяна приехала к ней сама и потребовала объяснений. Состоялся некрасивый разговор на лестничной клетке. «Ты меня бросила в сложной ситуации! – кричала Татьяна. – Ты мне не подруга! Я нужна тебе только для интеллектуальных бесед о каком-нибудь паршивом Бегбедере!»

«Нет, – с сожалением согласилась Маша, – я тебе не подруга. Но ведь и ты мне не подруга тоже».

«Я бы все для тебя сделала!»

«Как зовут моего мужа?» – кротко спросила Маша.

Татьяна открыла рот. Потом закрыла. Потом спросила, что Маша хочет сказать этим вопросом.

«Этим вопросом я хочу спросить у тебя, как зовут моего мужа, – раздельно повторила Маша. – Мы общаемся с тобой несколько лет. Все эти годы я замужем за одним и тем же человеком. Как его имя?»

Татьяна развернулась и ушла.

Маша вздохнула и попыталась выкинуть случившееся из головы. Слабая, но отчетливая вина покусывала ее: она ведь знала, что Татьяна не сможет ответить на ее вопрос, и все равно приперла беднягу к стенке. Если на то пошло, ей и самой не было известно имя Татьяниного супруга.

Некрасиво.

Это «некрасиво» преследовало ее каждый раз, когда она вспоминала о бывшей приятельнице.

От общих знакомых до нее доходили известия о Муравьевой. Вскоре после их последнего, такого неудачного разговора муж Татьяны переехал в Таиланд и теперь жил там. Татьяна осталась вдвоем с дочерью. А год спустя ей в наследство от умершей родственницы перешли земля и дом в Смоленской области.

Удивительно было не это. А то, что Татьяна разом бросила городскую жизнь, оставила дочь хозяйничать в квартире и обосновалась в своем новом имении.

Десятого августа Машу разбудил телефонный звонок.

– Маш, это Таня. Таня Муравьева.

– Привет, – сонно сказала Маша.

– Прости меня, пожалуйста, я была дура. Душная занудная дура.

Маша немедленно проснулась.

– Что случилось?

– Мне очень нужна твоя помощь, – сказала Таня. – Мне куриц оставить не с кем.

– Я не понимаю, – говорил Сергей, перекладывая документы на машину в сумку жены, – там что, нет соседей? Что значит «Куриц оставить не с кем»? Она их грудью кормит, что ли?

– Она их очень любит. За ними нужно постоянно присматривать.

– Ты – последняя женщина, которую я попросил бы о присмотре за курятником! Я еще могу понять, отчего она попросила. Но ты-то почему согласилась?

«Потому что я поступила с ней нехорошо. Изобразила все так, будто Татьяна использовала меня как дупло для своих жалоб, при этом ни секунды не интересуясь моей жизнью.

Но она и не должна была. У нас был негласный договор – она ни о чем меня не спрашивает, все наши беседы – на сугубо отвлеченные темы. Да, она нарушила правила, ныла и жаловалась. Однако я выставила ее виноватой совсем в другом, и это было нечестно.

«Как зовут моего мужа?» Я все испортила этим вопросом. Можно было промолчать и остаться в выигрыше. А я поставила эффектную точку – и оказалась должна».

Все это Маша подумала, но вслух сказала:

– Слушай, у нее единственная оставшаяся родственница попала в больницу в Томске. Татьяна – моя подруга. По-моему, я обязана ей помочь.

6

– Куры – иерархические твари, – предупредила Татьяна. – Им нужно показать, кто главный петух в курятнике, а главный петух в курятнике – это мы, дорогая. До тех пор, пока ты не докажешь, что сильнее, они будут на тебя нападать и клеваться. Смело давай им по сусалам, от них не убудет! Они людей не различают, так что не думай, что раз курятник теперь обслуживает новый человек, у них принципиально что-то сместится в головах. Им, в общем-то, плевать.

Они сидели на верхней ступеньке крыльца. Татьяне предстояло уехать на следующее утро.

На коленях у Маши лежал открытый блокнот, в который она собиралась заносить бесценную информацию о курицах, Татьяна быстро и очень ловко штопала носок на старом деревянном грибке – Маша помнила такой же выцветший мухомор еще в хозяйстве своей бабушки.

– Главное, не вздумай их как-нибудь пометить. Ни ленточку на шею, ни ниточку на ногу, боже тебя упаси. – Татьяна поймала Машин взгляд, брошенный на носок, и рассмеялась. – Это я не от нищеты, не подумай, а то ты сейчас нафантазируешь всякого и кинешься деньгами помогать, я тебя знаю… У меня за год выработалось две привычки: во-первых, не избавляться от годных вещей, если их можно починить, а во-вторых, не бездельничать.

– Вообще-то ты даешь мне инструкции.

– Все разговоры проходят по разряду безделья, – отрезала Татьяна. – Ты запомнила, что нельзя никого выделять в курятнике?

– Запомнила, – кивнула Маша. – А почему?

– Расклюют, – флегматично отозвалась Татьяна.

– Так же, как собаки разлизывают операционные швы?

Татьяна взглянула на Машу с насмешливой жалостью.

– Другие птицы расклюют, – объяснила она раздельно, как ребенку. – Поэтому курам трудно лечить внешние повреждения. Их нельзя мазать ни зеленкой, ни йодом – остальные накинутся и будут клевать, пока не растерзают. Мои, может, и не растерзают, их всего дюжина, но помучают изрядно. И будет у тебя раненая курица, вся в крови. Ее придется держать отдельно, и все равно она отдаст концы.

– И на ниточку кинутся? – ошарашенно спросила Маша.

– И на ниточку.

Маша содрогнулась.

– Я у Кена Кизи о таком читала в юности, но решила, что имею дело с художественным преувеличением.

– Никаких преувеличений! – Татьяна оборвала нитку. – Даже новых кур к старым подсаживать нельзя – забьют насмерть. У меня, кстати, как-то раз курица померла вечером. Знаешь, что ее товарки сотворили с ней за ночь?.. Нет, ты не хочешь этого знать. В общем, следи, чтобы они не наглели.

– Таня, а Таня, – позвала Маша, щурясь на закат. – Слушай, а за что ты их любишь?

Татьяна задумалась.

– Во-первых, это мой личный биореактор. Разве не удивительно? Забрасываешь отходы, а на выходе получаешь съедобные яйца! Очистки, картофельная шелуха, скорлупа от яиц, рыбьи кости – всё проваливается в курятник, как в измельчитель мусора.

– Естественнонаучный интерес, помноженный на полезный результат, – подытожила Маша. – Это мне понятно. А во-вторых?

– Я как-то раз видела карикатуры, где люди изображались в виде кругов с выемками сложной формы. Сразу было видно, какие из них могут образовывать пары, а у каких разъемы не совпадают. Я поняла, что и с животными это работает. В каждом человеке есть выемка под существо, которое ему идеально подходит. У кого-то под собаку. Встречает менеджер по продаже сотовой связи на улице какую-нибудь мальтийскую болонку и сразу понимает, что она у него в душе уместится как родная. Или возьми кошатников, которые обожают этих, как их… ориентальных котов. Ты видела ориенталов? Они же страшные, Маша! Ноги мускулистые, задница толстая, нос горбатый… Гибрид кенгуру, Мерилин Монро и грузинского князя. Как их можно полюбить? А просто у кого-то под их носы и задницы как раз выемка. Я раньше думала, мои существа – собаки или кошки, например. Может быть, крысы. А потом увидела куриц вблизи, почитала про них – и всё, пропала. Никто с ними не сравнится. Мощные, свирепые, яростные.

– Гордый, хищный, разъяренный, – в тон ей процитировала Маша.

– Я считаю, что это моя собственная стая динозавров. Живое пособие по иерархии доминирования, агрессии и бог знает чему еще. Увлекательнейшее пособие, между прочим, не сухие учебники! Так что береги моих кур, Машка, Христом-богом прошу.

7

Снизу клюнули еще раз. Одна из куриц стояла над Машиной ногой и тщательно прицеливалась в голую полоску кожи между штаниной и галошей.

– Голову оторву! – страшным голосом сказала Маша и топнула.

Курица убежала.

Выйдя из птичника на свежий воздух, Маша глубоко вдохнула.

Тусклое солнце тускло светило над Таволгой. Кружок с неровными краями, как рисуют маленькие дети.

Дом, к которому привел ее старик Колыванов, не выходил у Маши из головы. «Я просто посмотрю еще раз», – сказала она себе и вышла на улицу.

Из-за поворота вывернула белая «Тойота». За лобовым стеклом желтело круглое, как блин, лицо водителя. С пассажирского сиденья выпорхнул Геннадий Аметистов и кинулся к Маше.

«Чтоб тебя!» – мысленно выругалась она.

Куда бы она сейчас ни пошла, Аметистов отправится за ней. Отвязаться от него можно было, только выстрелив ему в голову. «Нет, этого недостаточно. Он и с пробитой головой будет тащиться за мной, свесив руки. Или ползти по песку, оставляя кровавый след». Маша усмехнулась. Аметистов, не догадывавшийся, что за последнюю минуту он успел погибнуть от ее руки и восстать в образе зомби, ликующе заулыбался ей в ответ.

Аметистову было около тридцати пяти. Лицо у него было какое-то стертое – точно аверс монеты, долго бывшей в обращении. Он носил жиденькую бородку, которая не добавляла ему индивидуальности, а лишала ее. Маша была уверена, что он пытается культивировать в себе сходство со священником.

Геннадий Тарасович не был чиновником, но его всегда можно было встретить в чиновничьих кабинетах. Аметистов забегал туда что-то «порешать», «поделать дела», «устроить кое-что»: эвфемизмов для пронырливого жулья, год за годом откусывающего свой небольшой кусок бюджетных средств, хватало. Однако если бы кто-то обозвал в лицо Аметистова жуликом, Геннадий оскорбился бы.

Сам он называл себя «предприниматель-меценат». Официальный список облагодетельствованных им лиц был обширен. Аметистов помогал детскому дому, инвалидам, обществу слепых, собакам-поводырям и ветеранам военных действий; когда приходило время, он выводил за руку слепого сироту с собакой-поводырем и трагичным голосом сообщал, что его возможностей уже недостаточно, нужны дополнительные средства… И средства находились.

Ведомый таинственным, но мощным чутьем, он в нужную минуту оказывался перед камерами журналистов, решивших запечатлеть плачевное состояние очередного памятника архитектуры, и произносил пылкие речи, из которых зритель понимал только одно: что Аметистов – за сохранение всего хорошего и против всего плохого. Он просачивался в проекты, присасывался к фондам, и когда все заканчивалось невнятицей и пшиком, волшебным образом оказывался в выигрыше. Аметистов был везде – и нигде. Никто не принимал его всерьез. Однако на круглых столах по проблемам предпринимательства Аметистов неизменно занимал одно из кресел. Он умел создать себе репутацию значительного человека в глазах людей ничтожных, и человека ничтожного – в глазах людей значительных. Эта несколько парадоксальная стратегия провела его, точно рыбу-лоцмана, мимо водоворотов сумы и тюрьмы и позволила не нажить крупных врагов.

Таков был человек, который распахнул объятия навстречу Маше.

– Если вы опять хотите обсуждать реставрацию, Геннадий Тарасович, лучше воздержитесь, – сказала она, делая шаг назад к калитке.

– И вам доброго денечка! – Аметистов приложил ладонь к груди, слегка поклонившись. – И благословения во всех трудах и начинаниях ваших!

– Такими темпами вы скоро начнете младенцев крестить без спроса и отпевать чужих покойников, – заметила Маша. – В прошлый раз, помнится, хлеб мой благословляли. Вы не священник.

– Почин мой от сердца идет, – елейным голосом сообщил Аметистов, ни капли не смутившись.

Маша выжидательно молчала, глядя на него.

– Я тут договорился кое с кем… – деловито начал предприниматель-меценат, мгновенно сменив тон. – Завтра подъедут тележурналисты, хотят сделать небольшой репортаж о восстановлении реликвии…

– Забудьте, – ласково посоветовала Маша.

– В каком смысле? Мы уже договорились!

– Обо мне забудьте. Я не стану ни с кем общаться.

– Две минуты всего! Неужели вы не хотите, чтобы здесь стоял храм? Не верю! У вас на лице написано, что вы добрая, умная, понимающая женщина, что душа ваша открыта для чуда…

– Для чуда открыта, – согласилась Маша. – А для вас и ваших телевизионных проходимцев на зарплате – закрыта и заколочена. Кстати, учтите: руины – не реликвия. Если скажете так на камеру, опозоритесь.

Аметистов ударил себя в грудь с такой силой, что изо рта его вырвалось кряканье.

– Я душу Таволги понимаю! – с надрывной хрипотцой крикнул он. – Душу! А вы…

Для Маши было загадкой, блажит ли предприниматель-меценат по привычке, чтобы не терять сноровки, или действительно утратил вменяемость. Временами в глазах его загорался нехороший бесноватый огонь. Но это могли быть отблески сожаления об утраченных возможностях.

Все дело заключалось в фонде «Путь к небесам».

«Путь к небесам» готов был выделить грант на восстановление памятника старины. Было подано много заявок, в которых рассказывалось, среди остального, о доме слепого деревенского художника с расписанными стенами, о храме на берегу озера, сложенном монахами в семнадцатом веке. Противостоять этим игрокам было трудно. Аметистов пошел с карты «Люди – наша главная ценность». Он повсюду вещал о вымирающей деревне, которая сплотилась бы вокруг восстановленной церкви. О ее великом художественном, религиозном и историческом значении. О том, как не хватает жителям служб, как они приходят на развалины и молятся под дождем.

Все это было враньем. Никакой особой ценности, ни художественной, ни исторической, церковь не имела. А главное, восстановление ее было делом совершенно бессмысленным при том количестве жителей, которое оставалось в Таволге. Все это прекрасно понимали. Однако заявить вслух о вздорности затеи Аметистова никто не осмеливался. За него постоянно вступались какие-то говорливые священнослужители, местечковые деятели искусств и даже директор дома культуры в соседней Анкудиновке – женщина, по словам Колыванова, неглупая и порядочная. Маша не могла взять в толк, чем Аметистов соблазнил ее.

К самой Маше он явился на второй день после ее приезда. Каким образом он прознал, что она заняла дом Муравьевой, осталось неизвестным. Татьяна не предупреждала об этом человеке, и Маша некоторое время терпеливо вслушивалась в его велеречивое обращение, в котором все слова по отдельности были понятны, однако общий смысл ускользал.

В конце концов ей удалось прижать его и заставить выдавить, словно остатки зубной пасты из плоского тюбика, что он надеется с Машиной помощью переубедить упершихся жителей деревни. Те дружно заявили, что накладывают вето на работы по восстановлению. Церковь им не нужна, а стройка на ближайшие три года – и подавно.

Какие бы аргументы ни приводил взбешенный Геннадий Тарасович, они стояли насмерть. На его глазах вожделенный грант уплывал из рук.

Маша вежливо отказала. Тогда он открыто предложил ей денег, чем окончательно убедил в своей нечистоплотности. Не дослушав, Маша попросту ушла и закрыла калитку на засов.

И вот он снова явился. Что за неугомонный человек!

– Два слова скажете! – упрашивал Аметистов. – Что вам, жалко, что ли? Вас по телевизору покажут, знакомые вас увидят, будут гордиться… Вы что, славы не хотите? Или боитесь, что это престарелое дурачье будет вам мстить?

– Вы бы про престарелое дурачье лучше в лицо Беломестовой сказали, – посоветовала Маша и с удовлетворением увидела, как мрачнеет Аметистов.

– Погорячился, виноват! – Предприниматель с самым сокрушенным выражением лица прижал руку к сердцу.

«Надо отдать ему должное, перестраивается он мгновенно, – подумала Маша. – Но людей совсем не чувствует».

– Не интересовались ли вы историей Таволги? – спросил вдруг Аметистов, словно иллюстрируя ее наблюдение о его способности к быстрой смене темы разговора.

Маша собиралась игнорировать этого пройдоху, но вопрос ее озадачил.

– Что вы имеете в виду?

– Знаете что-нибудь про купца Дубягина? Читали? Слышали?

Он так и впился глазами в нее, весь подобравшись, словно изготовившись к прыжку. Бороденка его встопорщилась, как у козла, но впервые Маше показалось, что Аметистов не смешон, а опасен.

– Вы постоянно забываете, что я здесь в гостях. Я почти ни о ком ничего не знаю. Чем он вас заинтересовал? – не удержалась она от встречного вопроса.

Аметистов коротко мотнул головой.

– Не он. Дети его. Двое сыновей и дочь. Незадолго до революции похоронили папаню, а буквально через пару месяцев началось… Ну, вы знаете. – Он говорил со странной сосредоточенностью, как бы прислушиваясь одновременно к внутреннему голосу. – Их дом сожгли, они разбежались, больше сюда не вернулись. – Он неестественно хохотнул. – Я б на их месте тоже не вернулся!

– Довольно обычная история для тех лет.

– Обычная, да…

У Аметистова явно что-то еще было на уме. Маша ожидала, в какую сторону он вывернет, чтобы вновь свести все к теме восстановления церкви. Однако их прервали. К ним быстро приближался Альберт Бутков.

«О Господи!» – мысленно выдохнула Маша. Альберта она видела уже четырежды, и это было на четыре раза больше, чем ей бы хотелось.

Бутков был плотный, желтоватый, рыхлый и наводил на мысль о протухшем фаршированном кролике. Его мутные глаза, найдя, на чем остановиться, больше уже не двигались – как вставшие под водорослями рыбины, тупо укачиваемые течением.

В Таволге Альберт считался мастером на все руки. Он уже несколько раз заглядывал к Маше с вопросом: «Помочь не надо?» – и даже после ее вежливого «Спасибо, все в порядке» продолжал стоять в дверях, утягивая Машу за собой в глубину чрезвычайно неловкой паузы. Однажды они простояли так не меньше минуты – Альберт безмолвствовал, Маша смотрела на него, – пока она не оттолкнулась от дна, чтобы вынырнуть наружу, и не ухватилась за спасательный круг с надписью «простите-мне-нужно-работать».

– Чего тебе здесь?.. – кислым голосом осведомился Альберт у предпринимателя.

Маше вместо приветствия достался легкий кивок.

– А ты что, хозяин здесь? – окрысился Аметистов. – Не твое дело, чего я здесь.

– Давай, проваливай. Не приставай к девушке.

Маша озадаченно наблюдала, как Бутков начал теснить Аметистова к машине. Назревала драка. Как и все остальные жители, Альберт выступал против идеи Аметистова и при каждом удобном случае гнал его прочь. Физический и моральный перевес был на его стороне, однако у Аметистова в запасе был водитель – крупный грузный мужчина, отдувавшийся на сквозняке за приоткрытой дверью. Маша, правда, никогда не видела, чтобы он покидал водительское место, и не знала, заступится ли он за босса.

Но все рассосалось.

Аметистов, криво ухмыляясь, медленно обошел машину, притворяясь, будто не замечает следующего за ним по пятам Буткова, захлопнул дверь перед его носом и уехал.

Маша запоздало сообразила, что, пока Альберт занимался варягом, ей тоже следовало сбежать.

– Водички нальешь? – попросил Альберт. – Спасителю твоему…

И подмигнул.

Маша надеялась, что он останется снаружи. По неписаному деревенскому этикету входить без приглашения в дом не полагалось. Если ты просишь что-то у хозяина, жди, когда вынесут. Однако Альберт проследовал за ней.

Он обвел комнату рыбьими глазами, остановил взгляд на разбросанных по столу листах и с легким пренебрежением осведомился:

– Чем занимаешься-то?

Губы у него были бледные, едва намеченные расплывчатым контуром на мясистом лице.

«Он это не специально, – сказала себе Маша. – Здесь так принято».

Здесь так принято, и она будет следовать местным правилам.

– Я перевожу книгу.

– Типа, переводчик, что ли? – Глаза Альберта превратились в щелочки от еле сдерживаемого смеха.

Маша не знала, что смешного в том, чтобы быть переводчиком, но натянуто улыбнулась и сказала, что не совсем, то есть, она не совсем настоящий переводчик, в смысле, настоящий, но лишь иногда…

И замолчала, запутавшись. «Я время от времени берусь за переводы, но назвать себя переводчиком не имею права, потому что у настоящего переводчика должно быть профильное образование, которого у меня не имеется, и не три переведенных детских сказки за плечами, а больше; однако если вы решите, что дело в синдроме самозванца, то ошибетесь – просто я действительно не переводчик».

Вываливать все это на Альберта не имело смысла.

Она на секунду испугалась, что он сейчас спросит, какую книгу она переводит, и придется врать, чтобы укрыть от этого неприятного человека то, что ей дорого. Но гостя интересовало другое:

– Платят-то много?

– Не очень.

Вопрос о деньгах не покоробил ее, она была к нему готова. Однако реакция Альберта оказалась неожиданной. Он вдруг засмеялся.

– Ха-ха, не очень! – Не переставая посмеиваться, Альберт снова подмигнул. – Ишь ты какая! Не очень, значит. Типа, мало, да?

Он явно ждал от нее каких-то уточнений. С такими людьми, как Альберт, беда в том, что в самую невинную и простую фразу они способны вписать бездну посторонних смыслов и выбрать из них один, чтобы оскорбиться. Маша предположила, что он посмеивается над ее «не очень», подразумевая, что для жителя Таволги это была бы ощутимая сумма. Таким образом, беседа свелась к понятному ей высказыванию «москвичи зажрались», и Маша даже обрадовалась.

– Переводчики – действительно не самая высокооплачиваемая профессия, – извиняющимся тоном начала она.

– Ага, понял я, понял. – Интонация Альберта теперь была недвусмысленно саркастичной. – А тачку во дворе тебе этот подарил! Писатель! Который написал ту книжку, которую ты переводишь. В благодарность, ну!

«Так вот в чем дело!» Маша и думать забыла о «БМВ».

– Это автомобиль мужа, – суховато сказала она.

Лицо Альберта изменилось. Маша читала его мысли, как открытую книгу. Теперь перед ним стояла не тетка, на которую за тупую и бессмысленную деятельность с неба незаслуженно падали большие деньги, а мужняя жена, супруг которой не просто заработал на крутую машину, но и позволял жене на ней ездить.

Это в корне меняло дело.

– Аа, ну так бы сразу и сказала! Муж, значит, купил! – Он удовлетворенно кивнул самому себе. – Чем занимается-то он? Бизнес?

– Бизнес, – коротко подтвердила Маша.

– А чего с тобой не приехал?

– У него много дел. Альберт, вы меня извините, мне действительно пора работать.

– Мужу, должно быть, звонить? – Он снова подмигнул. – Отчитаться, не снесла ли зеркало его ласточке, а? За зеркало муж ата-та сделает по попе!

Маша молча смотрела на Альберта. Она не понимала, как ей реагировать на этого кривляющегося мужлана, отпускающего скользкие шуточки. Будь Маша у себя дома, давно выставила бы его, но она была не одна: за ней возвышалась невидимая Татьяна, молча говорившая: «Ты уедешь, а мне с ними жить». А потому Маша лишь сдержанно повторила:

– Мне нужно работать.

И Альберт, недовольно шмыгнув, удалился. Глядя на его вислозадую фигуру из окна, Маша говорила себе, что в следующий раз не впустит его, даже если дома действительно что-то сломается.

Встречу с этими двумя ей хотелось чем-то перебить. Маша достала из сумки набор пастельных мелков и отправилась к Пахомовым.

Тамара Пахомова безжалостно выдирала из земли вислые плети золотых шаров в палисаднике.

– Доброе утро, Тамара Михайловна, – сказала Маша, подойдя.

Старуха выпрямилась, уставилась на нее.

– День уже давно.

Ни улыбки, ни приветствия. «Не любят здесь чужих».

Одежда на старухе болталась как на вешалке. Совсем мало было Тамары Михайловны под этой розовой китайской футболкой, российской мохеровой кофтой и тренировочными штанами неизвестного происхождения, на которых было неубедительно вышито во всю штанину: «LITVA». Маше на секунду показалось даже, что если раздеть Пахомову, под этими тряпками не окажется ровным счетом ничего. Пустота. Как в детстве, когда разбираешь капустный кочанчик, листик за листиком, надеясь обнаружить в его сердцевине что-то секретное, но не находишь даже жучка.

Меднолицая остроносая старуха глядела на гостью не мигая.

– Я принесла мелки для Ксении, Тамара Михайловна. Она на днях упомянула, что хочет поучиться рисовать.

Маша протянула коробку с пастелью.

Пахомова выудила из кармана кофты очки, нацепила на нос и, перегнувшись над низким штакетником, пристально рассмотрела коробку.

– А-а, карандашики, – протянула она. – Вот это хорошо. Ксеня порадуется. Спасибо, милая! Сколько я тебе должна?

Она полезла в другой карман, словно собираясь немедленно отсыпать Маше горсть мелочи.

– Что вы, Тамара Михайловна! Это просто так, в подарок!

– Ну хоть цветочков возьми. Да не тех, не выполотых!

Она скрылась во дворе и вскоре вернулась с пучком небольших фиолетовых и розовых астр.

– Красивые какие. Спасибо!

– На здоровье! Ксеня! – вдруг тонко и пронзительно выкрикнула Пахомова. – Ксения! Иди сюда!

В доме прошуршало, но никто не отозвался. Маша взглянула на Тамару Михайловну – слышала ли она этот звук?

– Уроки свои, должно быть, учит, – с осуждением пробормотала Тамара. – Я ей передам твою коробочку, не бойсь.