Текст книги "Тигровый, черный, золотой"

Глава 3

День снова выдался теплый. Сухая дорога в этот ранний час еще не заполнилась машинами. Вдоль обочин торчали лисьи хвосты пушистых колосьев. Сергей и Макар ехали в ближнее Подмосковье: возвратившийся из командировки Бурмистров назначил встречу в своем загородном доме.

«Он ждет вас на даче», – сказала накануне Анаит. Голос у нее был извиняющийся.

Им пришлось миновать два пункта охраны, прежде чем они попали на территорию, принадлежащую Бурмистрову. Увидев «дачу», Бабкин завистливо вздохнул. За кованым забором высился двухэтажный бревенчатый терем с верандой. Вокруг росли туи, в центре искусственного пруда бил фонтан.

Ворота открылись автоматически. Сыщики вышли из машины и огляделись: вокруг никого не было. Но вскоре на крыльце показалась приземистая женская фигура, махнула рукой, показывая, куда им идти, и скрылась за дверью.

– Так выглядит теплая встреча, – пробормотал Сергей.

– Занятой человек, – благоговейно сказал Илюшин. – Все, что можно, делегирует помощникам.

– Вот помощникам и делегировал бы расследование. – Бабкина уязвило, что клиент не вышел их встретить.

Когда они оказались внутри, очарование купеческого терема рассеялось. В огромной пустой гостиной, на удивление холодной, несмотря на затопленный камин, со стен смотрели головы волков, лосей и медведей. Любопытный Илюшин немедленно принялся изучать окружающее пространство и в углу, в застекленной витрине обнаружил композицию из бекасов, живо напомнившую ему детские посещения зоологического музея.

Гостиную разделял пополам длинный дубовый стол. Гигантский экран на противоположной стене беззвучно транслировал виды Новой Зеландии.

– Какой-то, блин, ресторан «Охотник», – пробормотал Сергей, неприязненно разглядывая интерьер.

Снова появилась женщина, молча сделала жест, приглашая за ней.

– Может, у него здесь помощники немые? – тихо предположил Бабкин.

– Ты не вызываешь у них доверия, Сережа.

– Ты вот у меня доверия не вызываешь. Но я же с тобой разговариваю…

Комната, куда их привели, оказалась вдвое меньше гостиной. Пол устилали шкуры и ковры. Бабкин с внутренним содроганием погрузил грубый пыльный ботинок в длинный ворс. А вот Илюшину все было нипочем – он прямо по шкурам бодро зашагал в своих кроссовках, направляясь к человеку, сидящему в кресле за столом.

Этого сидящего за столом Бабкин в первую минуту совсем не заметил. Сначала тревожился, что испачкает ковры, а затем оторвал взгляд от пола – и увидел стены, увешанные картинами.

Даже у плохо разбиравшегося в живописи Сергея не возникло сомнений в том, кто их автор.

Автор сидел за столом и встал, чтобы пожать руку Макару.

– Присаживайся! – Бурмистров кивнул на кресло. – А приятель твой чего? Любуется?

Бабкин проглотил рвущееся из глубины души предложение вернуться в гостиную и поздоровался с хозяином.

Бурмистрову на вид было около сорока пяти. Плотно облегавший черный спортивный костюм подчеркивал его сложение тяжеловеса. Широкоплечий, коротконогий Бурмистров с недовольной усмешкой взглянул снизу вверх на Бабкина, подошел и зачем-то похлопал его по плечу. Илюшин насмешливо вздернул бровь. Сергей выдержал похлопывание, не моргнув глазом: натренировал терпение на искусствоведе.

К тому же в отличие от искусствоведа Бурмистров им платил.

В облике Игоря Матвеевича в первую очередь привлекал внимание лоб. Высокий, выпуклый, растекающийся вверху на две желтоватые залысины, а в междуречье увенчанный черным завитком, такой лоб мог бы принадлежать интеллектуалу, мыслителю. Впечатление портили глаза. Глаза у Бурмистрова были разнесены на такое расстояние, что между ними поместилось бы еще одно лицо. Из-за этой особенности Игорь Матвеевич напоминал то ли быка, то ли рыбу толстолобика.

– Докладывайте, – разрешил он, плюхнувшись в кресло. – Чего добились? Какие у вас успехи?

Бабкин взглянул на Илюшина. Илюшин слегка откинул голову назад, рассматривая клиента.

Собственно, на этом Бурмистров мог бы и закончиться как клиент.

Ситуацию изменило вмешательство третьей силы.

Откуда-то появились два крупных пятнистых кота с лоснящимися шкурами. Они непринужденно взлетели на стол и разлеглись, вытянувшись во всю длину. Кончики их хвостов мелко подрагивали. Коты напоминали миниатюрных гепардов и крайне не понравились Бабкину. Выглядели они злыми, возбужденными и непредсказуемыми.

Бурмистров протянул руку к ближнему, намереваясь потрепать его по холке. Быстрый взмах располосовал воздух. Хозяин едва успел отдернуть ладонь.

– Фу, дурак! – прикрикнул он. – Пошел!

Кот, сощурив глаза, с омерзением взглянул на Бурмистрова и лизнул подушечки передней лапы с таким видом, словно чистил клинки перед боем. Сергей почувствовал, что лед в его душе тает. Определенно, было в этих пятнистых тварях нечто симпатичное, незаметное с первого взгляда…

Сидевший почти вплотную к столу Макар точно так же протянул руку – никто слова не успел сказать – и рассеянно почесал за ухом другого кота. Вместо того чтобы разодрать наглецу запястье, кот запрокинул голову и замурлыкал. Сергей и Бурмистров оторопело уставились на него. Илюшин почесал коту подбородок. Второй, бросив вылизываться, неторопливо переместился к нему поближе и обнюхал его пальцы. Илюшин почесал ему нос.

«Дрессировщик хищников, – с невольным восхищением подумал Сергей. – Мог бы на арене выступать с этим номером».

Илюшин, не подозревая о возможной карьере циркового артиста, гладил котов, о чем-то раздумывая, и наконец пришел к определенному выводу. Холодные серые глаза остановились на Бурмистрове. Словно по команде, звери тоже уставились на хозяина.

– Внесу ясность, Игорь Матвеевич, – сказал Макар. – Мы предоставляем вам отчет раз в четыре дня, как и записано в договоре. Если вас не устраивают условия, мы готовы расторгнуть его в любую минуту. – Он помолчал, давая время обдумать сказанное. – Мы приехали, чтобы расспросить вас об отношениях внутри союза и других деталях случившегося. Не для того, чтобы предоставить вам отчет. Мне хотелось бы, чтобы в этом вопросе не было ни малейшей двусмысленности.

Бурмистров молча смотрел на него, и по выражению его бычьих глазок ничего нельзя было понять.

Коты, тесня друг друга, теперь топтались на краю стола.

Точка зрения Илюшина была донесена предельно ясно. «Ты нам не хозяин». А с учетом котов хозяином ситуации, определенно, в этот момент выглядел Макар.

– Вот предатели, – вдруг весело сказал Бурмистров, оглядывая пятнистых тварей. – Кастрирую обоих. Короче! О чем ты поговорить-то хотел?

Илюшин коротко взглянул на Сергея, и тот придвинулся ближе, достал блокнот.

– Кто был заинтересован в том, чтобы приобрести ваши работы? «Тигров» и «Владыку мира»?

Сергей задал вопрос наугад, просто чтобы о чем-то спросить. Он понимал: сейчас главное – втянуть Бурмистрова в беседу. В отличие от Илюшина, который, не задумываясь, вышел бы отсюда, послав Игоря Матвеевича к черту, Бабкин держал в голове сумму, которую им предстояло получить в результате успешного расследования. На людей, подобных Бурмистрову, он насмотрелся еще в годы работы оперативником, и их желание подмять под себя весь мир не вызывало в нем такого внутреннего протеста, как в Макаре.

Бурмистров пожевал губами:

– Да я их как бы не продавал… Они должны были ехать на европейскую выставку. Представлять достижения российской живописи.

Сергей взглянул на Игоря Матвеевича внимательнее, но тот был серьезен.

– Представлять достижения? – невольно повторил он.

– Ясинский меня выбрал, – со спокойным достоинством кивнул Бурмистров. – Сам бы я еще кое над чем поработал… Но если человек понимает, я что, спорить с ним буду?

Бабкин скосил глаза на картину, висевшую за спиной хозяина: по океанскому берегу шла обнаженная женщина и вела в поводу коня.

Ему показалось, за приоткрытой дверью, откуда явились коты, мелькнула женская фигура.

– Кто мог быть против того, чтобы ваши картины попали в Нидерланды?

Бурмистров наморщил нос.

– Тут вот какое дело, – начал он. – Я в союзе белая ворона. Пришел весь такой, они там годами учились, кисти грызли, книжки умные читали… А особо достижений-то нету, похвастаться нечем. Ну, пейзажи, ну, какая-то заумная байда… И тут появляется человек, который просто все это на лету хватает, все эти их планы-лессировки-перспективы… Такое вообще трудно перенести: когда приходит кто-то, кто обскакивает тебя по всем параметрам. А если это еще и самоучка! У-у-у… – Он вытянул губы трубочкой и покачал головой.

Бурмистров рассказывал основательно и долго. Он говорил о завистниках, о тех, кому не досталось и сотой доли его таланта, о кознях, которые строились против него, о замыслах своих работ…

На кознях Сергей Бабкин встрепенулся.

– Кто-то пытался вам навредить?

– Да была одна! – Бурмистров махнул рукой. – Они же глупенькие. Привыкли мелко гадить друг другу. А тут в прудик заплыла рыба, которая им не по зубам…

Он самодовольно усмехнулся.

– Расскажите подробнее, – попросил Сергей.

– За подробностями – это к Ясинскому. Он их всех строит, как детсадовцев. Я чисто по фактам тебе могу. Короче, одна художница начала слухи распускать. Я слухов не люблю. Есть чего против? Говори в лицо, раз храбрая такая. А по кустам ховаться и оттуда шипеть… Не люблю.

– Какие слухи она распускала?

– Инсинуации, – веско сказал Бурмистров и замолчал – очевидно, в уверенности, что все объяснил.

– Какого рода? – терпеливо спросил Сергей.

– Ну, я же говорю тебе: инсинуации. Понимаешь, что это?

– Не уверен, – признался Бабкин со всем возможным смирением.

– Пела, что я занес Ясинскому или Ульяшину, уже не помню… в общем, кому-то занес, чтобы меня приняли в Имперский союз… – Он осуждающе покачал головой. – Люди всех по себе меряют. Потом начала нести чушь про картины… А я тебе вот скажу. – Бурмистров подался вперед. – Про меня можно что угодно чесать языком. Я, знаешь, не червонец, чтобы всем нравиться, я-то стерплю. Чужой успех людям всегда глаза мозолит. Да и как бы посуди сам: на кого обижаться? На этих убогих, что ли? Они там через одного то голодранец, то калека. Но вот когда мое творчество задевают, этого не надо. Та художница от слова «худо» – она не против меня тявкала, она против моих картин тявкала.

Бурмистров вернулся в прежнюю позу и обвел взглядом полотна на стенах. Выглядел он как полководец, обозревающий своих лучших солдат. Бабкин все-таки не удержался и посмотрел на коня. Конь с тоской смотрел на Бабкина, и во взгляде его было написано: «Пристрелите меня уже кто-нибудь».

«Терпи, – мысленно ответил ему Бабкин. – Мы же терпим».

«Ты-то потом своими ногами отсюда уйдешь, а я на этих копытах даже утопиться не могу», – сказал конь.

Бабкин малодушно отвел взгляд.

– Чем все закончилось? – спросил он.

– Я ж говорю, мне такое спускать не с руки. Хотела воевать, героиня, – получи войну. Разобрался с ней. Я, извини, в позу терпилы становиться не подписывался, так?

– Каким образом разобрались?

– Ну, пообщался с Ясинским. Узнал, что там с художественной ценностью картин у этой деятельницы. И почему она, ты думаешь, вопила громче всех? – Бурмистров развел руками. – Потому что сама вообще рисовать не умела. Ни формы, ни цвета. Мысли нету. И-де-и. Вообще ничего. Когда я появился, она на меня накинулась – творческой зависти не выдержала. Ну, Ясинский заявил, что и так слишком долго ее терпел, и выкинул. Это как бы, согласись, было не мое решение. Я только задал вопрос.

– Давно это случилось?

– Года два назад…

– А фамилию этой художницы вы помните?

– М-м-м… Кочегарова, что ли… Слушай, у Ясинского спроси. Я такую ерунду не запоминаю.

– Игорь Матвеевич, а как вы пришли к живописи? – вдруг подал голос Илюшин.

Даже чуткое ухо Сергея не уловило в его вопросе ни ноты насмешки. Он встревожился, что Бурмистров спросит, какое их собачье дело, – и отчасти будет прав; Сергею не было понятно, чем продиктован интерес Макара.

Однако Бурмистров не только не рассердился, но и благосклонно покивал.

– Я в бизнесе, так сложилось, всю жизнь. Вкалывал до седьмого пота, думал только, как семью обеспечить… У меня жена, родители, – пояснил он. – А тут бац – мне сорок, и супруга объявляет о разводе…

– Как так? – ненатурально удивился Макар.

– На ровном месте, – прочувствованно сказал Бурмистров. – Живешь, доверяешь человеку, а потом удар ножом в спину. Это жизнь, мужики… Это, мать ее, жизнь.

Он тяжело вздохнул и посмотрел на приоткрытую дверь. «Накрыли в бане с девками», – решил Сергей.

– Свинтила любезная моя супруга, я остался один. Одиночество… Кто его испытал, тот прежним не станет. Ну, страдание – оно, в общем, облагораживает душу. Об этом еще Достоевский писал. – Бурмистров помолчал. – Отправился я к психотерапевту. Проницательная баба! Не зря за прием дерет. На первой встрече спрашивает: нет ли у вас хобби или скрытых талантов? Чем вы любите заниматься?

«Коней калечить», – мрачно сказал про себя Сергей.

– Я прикинул и думаю: ну, можно в сторону искусства двинуться.

– Ваша бывшая жена рисовала? – невинно спросил Макар.

Сергею показалось, что этот вопрос сбил Бурмистрова с настроя. Он недовольно уставился на перебившего его сыщика.

– В частной школе вела изостудию, – признал он после некоторого раздумья. – В общем, я нашел препода, в школу записался, начал рисовать… Чувствую – прет! Вообще обо всем забываю, когда захожу в мастерскую. Я мастерскую обустроил наверху… – Он кивнул в сторону второго этажа. – Но сначала только для себя писал, не было мысли выходить на широкую публику. А потом как-то раз ко мне друзья завалились. Посидели душевно, я им показал свои эксперименты… Тогда, конечно, еще неопытный был. Много ошибок делал. Но душа-то все равно прорывается через ошибки, если человеку есть что сказать. Короче, друган смотрит и говорит: круто, Игорь, я бы реально купил! Другие его поддержали. Один говорит: «Я бы у себя повесил!» Второй: «Я бы жене подарил!» Меня озарило: значит, то, что я делаю, нужно людям, а? Мои друзья мне бы врать не стали. Я нашел Имперский союз, подал заявку… Ни на что особо не рассчитывал. А потом мне сам Ясинский позвонил… Вот и понеслось.

– Спасибо, что поделились. – Илюшин был сама кротость. – Это очень вдохновляющая история.

– Ну, не каждый сможет, как я, – спустил его с небес на землю Бурмистров. – Но попытаться всегда стоит.

И вновь в проеме мелькнула женская фигура. Сергей разглядел розовое бедро и длинные волосы.

Бурмистров, проследив за его взглядом, встал, прикрыл дверь и с непроницаемым видом вернулся на место.

– Игорь Матвеевич, у вас есть предположения, кто заинтересован в краже ваших картин? – спросил Сергей.

– Есть, да. Правда, это должна быть ваша идея. Не я же деньги за расследование получаю. Но мне не жалко, могу и поделиться. Я навел справки и кое-что выяснил. На чужой кухне пошушукал, так сказать. Союзов художников вроде нашего – их несколько. Они между собой, как ты догадываешься, конкурируют. Люди, потребители то есть, живут в разных квартирах… У одного домик побольше, у другого поменьше, но пространство-то – что?

– Трехмерно? – предположил Илюшин.

– Пространство конечно, – снисходительно сказал Бурмистров. – Сколько картин можно в одной квартире повесить? Ну, десяток. Может, дюжину. А кушать-то всем хочется, в том числе художникам. Хоть у них краски и съедобные, ха-ха-ха! Ну, не все! Это я обобщаю, понимаешь?

– Конкурируют, – вернул его к исходной мысли Бабкин.

– Да, верно. Союзы бьются за каждого клиента. Это же бизнес, надо понимать. Законы суровые, как в любом бизнесе. Если ты не съел, то съели тебя. А наш Ясинский – это такая голова, что ей палец в рот не клади. Пробивной мужик, у него все схвачено. Вот кого уважаю! Получается – что? Он сделал ставку на меня. А кое-кто не хочет, чтобы эта ставка выстрелила. Вот тебе и мотив.

– У вас есть конкретные подозреваемые?

– За конкретными подозреваемыми я вас нанял. Да, и вот еще что… За мной следили. Началось это недели три назад. Я сначала думал: чудится. Но интуиции надо доверять. А она у меня о-го-го, верная подруга! – Бурмистров сделал такое движение, будто собирался одобрительно похлопать самого себя по плечу. – Я их машину приметил. Серый «пыжик», крутился за мной… Номера грязные, водилу не разглядеть. А потом и здесь объявился какой-то хмырь. Пошатался и исчез.

* * *

Выйдя на свежий воздух, Сергей ощутил такое облегчение, словно два часа провел не в бревенчатом тереме, а в вонючем зиндане. Он закурил бы, если бы не обещание, данное самому себе.

– Поехали отсюда, – сказал Илюшин, разделявший его чувства. – Нужно перебить эту живопись новыми впечатлениями.

– Ты копыта у коня разглядел?

– Копыта? Нет. Я вдохновлялся картиной с изображением ангельского воинства и демонов.

– Не обратил внимания.

– Выглядит как битва пациентов психиатрической лечебницы с медперсоналом. Даже белое облачение похоже. Должно быть, срисовывал ангелов со знакомой медсестры.

– Кстати, у него там какая-то баба шастала…

– Серега, очевидно, Бурмистров – выдающийся художник, просто мы чего-то не понимаем, – удрученно сказал Илюшин. – Этот жлоб действительно от природы талантлив. А мы с тобой из рода той заплесневелой серости, которая игнорировала Ван Гога, издевалась над Гогеном, довела Вермеера до невроза и Модильяни до обнищания. – Он посмотрел на часы. – Так, до встречи с Мартыновой остается три часа.

– Позавтракать успеем!

– Нет, езжай на Бережковскую набережную. Там неподалеку есть выставочный центр.

Бабкин помрачнел:

– Тебе одного художника не хватило?

– Имперский союз почти в том же составе, в котором был в музее, переместился на новую площадку. Хочу взглянуть на работы коллег Бурмистрова.

И сопротивляющийся, несчастный Бабкин был затащен на выставку, где они оказались чуть ли не единственными посетителями в этот час.

Внутри Сергею неожиданно понравилось. Просторные залы с белыми стенами. Непривычное звучание собственных шагов. «Пространство без вкуса и запаха», как определил Макар. Наверное, думал Сергей, такими и должны быть выставочные площадки: без своего голоса, чтобы не перебивать голоса экспонатов.

Женщина за кассой предупредила, что вскоре начнут прибывать посетители, и Илюшин потащил Сергея скорее смотреть картины, утверждая, что в толпе восприятие будет совершенно не то. Бабкин пытался уговорить его сначала выпить кофе в местном кафетерии, но, когда Илюшин чего-то хотел, противостоять ему было невозможно.

Они оказались в просторном помещении, увешанном картинами. На этот раз Имперский союз арендовал только один зал.

– У тебя есть уникальная возможность создать впечатление о людях, которых тебе предстоит увидеть, – сказал Илюшин.

– Ты о чем?

Макар вздохнул:

– О самовыражении, мой недогадливый друг. Те, кого нам нужно опросить, отчасти присутствуют здесь, перед тобой, на этих стенах. – Он широким жестом обвел зал.

– Час назад ты насмотрелся на самовыражение Бурмистрова, – флегматично сказал Бабкин. – И как, сынку, помогли тебе твои ляхи? Понял ты о нем что-то новое?

– Мне отвратителен твой скептицизм, – с достоинством сообщил Илюшин и, заложив руки за спину, устремился к картинам.

– Трепло, – фыркнул Сергей и пошел за ним.

Спустя полчаса он решил, что увидел достаточно, и облегченно опустился на банкетку посреди зала. От живописи у него рябило в глазах, и он стал наблюдать за Илюшиным.

Смотреть за Макаром было так же увлекательно, как изучать повадки какого-нибудь лесного зверя. Илюшин двигался легко и плавно, буквально перетекая от картины к картине. Бабкину невольно вспомнились утренние коты. Но, выбрав объект, Илюшин замирал и становился неподвижен, точно хищник в засаде.

К этому времени галерея постепенно начала заполняться, и Сергей получил материал для сравнений. Люди, вставая перед пейзажами или портретами, топтались, перемещали вес тела с ноги на ногу, шевелились, наклоняли головы, покашливали, поправляли сумки, потягивались… По контрасту с их суетливостью неподвижность Илюшина казалась нечеловеческой.

Интереса Макара к картинам Сергей не понимал. Самому ему понравились только пейзажи. Пожалуй, пару из них он бы согласился повесить в квартире. Сочные, яркие – казалось, краски брызжут из них, точно из сжатого в кулаке апельсина. Автором пейзажей значился Тимофей Ломовцев.

Маше могли бы понравиться цветы. Едва намеченная линия подоконника, стеклянная ваза, преломляющая солнечные лучи, и над прозрачно-сияющим стеклом – крупные пурпурно-розовые мазки раскрывающихся пионов с точно переданным густым сумбуром почти живых лепестков. Казалось, если стоять перед картиной достаточно долго, среди них мелькнет муравей. Крепко сжатые младенческие кулачки бутонов в зеленых рубашонках торчали далеко в сторону, и даже Сергею было понятно, что этот длинный взмах совершенно необходим, что без него картина не состоится. «Майя Куприянова», – прочел он подпись.

Несколько картин, изображавших замощенные булыжником площади с взлетающими над ними голубями, показались ему смутно знакомыми. «Наталья Голубцова». Он повертел это имя в памяти. Кого же еще рисовать Голубцовой как не голубей… Но где же он видел эти площади и птичек?.. Голуби, впрочем, при ближайшем рассмотрении оказались собратьями по несчастью бурмистровского коня. Что-то в их анатомии наводило на мысль, что не рождены они ни для счастья, ни для полета.

Обнаженную натуру Сергей пропустил. Как человек старомодных взглядов, он предпочел бы, чтобы все эти женщины были одеты.

Дальняя стена была отведена под очень странные, на его взгляд, работы. Безумные длинноногие зайцы поднимались над деревьями, точно башенные краны; из растений прорастали головы кричащих людей…

Но больше всего его озадачили картины некоего Мирона Акимова.

Три из них изображали кита и рыб в разных сочетаниях. На огромных холстах через гигантскую тушу кита, как сквозь скалу, плыли розово-золотистые рыбы. Рыбы били фонтаном из китовой головы; рыбы покрывали кита, словно чешуя. Здесь, видимо, нужно было узреть некую идею, но Сергей для этого слишком проголодался.

Последняя картина вызвала у него отторжение. В толще серо-синеватого воздуха висели уши – полтора десятка ушей. Бабкин поморщился и сказал себе, что с него хватит.

Как назло, именно перед Акимовым Илюшин и застрял. Трижды уходил – и трижды возвращался.

«Да что он в нем нашел?»

«Почему уши?» – спросил себя Макар.

В этих фрагментах человеческих тел была потусторонняя прозрачность. Илюшин вглядывался с изумлением, пытаясь понять, каким образом удалось достичь художнику поразительного эффекта: любой из фрагментов казался некоторым образом больше, чем целый человек. Словно в розово-перламутровую раковину каждого уха ему удалось закатать, точно в консервную банку, все человеческое существо.

«Одухотворенные уши», – озадаченно подумал Макар. Полотно ему не нравилось. Оно было неприятным, даже отталкивающим. Но оторваться от него он не мог. Так в детстве взахлеб читал рассказы Эдгара По, не понимая и половины, ужасаясь, внутренне корчась и ощущая, что эти запутанные коридоры ведут его к чему-то скверному, однако не в силах был захлопнуть книгу.

* * *

По пути к Мартыновой Илюшин позвонил помощнице Бурмистрова.

– Анаит, вам было известно о конфликте Игоря Матвеевича с художницей из Имперского союза? Кажется, Кочегаровой.

– Я ничего об этом не слышала, – растерянно сказала Анаит. – Но я не так давно работаю у Игоря Матвеевича… Должно быть, все это произошло до меня.

Макар отметил, что с момента возвращения Бурмистрова в ее голосе появились извиняющиеся нотки.

– Кто может быть в курсе, кроме Ясинского? – Илюшин пока не хотел обращаться к нему за разъяснениями.

– Ульяшин или Ломовцев. Павел Андреич – по должности, а Тимофей – по вдохновению души. Он все обо всех знает.

Илюшин уточнил напоследок, любит ли Мартынова цветы, выслушал ответ, поблагодарил и попрощался.

– Ну что, в цветочный? – спросил Сергей. – Мы уже рядом, минут десять осталось.

– В табачный, – коротко ответил Макар.

– Серьезно?

– Ага. Анаит утверждает, что всем цветам Антонина Мартынова предпочитает хороший табак.

Вот почему Бабкину заранее представилась старая карга в замусоленной накидке, с горящим глазом и крючковатым носом, под которым в углу проваленного рта торчит дымящаяся трубка.

Из всего этого сбылась только трубка.

– Можете называть меня «госпожа оформитель», – сказала она, когда Макар спросил, как лучше к ней обращаться. – Феминитивов не терплю.

Непонятно было, шутит или говорит всерьез.

Госпожа оформитель взглянула на Бабкина и сжалилась:

– Антонина – вполне нормально и более чем достаточно. Ого, а вот это отлично!

По тому, как обрадовалась она табаку, Сергей понял, что Илюшин угадал с подношением. И трубку Антонина набила сразу же и с этой трубкой в зубах принялась расхаживать по мастерской: высокая, худая, босая, в подвернутых грязных джинсах и свободной рубашке трудноопределимого цвета. Узел русых волос на голове протыкала и удерживала длинная кисточка.

По мастерской за хозяйкой поплыл крепкий табачный дух, перебивая скипидарную вонь и что-то еще химическое, едкое.

– Офортный станок, – бросила она Сергею, уставившемуся на непонятное приспособление, на первый взгляд напомнившее снаряды в тренажерном зале.

Мастерская находилась в полуподвальном помещении с длинным узким окном под самым потолком. Над головой Бабкина подрагивали белые лампы, похожие на папиросы. Гигантский стол под окном, во всю ширину комнаты, был завален листами, тюбиками, карандашами, какими-то штампами и бог знает чем еще – у половины предметов в этой комнате он не понимал назначения.

Полетели в сторону раскрытые книги, а под ними обнаружился плоский панцирь электрической плитки. Вздулась и опала над туркой крепкая пена, и Бабкин получил наконец вожделенную кружку кофе – керамическую, огромную, как ступа Бабы-яги. Илюшину достались гейши, прогуливавшиеся под руку по перламутровым берегам старой фарфоровой чашки.

Сыщики устроились на колченогих табуретах. Сергей думал, что тут табурету и придет конец, но колченогий, не скрипнув, выдержал вес его огромного тела.

Мартынова присела на груду картонных папок. Сидела, выпускала дым, насмешливо оглядывая их ореховыми глазами. «А интересно было бы взглянуть на ее работы», – подумал Бабкин.

– Ну, давайте ваши вопросы, – весело предложила Антонина.

Илюшин отпил очень горький и очень крепкий кофе и без вступлений сказал:

– Мы расследуем исчезновение картин Бурмистрова. Вчера нам сообщили, что каждую из них можно оценить от полумиллиона до миллиона…

Он вынужден был прерваться. Антонина изменилась в лице, а затем громкий хохот огласил подвальную мастерскую. Художница смеялась, запрокинув голову, утирая слезы и мотая головой, словно счастливая лошадь, вырвавшаяся из загона на пастбище. За окном при звуках этого хохота остановились на тротуаре чьи-то озадаченные ноги.

– А-ахахаха! Это вам… Ха-ха!.. Бурмистров сообщил? – выговорила она наконец. – Что-то он поскромничал! Что ж не миллиард?

– Это слова искусствоведа Дьячкова…

Второй взрыв смеха оборвал Илюшина.

– Узнаю Родиона Натановича, – слегка успокоившись, сказала Мартынова. – Гнусный лживый червяк. Такого и придушить платочком было бы не грех. Красным, в голубую дрисочку.

Бабкин с изумлением уставился на человека, с такой точностью угадавшего его тайное желание.

– К Дьячкову нас отправил Ясинский!

– Узнаю Адама Брониславовича, – насмешливо парировала Мартынова. – Он, конечно, масштабное жулье, но по-прежнему прокалывается на таких вот мелочах.

Илюшин вспомнил благообразного джентльмена с умным взглядом хорошо воспитанной собаки. Масштабное жулье?

– Вы не виноваты, – утешила Антонина. – У вас наверняка сложилось превратное представление о том, что такое Имперский союз. Человеку со стороны и в самом деле разобраться в этом довольно непросто… Давайте я сразу скажу: картины Бурмистрова не стоят вообще ничего. Ценны разве что рамы, которые для этого кретина с манией величия нашла Анаит, обегав, между прочим, все антикварные магазины Москвы.

Бабкин тихо и счастливо засмеялся. Макар недоуменно взглянул на него, понял – и спустя секунду тоже хохотал.

– Что? Что такое? – Мартынова переводила взгляд с одного на другого.

– Кретин, значит? С манией величия?

Она пожала плечами:

– Вы же его видели. Его – и его работы.

– То есть, погодите… – Бабкин хотел окончательной ясности. – Украденные «Тигры» и «Барс» – плохие картины?

Антонина с сочувственной улыбкой посмотрела на него, словно ребенка по голове погладила.

– И тигры, и барсы, и прочая кунсткамера. Послушайте, Бурмистров – даровитый бизнесмен, но он, как и многие, ничего не понимает о себе, когда речь заходит о творчестве. Вы знаете его путь к живописи? Он сходил на курсы «Нарисуй картину за три часа». Нарисовал! Нанял частного учителя, который трижды в неделю заверял ученика в его гениальности. Вам известно, как безденежье воздействует на голодных преподавателей рисунка и живописи? В них пробуждаются доселе дремавшие актерские способности. Они даже акулу способны убедить в том, что она вегетарианец, если акула гарантирует регулярную оплату. А с Бурмистровым и особых усилий не потребовалось. Он прочел ровно две книжки: «Рисуем животных» и «Открой в себе гения». На курсах его хвалили. Преподаватель его хвалил. Друзья его хвалили. Откуда у человека с таким характером возникли бы сомнения в собственной гениальности? Насмотренность у него нулевая. Образование – девять классов. Он Брейгеля от Гегеля не отличает! Всерьез интересовался у Анаит, не существует ли тигровой краски, чтобы раскрашивать тигров в один прием. Это же анекдот! Даже рассказывать всерьез невозможно, потому что никто не поверит. А оно-таки правда!

– Но Амстердам… – слабо квакнул Бабкин. – Выставки… Альманах! – Он вспомнил, как Дьячков упоминал, что работы Бурмистрова представлены в каком-то ежегодном альманахе.

– Это альманах Имперского союза, – пояснила художница. – Он создается Дьячковым, собирается им и парой-тройкой других купленных искусствоведов, которые роятся вокруг союза, как плодовые мушки над подпорченным яблоком, и питаются с него. Ладно, давайте на пальцах! Есть такой Союз художников России. Это правопреемник Союза художников СССР. Могучая организация, объединяющая профессиональных мастеров и искусствоведов. Такая могучая, что даже заплесневелая. Попасть туда человеку без художественного образования затруднительно, какого бы масштаба талантом он ни обладал. Да и с образованием непросто. Однако существует туча любителей, желающих выставляться, находить своего зрителя, вращаться в общей тусовке, да просто зарабатывать своим искусством! Адам Ясинский в свое время понял, что это питательнейшая кормовая база. На художниках можно делать деньги.