Текст книги "Тигровый, черный, золотой"

Глава 5

Трудно было поверить, что девушке, которая открыла сыщикам дверь, тридцать три года. Она выглядела немногим старше Анаит Давоян. Вся ее аккуратная фигурка дышала свежестью юности. Впечатление это усиливалось костюмом: клетчатая юбка, напоминавшая школьную, гольфы до колен, безрукавка. Вьющиеся волосы убраны в хвостик.

– Ой, здрасте! – выпалила Майя Куприянова. – Это вы звонили, да? Вы проходите! Я сейчас… Раздевайтесь! – Последнее распоряжение донеслось уже откуда-то из комнат. Вслед за ней пробежал по коридору мальчик лет четырех, перепачканный до ушей манной кашей.

Сыщики разделись в узкой прихожей.

– Тапочки не надо, – сказал мужской голос сбоку. – Нет у нас такой чистоты, чтобы в тапочках…

Это прозвучало как упрек женщине, бегавшей за сыном.

– Андрей, – представился мужчина. Был он невысок, коренаст, с глубокими заломами носогубных складок, придававших его лицу выражение усталой брезгливости. Глаза сонные, мутные.

«Разбудили, что ли? – подумал Сергей. – Извини, мужик, мы не нарочно». Он помнил, что Андрей Колесников был единственным из всех, кто вызвался помочь с картинами милой музейной девушке Ксении.

– Май, встречай гостей! – крикнул Андрей. – Я Левушку умою…

– Да я уже…

Майя Куприянова снова показалась в коридоре.

– Идите за мной! Сюда, сюда… У нас темно, не пугайтесь…

Их провели в комнату, которая могла бы принадлежать бабушке Майи, а не молодой женщине. Чешская «стенка» с сервизом, ковер, потрепанные кресла.

– Присаживайтесь, не стесняйтесь! Мебель у нас, правда, старенькая, но еще сто лет прослужит. Я Андрею так и говорю: не надо вливаться в ряды бездумных потребителей. Надо ответственно подходить… – Она засмеялась и махнула рукой: – Я болтаю, а вы меня даже не останавливаете. А вы ведь по делу приехали.

Такая она была веселая, живая и милая, что Бабкин улыбнулся ей от души. А вот Макар не улыбался.

– Майя, вам что-нибудь известно об исчезновении картин Бурмистрова? – без всякого вступления спросил он.

Майя испуганно уставилась на него:

– Ой, нет! Откуда! У нас только слухи ходят…

– Какие слухи?

– А вы Бурмистрову это передадите? – простодушно спросила она.

– Нет, не передадим.

– А запись вы ведете?

Илюшин отрицательно покачал головой.

– Телефоны покажите, пожалуйста.

Сказано было с прежней наивной интонацией, но что-то подсказывало, что если детективы не выполнят просьбу, их выставят отсюда. Сергей и Макар выложили сотовые на стол.

Майя поднялась со стула, наклонилась, ткнула в каждый экран тонким пальчиком, чтобы убедиться, что диктофон не включен.

– Пусть здесь и лежат, – решила она. – Извините, я вам не то чтобы не доверяю, просто я вас не знаю. А с Бурмистровым мне, знаете, ссориться не с руки. Про слухи… Мы предполагали, что он сам украл картины. Чтобы в Европах не позориться.

– Расскажите, что произошло на встрече у Ломовцева? – попросил Макар. – Вы приехали все вместе?

– Ну да, конечно! Ульяшин заказал минивэн, потому что нам нужно было отвезти Тимофею его работы, а это удобнее делать, когда не две руки, а восемь. Мы с его картинами еле влезли в такси.

– Сколько вас было?

– Четверо. Я, Наташа, Павел Андреевич и Боря Касатый. Боря был очень взволнован, хотел поговорить с Тимофеем. Честно говоря, я думаю, он использовал его картины как предлог. Вот, мол, я тебе привез – и не выгонять же его. Так и получилось. Тимофей очень гостеприимный, – добавила она с улыбкой. – Особенно если захватить выпивку.

– Что у вас было с собой? – тотчас спросил Макар.

– Э-э-э… в каком смысле?

– Вы сказали, что Тимофей гостеприимный, если захватить выпивку. Наверное, вы что-то купили по дороге?

Майя повела плечиком:

– Я даже не обратила внимания… Хотя сейчас вспоминаю: мы остановились возле «Красного и Белого», а Боря быстренько сбегал, пока мы болтали с Наташей. Девочкам – шампанское, мальчикам – что покрепче… – Она хихикнула. – Закуску какую-то: сыр, колбаски, шоколад… А почему вас интересует, что мы пили?

В дверях возникла молчаливая фигура: Андрей Колесников застыл в проеме, держа на руках сонного ребенка, однако в комнату не зашел.

– А что происходило у Ломовцева? – спросил Макар.

– Тимофей живет в мастерской, мы всегда там и собираемся. Сели за стол, я сделала бутерброды на скорую руку. Говорили о драке между Геростратовым и Борей… О том, что Геростратов – злопамятный, может отомстить. Тимофей стал шутить, придумывать разнообразные способы мести… Он, когда в ударе, может насмешить любого. Фактически мы обсуждали только выставку и конфликт. Потом все разъехались.

– Во сколько вы вернулись домой?

– Наверное, около пяти? – Майя вопросительно взглянула на мужа. – Я не смотрела на часы. Разделась и легла спать. Извините, я плохой свидетель, да? Мне и рассказать-то нечего.

– Кто первым уехал?

Илюшин не сводил с нее глаз и, вопреки своему обыкновению, не улыбался. Сергей не мог понять, отчего он прицепился к девушке.

– Кто первым уехал? – растерянно повторила Майя и заложила за ухо выбившуюся прядь.

– Вы сказали, что разъехались около пяти. В каком порядке это происходило?

– Ну-у-у, я не помню!

– Вы так много выпили?

– Да я вообще почти не пью, только за компанию! – вспыхнула Майя. – Что вы, в самом деле…

– Тогда вы должны помнить, кто ушел первым.

– Кажется, я ушла…

– «Кажется»? – повторил Макар, не скрывая насмешки.

Девушка, похоже, была близка к тому, чтобы заплакать. Бабкин ожидал, что вот-вот вмешается ее муж, но Андрей Колесников стоял неподвижно, укачивая на руках сына.

– Нет, подождите! – На ее лице выразилось облегчение. – Я вспомнила! Наташа Голубцова уехала первой! Мы с ней одновременно вызвали такси, но ее машина пришла быстрее. Она попрощалась и убежала. Я еще рукой ей махала из окна, но она меня не видела. Потом Ульяшин собрался, но такси ждать не стал, сказал, что хочет пройтись. Он живет не очень далеко от Ломовцева. С недавних пор стал следить за здоровьем и больше двигаться. А сразу после Ульяшина уехала я. Получается, Боря Касатый остался последним. Но он тоже собирался.

– Вы знакомы с Николаем Вакулиным?

Она отрицательно покачала головой:

– Кажется, нет. Кто это?

– Охранник в Музее провинциального искусства.

– А! Ну, конечно… Мы все его знаем! Он милый. Я не могу сказать, что мы знакомы, просто здоровались при встрече. Я слышала, что он пропал.

– Кто из членов союза с ним в хороших отношениях?

– Даже не знаю… Нет, не могу сказать.

Колесников откашлялся. Сыщики взглянули на него.

– Я слышал, Вакулина очень любят музейщики, – словно извиняясь, негромко сказал Андрей. – Он у них безотказный на-все-руки-мастер. Может, они его в музее прячут? В какой-нибудь подсобке?

– Андрей! Ну вот зачем ты!.. – Майя замахала руками. – Не слушайте его, он шутит!

Ребенок завозился на руках Колесникова, и тот, пробормотав что-то невнятное, ушел в другую комнату. Майя встала, закрыла дверь.

– У кого из художников были конфликты с Бурмистровым? – поинтересовался Илюшин.

Майя замотала головой так ожесточенно, будто он спросил, кто из них собирался его убить.

– Вы что! У нас такого не бывает!

– Конфликтов не бывает? – удивился Макар. – А как же драка с Алистратовым?

– Это совсем другое! Боря и Геростратов через месяц будут обниматься на выставке. А влезать в конфликты с Бурмистровым – дураков нет. Он такой человек… Суровый. Наверное, предпринимателю в нашей среде не очень легко.

* * *

Едва частные сыщики ушли, Майя схватила телефон. Нашла абонента в списке контактов – и в последнюю секунду передумала звонить.

Несколько секунд стояла перед окном, кусая губы. Придя к какому-то решению, открыла карту, вбила три адреса.

– Так… если они от меня поедут, то сначала, наверное, сюда… потом к Ульяшину…

За спиной возник ее муж.

– Колесников, дай телефон! – Без посторонних она всегда обращалась к нему по фамилии. – Быстрее!

– Ты им соврала, – сухо сказал он.

– Сейчас не до этого! Дай сотовый!

– Не дам.

Колесников развернулся, ушел.

Майя стащила гольфы, натянула колготки. Схватила со стула рюкзачок.

– Я уеду, – громко сказала она в пространство коридора. – Пока не знаю, когда вернусь.

Муж появился из-за угла, словно призрак.

– Послушай, – бледнея от бешенства, начал он, – что ты себе позволяешь? Мы договорились, что с Левой ты посидишь… Ты согласилась, тебя никто не заставлял… И вдруг, без предупреждения… Что это за фокусы?

– Левушка и твой сын тоже. – Майя быстро одевалась перед зеркалом. – Подождешь, ничего с тобой не случится. У меня возникли срочные дела… Закончу – вернусь.

– Что за срочные дела?

– Просто дела! Это вообще не мои секреты, так что посвящать тебя в них я не буду.

Он видел, что она волнуется, но собирается сосредоточенно. Платок, ключи, телефон, помада, проездной… Это окончательно вывело его из себя. Хладнокровие ее вывело, способность думать о том, что нужно не забыть помаду, в то время как он бесится, словно зверь, запертый в клетке.

Майя внимательно оглядела его:

– А почему ты, собственно, так психуешь?

– Я собирался работать! – заорал он, не сдерживаясь. – У меня план намечен, все подготовлено! Черт тебя побери!

Майя взялась за дверную ручку. Обернулась напоследок и с легким сожалением сказала:

– Работа, Колесников, это когда деньги платят. Вот у меня, например, работа. А у тебя – имитация бурной деятельности.

Он кинулся было ей вслед, но жена уже исчезла за дверью.

Стерва, стерва! Попрекает его деньгами, знает, что для него это болезненная тема… В то время как сама… Продалась с потрохами, со всей начинкой! Он швырнул ей вслед ботинок, спохватился, что бросил свой собственный… Поднял его, внимательно оглядел, не сбил ли нос от удара о дверь.

Ключи от машины, старенькой развалюхи, купленной по случаю у обнищавшего художника, остались на месте. Значит, поедет на метро. Вряд ли на такси – пожалеет денег.

Куда же она собралась так срочно?

– Пап, а где мама?

Левушка, разбуженный их криками, выбрался из кроватки.

Нет, не их криками, а только отцовскими. Майя-то никогда не повышает голос. Это он вечно орет как потерпевший.

«Я и есть потерпевший». В другое время эта шутка его развеселила бы, но не сейчас. У него тряслись руки, прыгала нижняя губа. Так жаждал отвлечься на работу – и что же!..

– Мама уехала, – сказал Колесников, поставив ботинок на пол. – Пойдем, милый, я тебе книжку почитаю.

* * *

Майя Куприянова вышла замуж на последнем курсе. Девчонки ей завидовали: муж – член Союза художников, авторитетный, талантливый! Между прочим, со своей мастерской, в которой Майя с первого дня освоилась, будто всю жизнь в ней работала. Колесников с Майей были прелестной парой, хотя временами их принимали за отца с дочерью. Муж злился, Майя хохотала. В чем-то ей даже льстило это заблуждение. Она и правда была хрупкая, как девочка. Тонкие ножки, личико полудетское, открытый лобик. Колесников говорил: «Тебя писать неинтересно, нету драмы». Он подбирал зрелых натурщиц цыганского типа: черные провалы глаз, морщины, седеющие кудри, губы, словно опаленные изнутри, – трагедия, надлом! Весь жизненный путь можно прочесть по карте морщин. И смуглые длинные пальцы, в которых медленно тлеет сигарета…

А Майя даже запаха дыма не выносит, между прочим. И вообще, курить вредно.

Училище она окончила блестяще. Сложно дался только первый год: всю первую половину курса они работали исключительно гризайлью, рисовали горшки с кружками. Тоска, тоска! Со второго курса начались головы. И здесь Майе очень повезло. В середине года Олежек Малевич, белозубый красавец, любимец всего потока, похожий на молодого Абдулова, подошел не к кому-нибудь, а к ней, Майе, и сказал: «Есть деловое предложение!»

Следующие полгода Майя дописывала за него работы. Не бесплатно, конечно, хотя поначалу Олежек предложил такой вариант: он водит Майю по студенческим столовкам и тем самым «поднимает ей статус». Так и выразился. Майя расхохоталась ему в лицо: себе поднимай статус, когда тебя выставят из училища. А отчисление маячило всерьез. Несмотря на фамилию, Олежек оказался к обучению категорически не способен. Горшки с кружками он худо-бедно исполнял, но все остальное…

В итоге Олежек согласился на оплату деньгами – живыми деньгами! И целых полгода сдавал работы, исправленные стремительной Майиной рукой. На преподавателей взирал преданными глазами: «Я стараюсь, я взялся за ум!» Майя за эти полгода приоделась, даже немножко отъелась – в тех самых столовках, где она теперь часто обедала, разумеется, без Олежека. Щечки появились! Ей эта легчайшая припухлость очень шла.

Конец всему положила Антонина Мартынова на просмотре. Разложив перед собой листы, которые принес Малевич, она подняла глаза на юношу, лучившегося улыбкой, и вновь уставилась на рисунки. Молчание затягивалось.

– Женская рука у вас, молодой человек, – сказала Мартынова.

– В каком смысле?

– В буквальном.

Олежек непонимающе смотрел на нее. Хмурил густые брови. Обиженно выпячивал нижнюю губу, что придавало его красивому мужественному лицу детское выражение. В общем, бил сразу и на женские, и на материнские чувства, надеясь, что хоть одна стрела да попадет в цель.

Тщетно. Любой из камней Стоунхенджа – и тот поддался бы! А Мартынова лишь отпустила шпильку: «Не хлопочите лицом, Олег Иванович. Изобразите мне… Да хоть вот это повторите. Вашу же работу. Во времени я вас не ограничиваю».

После чего Малевич вылетел из училища под дружный плач бывших однокурсниц. Девчонки Мартынову возненавидели. Что ей, трудно было, что ли, закрыть глаза! Пойти навстречу! Войти в положение, наконец!

Тьфу, бездушная баба. Лишила их самого красивого парня во всем училище.

У Майи были свои претензии к Мартыновой, оставившей ее без заработка. Но эти жалобы она благоразумно держала при себе.

По субботам Майя навещала мать, живущую в поселке под Тверью. По воскресеньям со студенческой компанией обходила московские музеи. Все давалось легко: учиться, встречаться с мальчиками, да и просто жить… Со временем она поняла, что в этом и заключается ее талант: в легкости. Есть пчелка Майя, а она – птичка Майя. Летает, порхает, поет – и все ее любят!

– …Предстоящий вам творческий путь таков: сначала вы все будете рисовать букетики, а потом пойдете в домохозяйки.

Это объявляет на весь класс Шелыгин, преподаватель живописи. Обращается он исключительно к девушкам.

Поганый характер Шелыгина известен далеко за пределами училища. Ходят слухи, что его и в Союз художников не приняли не по причине отсутствия таланта, а потому что не нашлось желающих с ним иметь дело. «С тобой ни бухать, ни выставляться не хочется», – сказал ему один из членов комиссии. Пять раз прокатили при поступлении!

Шелыгин – скандалист, истеричка и невообразимый хам. Студенток училища обобщенно называет «бабье».

– Женщина-художник – это и не женщина, и не художник! Все великое в живописи создано исключительно мужчинами.

Студентки знают, что Шелыгин был женат, но разведен. Между ними то и дело всплывает одна и та же тема: кто мог согласиться на брак с таким человеком?! Преподаватель очень нехорош собою. Маленький, лысый, кривобокий, с круглым мясистым лицом, похожим на мятый помидор. Фи! Художник должен иметь внешность артистическую! Все эти банты, береты, локоны и свободные блузы возникли не на пустом месте, о нет! За ними стоит традиция! Воздействие на зрителя!

Шелыгин – ходячее кладбище несбывшихся надежд. Как художник он не стал знаменит. Как преподаватель он не стал уважаем. Его никто не любит, ему нечем гордиться, он лыс и вонюч. А вокруг – очаровательные существа, юные, трогательные, такие прелестные в своей сосредоточенности, и сама жизнь под аккомпанемент быстрого перестука их босоножек протекает мимо Шелыгина.

Он поклонник «сурового стиля» в живописи. «Виктор Попков – единственный гений на весь двадцатый век!» – кричит он, потрясая кулаками. Майя делает выводы и пишет рублеными формами, кладет под зеленую траву красный грунт. И – подумать только! – удостаивается похвалы от самого Шелыгина.

– Куприянова, не так отвратительно, как у остальных. Есть проблески, Куприянова.

«Нужно нравиться, – думает Майя. – Нужно понимать, чего они хотят. Тогда будет успех, будут хвалить».

Ее семейная жизнь кажется ей поначалу многообещающей. Майя смотрит вперед с тем восторгом, с каким ребенок входит в распахнутые ворота Диснейленда. Явится сказка, чудо, волшебство! А как же иначе? Она – талантлива. Ее муж – очень талантлив. Все обещают ему большое будущее.

Что может пойти не так?

Она пропустила тот момент, когда муж из будущего большого таланта превратился в несостоявшегося гения. Его портреты цыганок, испитых мужиков, перекореженных стариков, похожих на корни, покупали мало и неохотно. Как портретист Колесников был недостаточно хорош, чтобы открыть новое направление, и недостаточно плох, чтобы малевать «арбатские портреты». Они оба выставлялись, что-то продавалось… Но недостаточно, чтобы обеспечить двоих взрослых.

Однако Майя как-то крутилась, хватала заказы везде, где можно. Поклонилась в ножки Антонине Мартыновой – и та сосватала ее в детское издательство. Платили издатели, конечно, сущие копейки, зато эти копейки поступали регулярно. Майя иллюстрировала бесконечную серию сказок о приключениях лисенка Острохвоста, принадлежавшую перу старенькой писательницы, и молилась, чтобы старушка не померла. Острохвост как-никак подкармливал их семью.

А потом родился Левушка. Хрупкая лисья спина больше не могла выносить такой тяжести.

– Колесников, найди нормальную работу! – просила Майя.

– У меня есть нормальная работа! – кричал муж. – Я художник!

– Так рисуй то, что нравится людям, а не только тебе!

– Хочешь, чтобы я продался тупой публике? Ты понимаешь, что гонишь меня на панель?

– Почему на панель? – возражала Майя. – Я сегодня видела объявление: троллейбусному парку требуются водители…

Андрей хлопал дверью и уходил.

Молока в груди было мало, детские смеси для кормления стоили денег… Майя бегала по подружкам, занимая в долг, но долги нужно отдавать.

Тогда Майя вспомнила слова своего бывшего преподавателя.

«Вы все будете рисовать букетики…»

Она забросила картины, над которыми работала, и стала набивать руку на букетах. Ромашки, васильки, розы… Получалось мило, женственно, однако чего-то не хватало. Пока наконец ей не попался на глаза куст розовых пионов перед домом. Майя долго смотрела на распустившиеся махровые бутоны, затем отломила один и унесла к себе.

В мастерской она поставила его в бутылку и, глядя, как солнце купается в пышных лепестках, словно воробей в густой пыли, поняла – вон оно!

Майя принялась штамповать букеты. Три пиона в стеклянной вазе, максимум пять… Больше не нужно. Формат – альбомный лист, чтобы можно было повесить везде, от кухни до туалета.

И дело с пионами пошло!

Спустя недолгое время она добилась того, что отличает обычного художника от профессионала: экономности. Экономности краски, экономности движений. Теперь на одну картину у нее уходило не больше трех часов. Быстрые точные мазки: раз – готов лепесток, два – готов другой, три – росчерк длинного стебля! Несколько лет спустя она могла бы на спор нарисовать букет с закрытыми глазами. Но на людях Майя держала марку художницы, работающей трудно. То, что дается легко, не ценится. И она рассказывала, как подолгу выбирает правильные пионы, ждет утреннего света, чтобы раскрыть особенную красоту, свойственную лишь этим цветам, часами призывает вдохновение, настраивается с помощью музыки и медитаций…

После долгих сомнений она решилась вложить средства в рекламу. Известный женский журнал опубликовал статью, названную «Королева роз». Конечно, пион не роза, но как эффектно звучит!

В статье рассказывалось, что художница долго не могла забеременеть и страдала от этого. Однажды она увидела во сне плотно сомкнутый бутон пиона; когда он распустился, внутри оказался крошечный младенец. Тогда женщина отправилась в село, где прошло ее детство, и стала сажать вокруг старой церкви пионы. В тот день, когда они расцвели, она узнала, что ждет ребенка. Художница испытала невероятное потрясение и дала обет, что увековечит в своих полотнах божественный цветок, подаривший ей младенца.

Зачем нужно было ехать именно в село и что мешало облагородить палисадник перед домом, в статье не объяснялось. Кроме того, Майя, придумавшая эту бредятину от начала до конца, позабыла упомянуть о существовании мужа. А вот фраза «божественный цветок, подаривший ей младенца», вошла в статью целиком, из-за чего у читателя статьи невольно создавалось впечатление, будто художница родила вследствие непорочного зачатия.

Вложение оказалось не напрасным. Продажи росли.

Появились деньги на смеси, на фрукты, на новый комбинезон Левушке…

Андрей твердил, что Майя продала себя, разменяла богом данный талант на штамповку.

– Каждый мой букет – это вклад в медстраховку, – спокойно возражала Майя. – Ты зубы лечил в прошлом месяце? Лечил. Считай, у тебя во рту три моих пиона.

– Попрекаешь меня деньгами? – ярился Колесников.

– И не забудь про новые ботинки!

Ботинки тоже были куплены из «пионовых» денег.

Характер у Колесникова портился с каждым годом. Одно утешение: он часто оставался с Левушкой и оказался заботливым отцом. Но простить успеха «пионовой аферы» собственной жене не смог. «Почему аферы? – недоумевала Майя. – Я всего лишь даю людям то, что они хотят получить».

Со временем она подвела теоретическую базу под свой промысел. Всем нужна красота. Она, Майя, дарит замученным женщинам, которые по шесть месяцев проводят в обесцвеченном холодном мире, частичку лета. И что в том плохого? Пусть ее картинки – не высокое искусство, но они… милы! Да-да, милы и трогательны. В точности как сама Майя.

Она развелась бы с мужем, едва встала на ноги. Вот только мастерская… Которая полагалась Колесникову как члену Союза художников, но не полагалась его жене. Имперский союз, несмотря на громкое название, не имел в своем распоряжении ни чердаков, ни подвалов.

А Майя так привыкла работать в мастерской! Снимать самой – дорого, или придется делить пространство с другими художниками, а здесь только Андрей молча пишет за спиной – свой, привычный…

И потом, квартира! Сейчас они живут у Андрея, а что ей останется после развода? Только снимать где-нибудь на крайней станции метро, где и студий-то подходящих не найти.

Со всех сторон получалось, что разводиться невыгодно.

А плата за удобства, если подумать, не так уж и велика. Колесников, конечно, постоянно не в духе. К тому же то и дело заводит свою волынку о меценате, который однажды увидит его картины на выставке, оценит и пожелает вложиться в настоящий талант…

– Не такой уж у тебя большой талант, – сказала однажды Майя, которой осточертела эта песня.

– Тебе-то откуда знать? – оскалился Колесников. – Ты свой профукала. Разменяла на букетики.

– Зато я в обмен получила человеческое существование, а не драные колготки и голодного ребенка.

– Да уж прожили бы как-нибудь!

– Ты бы как-нибудь точно прожил бы, – согласилась Майя. – Мужчинам вообще трудно понять, какое это унижение для женщины – бедность. Ты, Колесников, мог вырасти в большой талант. Но не вырос. Талант не может оставаться на одном уровне: если он не развивается, то деградирует. Ты в своих портретах цыганок никуда не продвинулся, а за новое не взялся: тебе не хватило творческой смелости.

– Я разрабатываю одну жилу! – прорычал Колесников.

– А если там пустая порода?

Однажды знакомая позвала Майю участвовать в тематической выставке «Женщина и миф». Майя обрадовалась. Быстро родился сюжет: похищение Европы, оправленное в восточные орнаментальные мотивы. Она когда-то увлекалась риштанской керамикой. Придумала, что будет так: смуглое женское тело, прильнувшее к туше белого быка, свисающие над водой ветви с раскрытыми плодами гранатов… Алые зернышки, зеленоватая синь, замшево-сливочная шкура быка – все ярчайшее, чтобы аж слепило глаз. Берлинская лазурь, кадмий красный темный и красный пурпурный… Майя так вдохновилась, что бросилась в новую работу, не закончив предыдущей. Загрунтованный холст с намеченными контурами был отставлен к стене, и она приступила к «Похищению».

Однако что-то не получалось. Она работала старательно, увлеченно… В конце концов, кто как не она была признана самой талантливой студенткой их выпуска!

Но сюжет распадался. Разваливалась композиция, орнамент не перекликался с волнами, как было задумано. Да и сама похищенная не воплощала собой неизбывную женственность, а выглядела капризной скучающей девицей. Все было как-то мелко, поверхностно. Без глубины.

Майе потребовалось время, чтобы осознать свое бессилие. Она не могла перенести замысел на холст.

Перед знакомой она извинилась. Наплела о нехватке времени. Себе самой сказала, что идея была хороша, просто мало оказалось куража для ее воплощения. Однако слова мужа «Разменяла талант на букетики» долго еще звучали в ее голове.

Впрочем, когда она купила Левушке чудные ботиночки на меху, они стихли.

* * *

Наталье Голубцовой удивительно подходила ее фамилия. Что-то птичье-кулинарное угадывалось в ней, но не высокая кухня и не ласточкин полет, а воркование, мельтешение и пшено, завернутые в непритязательный капустный лист.

Она производила впечатление очень здоровой женщины: пухла, румяна, с прекрасным цветом лица и без единой морщины.

– Чего? Кто вино покупал? Боря! Касатый, касатик наш! А я-то что? Я ничего, я с Куприяновой сидела в уголке, в окошечко смотрела. Или уж вина нельзя выпить молодой женщине?

Она подмигивала, кокетничала, предлагала выпить за их здоровье, заигрывала с Макаром, называя его «мальчишечкой», но при всей этой мелкой глупой суетливости взгляд ее оставался цепким – взгляд круглых голубых глазок под выщипанными бровками, похожими на контуры двух стогов.

– Что происходило у Ломовцева? Да ничего такого! А вы, поди, думаете, что оргия? Хи-хи-хи, вам лишь бы оргию!.. Но я – ни-ни, я женщина строгих правил! Борю все жалели, обсуждали, как ему помочь. А он, бедный, влюбился в Сардину… Ну Изольду, знаете? Она, конечно, шалава, но мужики, знаете, на это не очень-то смотрят! Ну, вы не такие, я вижу! Вы мужчины порядочные! После?.. Я первая уехала, а кто после меня – не знаю… А мы не все время болтали, мы и поспать у него успели… У Тимофея все так удобно устроено, и кресла есть, и диванчик… А вот к другим заедешь – у них и присесть-то некуда! Вроде руки женские, а сухие, черствые, нет в них любви… Ну купи ты стульчик в любом хозяйственном!

И понесла ахинею насчет стульев и табуреток. Сергей заметил, что Илюшин едва заметно ухмыляется, слушая это неожиданное отступление, и только по ухмылке догадался наконец, в чей огород пухлая ручка Голубцовой нацелила этот камень.

– Я приехала домой и сразу легла спать. А с Бурмистровым вы зря связались, это я вам по-доброму говорю, как друг. Его начальство везде пихает, выделяет ему лучшие места! А у нас одна смелая женщина, борец за справедливость – Ренаточка Юханцева. Она возмутилась этим беспределом. И правильно! Разве можно так, чтобы постоянно одних и тех же вешали в первом зале? Что? Я все три дня провела на выставке. Разве это много?.. Ну, вам много, а мне в самый раз! Я вообще люблю находиться среди искусства. Бывает, погуляешь, поглядишь на картины – и на душе светлее! Как будто в церковь зашел! Не зря ведь говорят, что музей – это храм!.. Чего?.. Да, с открытия до закрытия, там банкеточка есть, можно посидеть, дух перевести, а если хочется покушать, так столовая напротив. Ясинский говорит, я его талисман! – Хихиканье, жеманный взмах рукой. – Приношу удачу и привлекаю потребителей! И картины при мне лучше продаются! …Нет, к бурмистровским работам никто не подходил. Ну, поглазеть-то многие горазды, а чтобы покупать – так нет. Только я вам вот что скажу: не там вы ищете, молодцы-холодцы! Картины свои сам Бурмистров и украл. От него всякого можно ожидать!

– Зачем Бурмистрову красть свои картины? – удивился Макар.

– А чего бы нет? Каждый хочет привлечь к себе внимание!

– И вы тоже хотите?

Макар слегка улыбнулся, показывая, что говорит не всерьез. Бабкин отдал должное его терпению. Его эта женщина душила, словно толстый шарф, затянутый на шее. Бабкин привык к самым разным свидетелям, но в ней было то сочетание напористой глупости и агрессивности, которое он выносил с трудом.

Однако Голубцова шутку не приняла. Она наставила на Илюшина толстый палец и покачала им влево-вправо:

– Вы лучше меня не злите, молодой человек, иначе пожалеете! Разъяренная женщина очень опасна! Вы плохо знаете людей, иначе не выводили бы меня из себя!

– Боже упаси!

– Я всегда говорю то, что есть на самом деле! Бурмистров хочет опорочить нас всех, подорвать наш коллективный дух! Не выйдет у него этого! У нас люди порядочные, я их много лет знаю! Никто из них не вор! А поклеп возводить мы не позволим! Один честнее другого, хоть каждого вешай на доску почета!

– А как же драка? – коварно осведомился Илюшин.

– Так это все Изольда, сволота, – задушевно сказала Голубцова. – Касатого она просто околдовала, это все у нас знают, душу продала, а сама подсыпала ему порошок в еду…

– Какой порошок? – Илюшин не успевал следить за изгибами голубцовских сюжетов.

– Приворотный! Он ее полюбил и теперь мается.

– А Алистратову? Тоже порошок?

Голубцова зацокала языком.

– Геростратов – ну такая дрянь, а притворяется благородным, только в нем того благородства не больше, чем в свином хлеву. То с одной шуры-муры, то с другой… Я иной раз смотрю на него и думаю: чтоб у тебя все сгорело и сам ты сгорел! Чтобы раз – и нету Геростратова! Рак-то ведь, знаете, никого не щадит…

– Алистратов болеет? – нарушил молчание Сергей.

– Сейчас, может, и не болеет, но если я захочу – заболеет! – Сделав это неожиданное признание, Голубцова изобразила перед собой руками что-то, смахивающее на элемент индийского танца. – У таких, как я, есть особая власть над силами жизни! Мы ею не пользуемся, но если надо будет…

Из соседней комнаты раздался негромкий звук, похожий на сиплое мяуканье. Неприятное выражение, появившееся на лице Натальи при упоминании Алистратова, сменилось глубокой сосредоточенностью.

– Я сейчас…

Она исчезла за дверью и вскоре вернулась, неся на руках маленькую белую кошку. Пройдя мимо сыщиков (Бабкина почему-то особенно удивило, что звук, похожий на мяуканье, оказался именно мяуканьем), посадила кошку на подоконник, в старую облезлую меховую шапку.

– А вот, моя хорошая… Вот так… Отсюда теперь будешь смотреть. Безногая она, – объяснила Голубцова, вернувшись к сыщикам. – Лапки больные. А головушка-то умная! Она меня зовет, а я ее таскаю туда-сюда, чтобы ей не скучно было. В одно окошко надоест таращиться, она на другое просится. А между прочим, Бурмистров однажды на музейщиков наорал. – Она напустила на себя таинственный вид. – Вам об этом больше никто не расскажет! В музее копать надо, точно говорю.