Текст книги "Тигровый, черный, золотой"

Илюшин попытался вызнать подробности, но Голубцова твердила одно: наорал, но никто не знает, а она знает. В конце концов Макар сдался и отступил.

– Отпечатки пальцев у них не забудьте снять, – удовлетворенно сказала Наталья.

* * *

Когда они вышли на улицу, Сергей обернулся. На подоконнике второго этажа кошка сидела неподвижно в шапке, точно белая голубка на гнезде.

– Не понимаю, как это совмещается, – сказал он. – Пожелания смерти коллеге и забота об охромевшей бедолаге.

– В человеке вообще многое удивительно совмещается. У меня был знакомый с совершенно людоедскими взглядами, которые он не стеснялся высказывать при любой возможности. Однако в том, что касалось реальных дел, это был один из самых отзывчивых людей, которые мне встречались, – из тех, что последнюю рубашку снимут и отдадут нищему. Может быть, Голубцова лишь на словах кровожадна, а если дойдет до дела, будет перевязывать Алистратову раны, полученные от Касатова.

– Штопальную иглу она вонзит ему в глаз! Ладно, кто у нас следующий?

Илюшин насвистел нехитрую мелодию.

– Давай-ка мы с тобой наведаемся к талантливому художнику, лентяю и работяге Тимофею Ломовцеву. Что-то мне подсказывает, что это фигура поинтереснее, чем Голубцова.

* * *

Макар оказался прав.

Правда, Бабкин, увидев Ломовцева, мысленно крякнул и сказал себе, что лучше бы им попадались люди скучные и ординарные. Тимофей открыл им дверь в одном полотенце, обмотанном вокруг тощих чресел. С него капала вода. Мокрые пряди плотно облепили лицо, закрыв один глаз. Второй поблескивал за волосами, словно золотая монета в водорослях.

– А, пинкертоны! – приветствовал их Ломовцев. – Валяйте, заходите!

Перешагнув через лужицу, сыщики оказались в мастерской. Хозяин тотчас исчез. За стенкой загудел фен.

– Наливайте, мужики, не стесняйтесь! – крикнул Ломовцев, перекрывая шум фена. – Все для вас! Художник шпика не обидит!

Тимофей появился десять минут спустя. Ввалился в мастерскую, придерживая спадающие штаны с висящей мотней. Дырявая футболка болталась на нем, как на пугале.

Был он тощий, с впалой грудью и кривыми ногами. Спутанные черные волосы, костлявая длинная физиономия, рот точно длинная раздвоенная щепа… Изумительно уродливый горбатый нос и острые, умные, как у ворона, глаза, с ехидством следившие за сыщиками.

Бабкину Ломовцев страшно обрадовался. Заухал: «Вот это фактура! Едрить, фактурища!» Принялся кружить вокруг него, сияя восторгом, точно первоклассник у наряженной елки, сыпал комплиментами и закончил тем, что попросил Сергея снять футболку. Илюшин тихо забавлялся происходящим. Бабкин молча терпел. Главное, непонятно было, всерьез это все или Ломовцев дурачится.

– Тимофей, вам все равно услуги Сергея в качестве натурщика не по карману, – сказал наконец Макар.

– А ты в мой карман залезал? – тут же отозвался Ломовцев. – Я, между прочим, успешный художник! Что, съел, а? Съел?

Но от Бабкина отстал.

Мастерская у Ломовцева была замечательная: высоченная, с огромным круглым окном в половину стены, сквозь которое лился солнечный свет. В этом сияющем пространстве его владелец казался бесом, по недоразумению попавшим в райские кущи.

На подрамнике стоял неоконченный городской пейзаж. Ничего в нем особенного не было. Окраина с пятиэтажками, гаражи, тополя над гаражами, свет, какой бывает в июне ранним вечером… Сергей не мог оторвать от него взгляда. С трудом умещалось в голове, что вихлястый тип с блудливой улыбочкой способен выдать вот такое: тихое, нежное, словно колыбельная, пропетая ребенку.

– Ты не на это смотри, – сказал Ломовцев, заметив его интерес. – Ты на другое смотри!

И притащил, подлец, голую бабу. Написанную мощно, крупными жирными мазками, так что баба в своей бесстыжей наготе, казалось, вываливалась из холста прямо на сыщиков. Вот-вот облапит с довольным визгом и расхохочется прямо в лицо.

– Тимофей, что вы думаете насчет кражи картин Бурмистрова? – спросил Макар.

Быстро стало понятно, что вести беседу предстоит ему. К Сергею, стоило тому сказать хоть слово, Ломовцев цеплялся, как школьный хулиган к самой красивой и строгой девочке класса.

– Ничего не думаю. Мне начхать, – лениво отозвался Тимофей. Он повалился в глубокое кресло и сидел в нем, как в ванне. Голые ноги торчали вверх. – Хотя… – Он радостно оскалил зубы. – Слушайте, братцы-ищейки, а вам не приходило в головы, что наведывались-то вовсе не за Бурмистровым! Кому он нужен со своими козлами!

– Тиграми.

– У Бурмистрова все козлы, – отмахнулся Ломовцев. – Украсть-то хотели меня, вот что! Мои шедевры! Неудачливые воры в ужасе обыскали подвал и, поняв, что фортуна от них сегодня отвернулась, взяли первое попавшееся барахло. Представляю, каково было их разочарование, когда на свет вылезли козлы. Ну, или тигры, как тебе больше нравится.

– А почему вы решили, что воров было несколько? – тут же спросил Макар.

– Вместе веселее, – объяснил Ломовцев. – Вы вон тоже по двое ходите. Играете в хорошего болтливого полицейского и плохого молчаливого. Ты – плохой! – сообщил он Бабкину.

На свету стало видно, что один глаз у Ломовцева слегка косит.

– Расскажите о том, что было вечером воскресенья.

– Это был не вечер, а рассвет души! Два мужика, вцепившиеся друг другу в бороды из-за бабенки, – нарядно и весело, все как я люблю! Но выпили мы, конечно, знатно, – прибавил он и кивнул на стену, вдоль которой были выставлены пустые бутылки. Их длинная вереница исчезала под софой, на которой была набросана горой верхняя одежда. – Никак не дойдут руки сдать. Ребятки, не подсобите? Мы ж художники! Божьи создания! Живем на милостыню! Копеечкой перебиваемся…

Он протянул дрожащую руку, выпятил губу, и глаза его налились вполне убедительными слезами.

Илюшин не обратил на этот цирк никакого внимания.

– Борис Касатый – ваш друг?

– У меня друзей нету, милый, – сухо отвечал Ломовцев. – Только конкуренты и завистники. Касатый мне не конкурент. У нас с ним делянки разные.

– Поясните?

Макар был весь заинтересованность и внимание. Сергей не вполне понимал, какое отношение к кражам имеет вся эта творческая кухня, но, поскольку его из разговора исключили, полагал, что Илюшину виднее.

– А что тут пояснять? Борька – умница! Бьет в самую мякотку потребительского сердечка!

– Зайцами над тайгой? – с некоторым недоверием спросил Илюшин.

Сергей отчетливо расслышал, что недоверие это напускное, и успокоился: Макар вел какую-то игру. А там, где Макар начинал играть, он всегда выигрывал. Обыграет и этого распутного косоглазого беса.

– Ничего-то ты не знаешь, Джон Сноу! – протянул Ломовцев. – Псевдоинтеллектуалы тоже любят картины. Но медвежат на сосне или всякие грачи-прилетели они не могут покупать. Это же по-ошлость! – Он вскрикнул, театрально прижал ладони к губам, высоко задрав брови, и превратился в чопорную старуху, обнаружившую в журнале по домоводству картинку с голым мужчиной. Бабкину стало смешно: в артистизме этому поганцу не откажешь. – Так чем же нам накормить псевдоинтеллектуалов? М-м-м, дайте подумать! Здравствуй, рынок игры в сюрреализм! Блуждание вокруг Дали! Почти-Магритт! Ну, Ив Танги, наконец, – это уже для тех, кто пообразованней. Эта публика считает, что она умная и с тонким вкусом. Отделяет себя от плебса! Значит, что мы положим ей в ротик? Что-то питательное, что поддержит это чудесное ощущение! Бесконечные намеки на текучие часы и яичницы, висящие в воздухе яблоки, трубки и прочую лабуду. Этим и занимается Борька.

– А что насчет Алистратова? – заинтересовался Макар.

– Геростратов – арбатский художник, – отрезал Тимофей.

– То есть выставляется на старом Арбате?

– Да ну тебя, дурачок! То есть производит хорошо продающуюся продукцию разряда «уличный художник». Дробясь о мрачные скалы, шумят и пенятся валы, и всякое такое…

– Но ведь он талантлив, правда? – наивно спросил Макар. – Я видел его морские пейзажи!

Ломовцев с насмешливым сожалением уставился на него:

– Эх, малыш-малыш!.. Как ты думаешь, отчего Геростратов копирует именно Айвазовского, а не, скажем, Шишкина?

– Айвазовский лучше продается?

– Верно! А почему?

– Потому что зрителю хочется видеть море больше, чем лес?

– Ничего подобного! Чащи, рощи и прочая рожь золотая – это наше все, исконное, любимое народом! Но здесь вот какая загвоздочка… Имитировать Айвазовского с его тоннами воды в тысячу раз легче, чем Шишкина, у которого прописана каждая иголочка. Ты, малыш, может, не знаешь: Иван Иванович Шишкин – великий художник. И он не стал менее великим оттого, что его лепят на конфетные упаковки и школьные учебники.

Сергей заметил, что, говоря о Шишкине, Ломовцев отбросил свое фиглярство.

– …А если каждую иголочку не прописывать, эффект не тот, – продолжал Тимофей. – Вот и косит наш Геростратов под Айвазовского и Рериха. Малюй себе ярко освещенные горы, синие да оранжевые. Хорошо еще идут лирические городские пейзажи, особенно с одинокой парочкой, бредущей под одним зонтом. Струи дождя, такие, знаешь, красные, желтые… И чтоб непременно на заднем плане трамвайчик! Трамвайчики – это няшно. Их все любят.

– А цветы? – спросил Макар.

– И цветы! Беспроигрышный вариант. Поэтому Куприянова поставила свои пионы на поток и зарабатывает трудовую копеечку. И кто ее осудит? Продай душу не Люциферу, а Мамоне, и все тебя поймут…

– Тима, ты к ней несправедлив!

Илюшин и Бабкин вздрогнули и уставились на источник голоса.

Из груды брошенной одежды на софе сформировалась фигура – тщедушная старая женщина в рубище. С первого взгляда Бабкин ужаснулся ее лохмотьям. Со второго решил, что это дизайнерский изыск. Голову женщины оползали переплетающиеся змейки косичек, которые на затылке свалялись в подобие земляного кома с торчащими корешками. На смуглом лице беспокойно чернели глаза.

– Вам не надо кормить детей! А Майя – мать, у нее душа матери, вот почему…

Ломовцев легко поднялся из кресла, выгнувшись пупком кверху, точно акробат. Обнял странную женщину за плечи, повел к двери.

– Фая, не сейчас, не сейчас… Пойдем. Выспалась ты, моя хорошая?

– Тима, ты же знаешь: я сплю у тебя как младенец! Перекрестье звездных путей над твоей обителью дарует этому месту благословение…

– Херню-то не пори…

Их разговор около двери перешел в приглушенное бормотание. Бабкин расслышал, что Ломовцев сует Фаине деньги; та отказывалась. «Дети! Мои дети меня прокормят!»

Наконец хлопнула дверь. Ломовцев, вытирая пот со лба, вернулся к сыщикам.

– Это была Фаина Клюшникова? – после недолгого молчания спросил Макар.

Бабкин вспомнил городскую сумасшедшую, о которой рассказывала Мартынова.

– Чудная тетка! – Ломовцев упал в кресло. – Наглухо отбитая. Преподает у детишек, годами ведет свой жалкий кружок, живет на копейки, ученики ее обожают… Ко мне приезжает поспать! Что-то ей в космосе приоткрывается – тогда она узнает, что должна набраться новых сил. И ведь ни одна сволочь за нее не заступилась, включая меня! Ульяшин и Колесников – единственные, кто о ней заботится! Мне как-то довелось побывать в ее подвале. Там завалы! Горы картин! Половину тараканы сожрали…

– Как – тараканы? – изумился Бабкин, забыв о своем статусе молчаливого привидения.

– Фаина часто гуашь использует, а гуашь – сладкая… Таракашечки и крысы ее объедают. У них, наверное, праздник, когда старая дура очередную работку сносит вниз. Это, правда, раз в году случается, по четным пятилеткам. Она же должна сначала накопить в себе энергию космоса! Эх, кукушечка-кукушка, на кого ж ты свою Фаю покинула!

Судя по тому, что Ломовцев не отреагировал на вопрос сыщика в своей обычной манере, он тоже был ошарашен появлением старой подруги из груды тряпья.

– Подождите-ка, – встрепенулся Макар. – Вы сказали: «Ни одна сволочь не заступилась»… Это что же, Фаина выступила против Бурмистрова?!

Ломовцев насупился и встал. Из низкорослого холодильника достал тарелку с нарезанной колбасой и запотевшую бутылку.

– За Фаю! Чтоб ей, святой дуре, космическую энергию поставляли бесплатно.

Он опрокинул стопку и рассказал. История в его изложении сильно отличалась от бурмистровской.

По словам Ломовцева, ежемесячные взносы в Имперский союз за Фаину платил Ульяшин.

– Никогда не знаешь, в какой момент в самом законченном подлеце проснется человечность, – говорил Тимофей, жуя колбасу. – Пашка – проходимец каких мало! А ведь пожалел дурочку. Они с ней и Колесниковым учились вместе, только на разных курсах… Да, так о чем я? Однажды старую клюшку занесло на выставку. А там как раз Бурмистров развесился. Штук шесть приволок или семь своих… Как бы это, чтобы без грубостей… Сейчас уже не вспомню, что за сюжетики! Конь у реки, баба в бронелифчике… Клюшникова увидела это все и схватилась за сердце. Спрашивает у Ясинского: «Адамчик, за сколько ты продал свою честь и достоинство, чтобы ЭТО оскверняло святые музейные стены?» Она, знаете, умеет высокопарно выражаться. Ясинский молча багровеет – а что ему еще остается! «Адамчик! Но ведь это бесчестье!» – Ломовцев возвел очи горе, изображая Клюшникову. – «Друзья! Коллеги! Неужели мы будем молча взирать на это убожество! Этот срам! Простите, дорогой мой, вы, наверное, хороший человек… – Это она Бурмистрову. – Но творческой компоненты в вас не больше, чем в отрыжке павиана».

Ломовцев опрокинул еще одну стопку, посмотрел на пыльный ряд бутылок и задумчиво сказал:

– Опять же, вот где проявляется помешательство! Нормальный человек что скажет? «Как художник, батенька, вы говно». Я думаю, этой отрыжкой павиана она Бурмистрову причинила особенную душевную боль. Он наехал на Ульяшина с Ясинским и потребовал, чтобы ее отовсюду вышвырнули. «Либо я, либо она!» Надо ли мне вам разъяснять, малыши мои, сколько Ясинский имеет с Бурмистрова – и сколько с Фаины?

Илюшин покачал головой. Антонина Мартынова провела исчерпывающий ликбез.

– Ясинский закрыл перед ней все двери. Да, она продавала мало, но все же продавала. Ну и зритель для Фаины важен. Музыкант не играет на пустынном берегу, ему, извините, нужна такая пошлая вещь, как аудитория. Лишилась Фаина предпоследней копеечки. Ульяшин пытался было ее протолкнуть в другое место, но Бурмистров злопамятен, как эриния. Перекрыл руками Ясинского все краны, по которым текла к ней жиденькая известность. По правде говоря, он наведывался и в Дом детского творчества, или как его там… пионерия сраная… короче, в то заведение, где Фаина годами трудится почти безвозмездно. Но там у него что-то пошло не так. Не удалось ему выжить ее еще и оттуда. А если бы удалось, несчастной старушенции только в петлю. М-да…

Ломовцев выпил и стукнул стопкой о столешницу.

– Спасибо Ульяшину, поддерживает ее понемногу. Ностальгические воспоминания лелеет. У Фаи квартирка над мастерской, на первом этаже. Он в ее подвале крысиную отраву раскладывает… Ну, и Колесников… Но Колесников-то злой, как все несостоявшиеся гении.

По особенной ясности его взгляда Сергей понял, что художник основательно набрался.

– Это правда, что Ульяшин ввел Ясинского в круг художников? – спросил Макар.

– Ну, а кому он иначе был бы нужен! Надеюсь, вы, пинкертоны недоделанные, не собираетесь Фаину подозревать? – Он вздернул бровь. – Дури-то у вас хватит. Прицепитесь к убогой…

Бабкин хотел сказать, что не прицепятся. Он готов был прозакладывать весь свой сыщицкий опыт: такие, как Клюшникова, не организуют краж из музеев.

Илюшин его опередил:

– Фигура на записи с камеры – мужская.

Ломовцев сощурился:

– А-а, камеры, точно. Я о них не подумал. Ну, так у вас все есть, карты вам в руки, братцы!

Он задрал голову к потолку и широко зевнул. Стало ясно, что их визит подходит к концу.

– Хорошие у вас пейзажи, – смущенно сказал Бабкин, поднимаясь.

Тимофей снизу пронзил его острым взглядом. Сергей подумал, что сейчас от него полетят клочки по закоулочкам, но вместо издевки Ломовцев сказал:

– Хорошие, да. А что толку? Вам, братцы, не понять. Ты всегда должен выбирать между тем, чтобы потрафить публике, и тем, чтобы делать то, что хочешь. Но публика глупа. Денежная публика глупа вдвойне. Они смотрят на прямое подражание Доржиеву и не понимают, что видят перед собой. Им не хватает насмотренности. Думаете, Борька Касатый от хорошей жизни малюет поделки для высоколобых дураков? Допустим, художнику повезло, дура-публика его разглядела. Но с этого момента он становится заложником собственного стиля. Рисуешь московские улочки? Не смей ни на шаг отступать от них! Морщинистые лица китайских крестьянок? Не переключайся на пейзажи! И боже упаси бедного художника сменить регистр. Раньше писал мрачно, серьезно, психологично? Если сделаешь что-то смешливое, веселое, то тебя назовут либо исписавшимся, либо заигрывающим с публикой! От комедийных сюжетов перешел к трагедии? Значит, пыжишься выглядеть как мастер! А ведь людям так хотелось комедии! Котиков хотелось, понимаете, малыши? А вздумаешь отстаивать свое, не сворачивать с пути – по тебе ударят рублем. Не хочет наш зритель искусства. Хочет простых, понятных вещей. Трамвайчиков… Парочек под дождем…

Бабкин подумал, что тоже хочет простых, понятных вещей. Пельменей, например. От мясного аромата колбасы у него подводило желудок.

– …Что думаешь о Ломовцеве? – спросил Макар, когда они вышли.

– Шут гороховый. И нытик.

– Почему нытик? – засмеялся Илюшин.

– А кто же еще? Сидит человек в стометровой мансарде с окном во всю стену. Не в шахте вкалывает. Не на стройке убивается. Имеет творческую работу, не особенно вредную для здоровья. Денег на колбасу хватает, на краски – тоже. И вещает, какая публика дура, поскольку не в состоянии оценить его творческие метания. Тьфу!

– Строг ты, Сережа!

– Бабу голую приволок, – не мог успокоиться Бабкин. – На предмет чего ты его пытал, скажи на милость?

– Пойдем прогуляемся.

– Пойдем! Может, где-нибудь по соседству пельмешки раздают…

Кривыми улочками они вышли в сквер. Ржавеющие кроны каштанов шелестели на ветру. Скамейки были заняты школьниками, прогуливавшими занятия. От ярких кроссовок и курток рябило в глазах. Сергей и Макар двинулись по широкой утоптанной тропе. Из желтеющей травы косились конским глазом плоды каштанов. Сергей подобрал один, очистил от колючей шкурки, сунул в карман – для жены.

Каштан лежал в кармане и как будто излучал тепло.

Навстречу пробежал скотч-терьер, похожий, как и все скотч-терьеры, на помесь швабры и театральной сумочки. Сергей бездумно следил за собакой, трогая каштан в кармане. Как-то там Маша?

– Сначала я считал, что картины украли, чтобы потом продать, – сказал Макар. – Но после разговора с Мартыновой и Ломовцевым стало ясно, что эта версия несостоятельна. Мы с самого начала были правы, оценив работы Бурмистрова как дилетантскую мазню. Ясинский и Дьячков ввели нас в заблуждение. Теперь я склоняюсь к мысли, что кража нацелена персонально на Бурмистрова. Слишком много тех, кто его не любит… Не без оснований. Происшествие с Клюшниковой, откровенно говоря, ни в какие ворота не лезет.

Бабкин согласно кивнул. Здоровый богатый жлоб – и на кого обрушился! На полубезумную бабку-художницу…

– Может, деньги вернем и ну его на хрен? – буркнул он.

– Может, ну его на хрен, а деньги не вернем? – радостно предложил Илюшин. – Серега, если мы начнем отбирать клиентов по моральным качествам, можно сразу переквалифицироваться в разносчиков еды. Хотя из тебя разносчик никудышный…

– Это еще почему?

– Потому что ты все заказы сожрешь по дороге. Кстати, вон киоск. Пойдем купим чего-нибудь съедобного.

Они расположились на освободившейся скамье. Закусив горячим бутербродом, Сергей вытащил блокнот и открыл на странице, где друг под другом были записаны имена членов Имперского союза.

– Похоже на генеалогическое древо, – заметил Макар, глянув на рисунок. – Итак, все наши имперско-союзовцы произошли от Ясинского и Ульяшина. Ульяшин в этой среде свой человек, к тому же пользующийся авторитетом. Он привел волка, чтобы тот немножко пощипал курчавых овец. На каком-то этапе в гнезде, полном голодных птенцов, возник сам себя подбросивший кукушонок Бурмистров. Однако птичья аналогия не совсем верна: кормят не столько его, сколько он. Ясинский наживается на нем, как и Ульяшин. Эти двое – последние, у кого была причина красть картины. Они напрямую заинтересованы в том, чтобы Бурмистров был успешен, выставлялся за границей, а его паноптикум украшал бы стену напротив главного входа на каждой выставке. Что возвращает нас, кстати, к Юханцевой. Я тебе говорил, что она не захотела с нами общаться?

Бабкин покачал головой:

– Впервые слышу.

– Я позвонил ей вчера, попробовал договориться о встрече. Она повесила трубку.

– И что будем делать?

– Придумаем что-нибудь, – отмахнулся Илюшин. – Я надеялся, что сотоварищи Ломовцева что-то прояснят в расстановке сил. В таких закрытых сообществах всегда течет своя тайная жизнь, не заметная постороннему взгляду. А мы с тобой, Сережа, посторонние. Да еще и пришли со стороны врага – Бурмистрова! Анаит сделала нам царский подарок в лице Мартыновой. Если бы не она, до сих пор бы принимали слова Дьячкова за чистую монету.

– Ты бы поосторожнее с этим подарком, – буркнул Сергей.

Илюшин сделал вид, что не расслышал.

Сергей допил чай и огляделся в поисках урны. Мимо пробежала компания мальчишек лет восьми-девяти; они толкали и обзывали самого мелкого. Пронзительные голоса разносились по скверу. Бабкин привстал, чтобы вмешаться, но внезапно вражда перекинулась, как огонь, на другого мальчишку, и мелкий стал кидать в него мусор и кричать хором с остальными. Они кривлялись и верещали. Они были отвратительны в своей злобной готовности набрасываться всей группой на кого-нибудь одного, произвольно выбранного жертвой. А самое плохое, что и жертвы были ему противны не меньше мучителей.

В какой мир он приведет ребенка?

Ему ли не знать, сколько зла и безумия творится вокруг.

Сколько смертей он видел, сколько бессмысленных убийств… Сколько людей, повернутых на том, чтобы причинять боль.

Его ребенок будет расти среди них. Зачем? Как он мог это допустить?

Он непроизвольно смял пустой бумажный стаканчик. Донышко треснуло и развалилось.

– Сережа, что с тобой? – мягко спросил Макар.

И Бабкин неожиданно для себя вдруг честно выложил ему все, что его мучило. Как на исповеди. Он говорил, говорил, говорил, а потом выдохся и замолчал. Просто сидел, глядя перед собой. Тяжесть, которую он носил в себе, не исчезла, но из камня превратилась в вату. Маша часто напевает за домашними делами: «Разве кукла виновата? Разве клоун виноват?»

Это он – виноватый клоун. Он все сделал не так и теперь не понимает, как надо было делать.

– Что сильнее всего на свете?

Это спросил Макар. Начал практически со сказочного зачина. Бабкин поднял на него сердитый взгляд, подозревая подначку, но Илюшин был серьезен. Пожалуй, даже небывало серьезен. Ни ухмылки в уголках губ, ни вечной насмешливой искры в серых глазах.

– Ты о чем?

– Герой известного тебе фильма отвечал, что сила – в правде. Ты с ним согласен?

Бабкин не расположен был философствовать.

– Нет никакой правды. Вернее, есть: у каждого своя.

– Тогда что сильнее всего? – повторил Макар.

Настойчивость его вынудила Сергея задуматься. Вертелось в голове что-то о том, что любовь все превозмогает… Это он и произнес без всякой уверенности, как будто озвучивал затертый статус во «ВКонтакте».

– О «превозмогает» в первоисточнике ничего не говорится, – с сожалением сказал Илюшин.

– Ну, тогда надежда, – без всякого убеждения сказал Бабкин. И вдруг его взяла ярость. – Хотя к лешему! Какая еще на хрен надежда! Надежда на что? Зло, Макар, вот что сильнее всего. Вот что никогда не исчезает и не исчезнет – ни при нас, ни при наших детях! Оглянись вокруг!

«А мы в это ребеночка родим, – мысленно добавил он. – Какой я идиот. На что Машку обрек…»

– Жизнь, – сказал Макар.

– Что – жизнь?

– Жизнь сильнее всего.

Бабкин поморщился и вяло отмахнулся.

– Везде пробивается жизнь, – настойчиво продолжал Илюшин. – Я это видел, и не раз. Там, где все было уничтожено, закатано в асфальт, облито ядом и подожжено, все равно лезет какая-нибудь чахлая травинка. Сначала травинка, потом цветок. Потом дерево. Потом зреют яблоки. Потом дети.

– Что – дети?

– Дети рождаются. Пробивают асфальт и растут. Один вон вообще в хлеву родился, считай, у беженцев.

– И чем он кончил? – мрачно буркнул Сергей.

– Смертию смерть попрал, например, – невозмутимо ответил Илюшин.

Бабкин невольно хмыкнул.

– Жизнь продолжается, что бы мы ни делали, – убежденно продолжал Макар, – что бы ни происходило. Вот что все превозмогает. Жизнь сильнее всего в конечном счете, сильнее и надежды, и любви, и уж точно сильнее правды.

– А если это будет паршивая жизнь? – выговорил Бабкин то, что его мучило.

Илюшин сочувственно поглядел на него:

– У твоего ребенка будет такая мать, как Маша. Значит, детство его точно пройдет в счастье и любви. Ты не представляешь, какую защиту дает выросшему человеку счастливое детство.

Бабкин покачал головой. Его собственное счастливым не было. Он не знал, о чем говорит Илюшин.

– Если не веришь мне, посмотри на свою жену.

И здесь Бабкину крыть было нечем.

Маша светилась. Маша сияла, как сказочный цветок, что распускается раз в году и озаряет ночь голубым мерцанием; как прозрачная виноградная гроздь; как золотая рыбка в морской глубине. В движениях ее отяжелевшего тела появились плавность и неторопливость. И если она не напевала про себя, то улыбалась. Маша вся стала радость и безмятежность; та самая безмятежность, которой он теперь начисто был лишен.

Сергей подумал, что если это цена его нынешних терзаний, то он согласен. Никогда не торговался с мирозданием, а тут вскинулся: хорошо, ладно, по рукам! Пусть ей будет легко и спокойно, а мне – тяжело, только не вешай этот груз на нее.

От этого подобия молитвы ему стало легче.

Может, есть своя правда в словах Макара? Удивительнее всего, конечно, не сами эти слова, а то, что произнес их Илюшин: веселый циник и насмешник, один из тех, о ком люди чопорные, поджав губы, говорят: «Ничего святого за душой!»

– К тому же у твоего ребенка будет красивое имя, – заметил Илюшин. – Макар Сергеевич! А не какой-нибудь, например, Африкан.

Бабкин взвился как укушенный:

– Да лучше я его Африканом назову!

– Не сто́ит…

– Даже не надейся, что он будет Макар!

– Одумайся! – призвал Илюшин. – Носителю этого имени покровительствуют небеса!

– А вот его близким – нет! – отрезал Сергей.

– Ерунда!

– У Маши есть подруга, которая своего кота назвала Шелдоном. В честь любимого персонажа.

– И что же? – заинтересовался Макар.

– Невыносимый получился тип, хоть и умный. Поверь, это многому меня научило.

Некоторое время они сидели молча.

– Евпсихий – вот еще хорошее имя, – кротко заметил Илюшин.

– Это у меня от тебя евпсихий.

– Мыться надо чаще.

Сергей тяжело вздохнул и встал.

– Поехали, остряк! Работы по горло.

– Сатурналий, – бубнил Илюшин, идя за ним. – Феодул. Феодул Сергеевич Бабкин. Соглашайся на Макара, не капризничай.

* * *

Павел Андреевич Ульяшин был полноват, улыбчив, профессионально доброжелателен. И чем-то сильно обеспокоен. Как ни пытался он это скрыть, волнение прорывалось. То начнет дергать пальцы с неприятным хрустом, то задрожит веком… А когда в квартире над головой с топотом пробежал ребенок, Ульяшин вздрогнул и несколько секунд сидел с закрытыми глазами, так что Илюшин даже поинтересовался, все ли у него в порядке.

– Что? А, да-да, в совершенном. Плохо спал ночью. Но это, знаете, уже возраст сказывается.

Сергей помнил, что Ульяшину шестьдесят два. Он всматривался в художника, пытаясь найти подтверждение или опровержение характеристике, которую дала ему Мартынова.

Пройдоха? Что ж, запросто. Если волнистые седые волосы укоротить, а синий кашемировый свитер и брюки цвета слоновой кости заменить на деловой костюм, Пал Андреич будет выглядеть как чиновник средней руки. К последним Сергей относился с предубеждением.

На округлых, как у женщины, полных плечах художника лежал небрежно накинутый шарф. «Зачем носить шарф в квартире? – недоумевал Бабкин. – И почему они заматывают шею? Знак принадлежности к касте, что ли?»

– К тому же я переживаю за своего собрата по искусству… – прочувствованно продолжал Ульяшин. – Невообразимая трагедия для любого художника – утрата собственных работ! Сколько трудов вложено, сколько души… И вот они в чужих руках!

– Ну, художники ведь продают картины, – заметил Макар.

На секунду Ульяшин смешался.

– А, ну да… Но Бурмистров не собирался с ними расставаться. Не могу вообразить, что он сейчас чувствует!

Макар попросил его рассказать о вечере у Ломовцева.

– М-м-м… Не понимаю, какое отношение это имеет… Но если вы настаиваете, то ради бога. Мы приехали к Тимофею около десяти. Конечно, говорили исключительно о том, что произошло в завершение выставки – о конфликте между двумя нашими художниками. Вы наверняка уже знаете, правда? Опять же, это никак не связано с… возмутительной кражей. От всей души надеюсь, что подобные инциденты больше не повторятся. Я глубоко уважаю их обоих и сочувствую их личной трагедии…

Он говорил аккуратными, обтекаемыми фразами, словно давал интервью. Сергей пытался понять, со всеми ли Ульяшин таков или осторожничает только с ними. Илюшин, как зубастая рыбка, все пытался вцепиться в круглый бок Павла Андреевича, чтобы услышать хоть что-то новое, но зубы его раз за разом соскальзывали: то, что выглядело как безобидный жирок, на поверку оказалось панцирем. Волнение волнением, однако Ульяшин внимательно следил за тем, чтобы не сболтнуть лишнего.

– У вас есть догадки, кто похитил картины?

– Ни малейших. Я лишь могу отметить несомненную вину музея.

– Как вы оцениваете художественный уровень Бурмистрова?

– Не берусь оценивать вовсе, – последовал ответ. – Мы с уважаемым Игорем Матвеевичем работаем в диаметрально разных жанрах, и мне попросту не хватает профессиональной компетенции, чтобы…

«У-у, эту песенку мы уже слышали», – сказал про себя Макар, пока Ульяшин разливался соловьем.

– Вы знакомы с охранником музея? – перебил Илюшин.

– Николаем? Шапочно. Я знаю, его не могут найти. Уверен, он вскоре вернется. Исчезновение его объясняется самыми банальными причинами. Ах, извечная русская беда…

– Запой? – поднял голову Бабкин.

Ульяшин скорбно кивнул:

– Николай долго держался. Я слышал, он проходил соответствующую процедуру в клинике, чтобы не употреблять. Но все равно случился срыв. Мне трудно его винить: конечно, в его смену произошло такое чэпэ!

«А вот в наркологических клиниках я еще не искал», – сказал себе Сергей.

– Вы считаете, сторож ни в чем не замешан?

– Упаси Господь! Он добрейшей души человек, во-первых. Во-вторых, трусоват. Или, говоря дипломатичнее, крайне осторожен. Не представляю, чтобы он подписался на что-то противозаконное.