Текст книги "Колодец и бабочка"

Яровая замолчала, давая им самим возможность догадаться, что, при всем желании, она ничем не может им помочь и они злоупотребляют ее терпением.

– Почему вы соврали? – доброжелательно спросил Макар. – На семинаре сегодня не присутствовала ваша подруга Горбенко. А они с Габричевским, как нам рассказали, были довольно близки.

Яровая усмехнулась и покачала головой:

– Какими вы бросаетесь обвинениями! «Соврала»… Не соврала, а ошиблась. Если бы вы так готовились к занятиям, как я, вы бы имя собственное забыли. На этой неделе я была на трех семинарах у других писателей. На трех! И все для того, чтобы лучшим образом подавать материал своим ученикам… Учиться, беспрестанно учиться самой – вот в чем секрет успеха хорошего педагога. – Она потерла затылок и болезненно поморщилась. – Садитесь, у меня шея болит. Знаю я, кто вам рассказал. Катя выдумывает все подряд. Выдумала себя, выдумывает себе жизнь, какие-то события… Выдумывает, что она одаренная личность, только все не может определиться, в поэзии или в прозе ей проявить свой уникальный дар.

– То есть не было никакой Горбенко?

Илюшин сел, и Бабкин последовал его примеру.

– Наташа – моя школьная подруга, – устало сказала Яровая. – Она хороший человек. Хороший, честное слово… – Она как будто убеждала то ли их, то ли себя. – Но очень невезучий. Ей не повезло с семьей, не очень повезло с работой, еще и муж оказался законченным скотом. Она одна растит двоих детей. Ей тяжело, и я пыталась в меру своих малых сил как-то помочь, облегчить… Вот придумала приглашать ее на свои семинары, чтобы она могла как-то, не знаю, отвлечься. Посмотреть на других людей, окунуться в творческую атмосферу. Бесплатно, разумеется. Мой семинар ей не по карману.

– Они познакомились с Габричевским на занятиях?

– Да. Не знаю, почему Катя решила, что они подружились… Подумайте сами: что общего у независимого молодого парня и замученной располневшей тетки, которой уже под сорок? Но Наташа – мягкая, она не осаживала его, в отличие от остальных, и Илья этим беззастенчиво пользовался.

– Например?

– Да боже мой! Например, излагал ей замысел своего великого романа, передранного с «Моби Дика», между прочим. Наташа не читала Мелвилла и не в состоянии была оценить степень заимствования. Попросту говоря, она единственная, кому Илья мог невозбранно присесть на уши. Дважды я пыталась пристыдить его за это… Илья только смеялся. Он не понимал или не хотел понимать, что Наташа выслушивает его не только по доброте душевной… Что он подает ей определенные надежды…

– У них были романтические отношения? – спросил Макар.

– Да что вы! – Яровая рассмеялась. – Нет, у них ничего не было и быть не могло. Илья клеился к таким, как Катя Парфенова. Без всякой надежды, замечу в скобках, Катя его просто не замечала, она полностью сосредоточена на себе. Кого бы она ни описывала, она всегда описывает себя. У нее в голове не вмещается, что люди могут отличаться, могут иметь другие стремления, иное наполнение…

– Давайте вернемся к Горбенко, – попросил Макар. – Почему ее не было?

Яровая замялась.

– Мы поссорились, – призналась она. – Два месяца назад. Наташа была у меня в гостях, вернее, она пришла раньше, чем мы договаривались… Послушайте… – Она рассерженно смахнула челку со лба. – Это никоим образом не относится к вашему расследованию, я не понимаю, зачем вы лезете в сугубо женские дела, которые никак вас не могут касаться?

– Вы все-таки расскажите, пожалуйста, что произошло, – мягко попросил Макар. – Хотя бы вкратце.

– Вкратце: Наташа пыталась отбить моего мужа. – Яровая рассерженно отодвинула пустую тарелку. – Она и пришла, зная, что меня не будет. У нее, естественно, ничего не получилось, а Юра и вовсе ничего не понял, кроме того, что она почему-то вознамерилась рыдать у него на груди, оголив плечи и приспустив блузку до пупа. Но Наташа увидела, что я разгадала ее маневр, и убежала – слава богу, у нее хватило совести не притворяться, будто ничего не произошло. В свое время она пыталась проделать это со всеми мужьями своих подруг – поэтому, собственно, друзей у нее и не осталось. Я тешила себя надеждой, что со мной этого не случится. Даже, представьте, мнила себя благодетелем… – Яровая презрительно фыркнула. – Заслуженный щелчок мне по носу. Наташу жалко – ей сейчас очень стыдно. Но осуждать ее у меня язык не повернется.

– Это почему же? – не удержался Сергей.

Яровая подняла на него задумчивый взгляд.

– Не уверена, что вы поймете… Наташа из тех женщин, которые всегда пытаются обвиться вокруг мужчины. Обижаться на нее – то же самое, что обижаться на плющ. Такова его природа, что поделать. После всего, что ей пришлось перенести, я ничему не удивляюсь. Страдания ожесточают человека, а Наташе, как я вам уже говорила, пришлось очень тяжело. Ее бросил муж, без всякой поддержки, с двумя детьми…

– Вы не знаете, когда Габричевский с ней виделся в последний раз?

– Откуда! Наташа после своего стремительного побега перестала появляться на семинарах. Я приезжала к ней две недели назад, но об Илье не было сказано ни слова. Очередная моя глупость… Я надеялась, что нам удастся примириться, может быть, услышать слова извинения, раскаяния… – Она с горечью усмехнулась. – Ну, вместо слов раскаяния Наташа попросила у меня в долг, и довольно немало. После этого я решила, что негоже и впредь быть терпилой. В конце концов, попустительство развращает.

– Горбенко что-то пишет? – спросил Макар.

Яровая тяжело вздохнула:

– Наташа абсолютно бездарна. Нас в школе посадили за одну парту: подразумевалось, что я буду подтягивать троечницу. Она и в самом деле была добросовестной троечницей. Я писала за нее все сочинения. Истоки моего писательства уходят корнями в те времена, поэтому в каком-то смысле я до сих пор благодарна Наташе. Правда, после того как она побывала на моих семинарах, у нее откуда-то взялись писательские амбиции… Видимо, она уверилась в справедливости поговорки «Не боги горшки обжигают». Но эти амбиции произрастают из фантастических, оторванных от реальности представлений о нашем литературном мире. Да и о себе самой. Наташа уверена, что в любую минуту может сесть и написать выдающуюся книгу, которую издательство оторвет с руками. Ну это не только ее заблуждение, многие так полагают. Но обычно с возрастом приходит критическое отношение к себе. Не знаю, что пришло к Наташе. И после нашего последнего разговора нет никакого желания узнавать.

Глава четвертая

На следующее утро позвонила Татьяна. Наташа почти не удивилась ее звонку. Подсознательно она ждала, что Федосеевы еще проявятся. И сама не могла их отпустить. Полночи промаялась, крутила в голове, как сказать Федосеевой, что обманули ее не мошенники, а кто-то из своих. Так и не придумала.

Встала, естественно, опухшая.

К своему лицу за тридцать шесть лет она худо-бедно привыкла. Хотя все равно иногда наваливалось удивление. Внутри себя Наташа была тоненькая, скуластая, почему-то с раскосыми глазами и темными индейскими косами. А в зеркало посмотришь – белесая плюшка. Носик пуговкой, глазки невнятно-голубые: и от незабудок далеко, и от морской волны. Надо лбом – кудряшки. И не золотые, и не медные, а тоже какие-то невнятные. Белобрысая, одним словом. Когда-то Наташа с помощью парикмахерши из дворового салона красилась в благородный каштан. Краску обеспечивала Наташа. А парикмахерша обеспечивала ровное нанесение и безостановочную болтовню. За два часа Наташа узнавала столько о ее ереванской родне, что выходила с чувством, будто ей насильно показали «Игру армянских престолов». К тому же – что греха таить – мастер так щедро осыпала ее комплиментами, что Наташа расцветала. Приятно быть нежной розой, красоточкой, белокурой ласточкой и звездой.

Однако через год ласточка стала замечать, что за комплименты платит все больше, а кудрей остается все меньше. Когда сквозь благородный каштан начал просвечивать ласточкин череп, Наташа перепугалась и бросила краситься. За год волосы отросли и загустели. Пришлось привыкать к своему родному цвету.

Наташа проводила детей в школу. И тут зазвонил телефон.

– Наталья Леонидовна, вы занимаетесь с детьми? – огорошила ее Татьяна. – Моему старшему тринадцать, он тоже хочет рисовать. Может, вы проведете несколько уроков с ним лично? Гриша – хороший мальчик, спокойный, с ним не будет хлопот…

Наташа в первую секунду решила, что таким образом Татьяна пытается расплатиться за ее вчерашний визит. Но на словах «хороший мальчик» голос в трубке зазвучал умоляюще. Наташе представился унылый мальчуган, которого не любят ни в школе, ни во дворе. Лишь мать расправляет над ним крылья в страхе за своего сутулого птенца. И она неожиданно легко согласилась:

– А что, давайте попробуем!

Вместо сутулого птенца ее встретил крепкий загорелый подросток с отчетливыми усами под носом.

– Мама скоро вернется, – ломающимся баском сказал он. – Она велела напоить вас чаем из термоса. Вы будете чай?

– Нет, спасибо.

– Я бы тоже не стал, – заверил Гриша. – Мама постоянно добавляет в чай шиповник. Ненавижу шиповник. Он кислый.

– Но полезный. – Наташа даже не успела подумать, как затертая фраза сама сорвалась с губ.

– Вот-вот! Все взрослые так говорят.

Наташа не хотела принадлежать ко «всем взрослым», она хотела быть сама по себе. Они сели заниматься, и в следующий час ей удалось отстоять право на индивидуальность.

В прихожей послышался шум, затем в дверь деликатно постучали.

– Занимаетесь? – с улыбкой спросила Татьяна, просунув голову в щель. – Добрый вечер! Не буду вам мешать.

– Ма, мы почти закончили! – Гриша заштриховывал небо. – Знаешь, какая у нас была тема? «Наскальные рисунки двадцать пятого века».

– А почему двадцать пятого?

– Мы придумали, что в нашем мире случился апокалипсис, человечество уничтожено, но отдельные выжившие пытаются сохранить для будущих поколений информацию об ушедшем мире. Для этого они выцарапывают на стенах рисунки. Как древние племена в пещерах. Смысл в том, что у разных индивидуумов будут разные концепции случившегося. Кто-то считает, что человечество угробили инопланетяне. Другие убеждены, что президенты сверхдержав развязали ядерную войну. А мы все это зарисовывали. Работали только простыми карандашами!

Татьяна озадаченно подняла брови, но промолчала.

«А ты думала, мы с ним будем попугаев раскрашивать? – мысленно спросила Наташа. – Отличный парень, между прочим. Умный, думающий. Законов перспективы не знает совсем, зато глаза горят, усы топорщатся, сочинил на ходу десять историй, восемь сразу зарисовал».

Вслед за Татьяной в дверь проскользнула девочка со смешными хвостиками и выпущенной розовой прядью, застенчиво поздоровалась.

– Татьяна, как себя чувствует мама? – спросила Наташа.

– То лучше, то хуже. Но занятие с вами ее здорово взбодрило! Раньше только сидела плакала-причитала, а теперь, знаете, снова огрызается, даже покусывает меня. Значит, возвращается в норму. – Таня улыбнулась, но невесело.

Наташа понимающе кивнула. Она видела много таких мам: деспотичных, раздражительных, упрямых… Они всегда находили, за что упрекнуть своих детей. И собственные отпрыски всегда им были нехороши. Не дотягивали до высокой планки идеальной дочери или сына. Зачем этим небезупречным людям понадобились безупречные дети – бог весть.

– У моих родителей крошечная дача в Кратове, – неожиданно сказала она. – Каждую весну мама едет сажать тюльпаны, а папа – ремонтировать дорожку. Если я их не отвезу, они потащатся на перекладных. На такси наши люди в Кратово не ездят, даже если я оплачу поездку туда и обратно. Я несколько раз проверяла. Папа просто отказывается садиться в машину, и все. Они возвращаются оттуда больными, разбитыми… У мамы – протрузии, у папы – мениск… А кто в итоге виноват? А что будет, если сказать: «Мама, давай в этом году обойдемся без тюльпанов»? Риторические это все вопросы, мда.

Татьяна нервно засмеялась:

– До меня вам далеко! Я предложила маме покупать картошку на рынке, потому что она дешевле, чем выращенная собственноручно. Она до сих пор не может мне этого простить. Сравнить покупную дрянь с ее божественной «синеглазкой»!

– Ха-ха, картошку! – воскликнула Наташа. – А помидоры не хотите? В теплице, где духота. Папа упал в обморок, и мама его оттуда вытаскивала. С протрузией-то – что ж не потаскать восемьдесят кило! Зато «монгольский карлик» в салате и на столе!

– Неполиткорректное какое название! – заметила Татьяна.

Наташа захихикала.

– Шутки шутками, а моя дочь отказалась в гостях у бабушки есть этого несчастного карлика. Услышала название сорта – и в слезы.

– Сколько ей? – спросила Татьяна.

– Девять будет в сентябре. Старшему пятнадцать. А вашей?

Татьяна обернулась к девочке, с нежностью коснулась розовой прядки.

– Кате семь с половиной.

Две женщины посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Наташа хотела сказать, что ей пора. Но так ей нравилось это семейство, так приятно было на них смотреть – и на девочку, доверчиво прижавшуюся к матери, и на Гришу, который рассовал по карандашу за оба уха, а третий зажал в зубах и выводил очередную кракозябру в альбоме, и на саму Татьяну – измученную, с осыпавшимися тенями, с усталыми складками вокруг губ, но красивую той зрелой спокойной красотой, которую Наташа всегда ценила в женщинах, – что она стояла молча. Будто и не надо было уходить.

– А знаете… – Татьяна встрепенулась. – Я ведь хотела с вами посоветоваться! Буквально на три минуты вас задержу, простите, только покажу кое-что… Котенок, а принеси твое платье, пожалуйста. В корзинке под торшером.

Девочка убежала и вернулась с джинсовым сарафаном.

– Я начала вышивать цветы на подоле и нагруднике… – Татьяна протянула работу. – Но что-то меня смущает. А что – не пойму.

Наташа склонилась над вышивкой.

– Мельчите, – уверенно сказала она. – У вас тонкая работа, крошечные стежки. Такими только на шелковых платках вышивать. А джинса – грубый материал, изначально – ткань работяг, на ней ни вышивки, ни других украшательств не предусматривалось – лишь бы не рвалось. Вот техника с материалом и противоречат друг другу. Это, должно быть, японская вышивка? Какая-нибудь Юки Кусано?

– Она самая.

– Руки у вас, Татьяна, золотые, – искренне сказала Наташа. – Вот только на сарафане вся эта красота потеряется.

– А как же тогда?..

– Я бы на вашем месте…

Они принялись оживленно обсуждать вышивку. Наташа увлеклась, а когда взглянула на часы, поняла, что прошел уже час. «А ведь я вот так по-дружески со взрослым человеком не болтала – сколько? Много лет. Дома я мама при детях. На работе – преподаватель. С родителями – дочь-неудачница, и черта с два они меня выпустят из этого амплуа. А вот так, чтобы тихо сидеть, подбирать цвета, прикладывать моточки ниток к ткани…» Они успели как бы между делом поговорить и о детях, и о болячках; невесомо коснулись своих утрат – и поскорее, будто оттолкнувшись от дна и всплыв из темноты в царство кораллов и причудливых форм, стали обсуждать праздники. До Нового года было еще далеко, но они успели поделиться идеями подарков, удивительного рецепта селедки под шубой и как раз перешли к обсуждению нарядов.

– …Половина отдела в мешковатых платьях, знаете, таких, будто с сироты снятых, только это очень упитанный и крупный сирота, а половина – в стразах и рюшах…

– …С моей фигурой все эти платья-мешки смотрятся как чехол от прицепа…

Дверь распахнулась, и женщины резко замолчали. На пороге стоял мужчина в костюме, галстуке и черных носках. Большой палец правой ноги с нестриженым ногтем торчал из размахрившейся дыры. Левые пальцы вели себя несколько скромнее и лишь проглядывали сквозь прорехи, как перезревшие бледно-желтые горошины сквозь изъеденный стручок.

Наташин легкий плащик остался висеть на вешалке в прихожей. И ботинки ее притулились на коврике у входной двери. Этот человек не мог их не заметить. Он знал, что в квартире посторонний, и все же не потрудился ни поменять носки, ни надеть тапочки. Обостренным чутьем Наташа почуяла какой-то демарш.

Губы вошедшего брюзгливо скривились. В глазах читался вызов. Он как будто демонстративно явился в таком виде и желал ткнуть грязными рваными носками в нос любому, кто будет им недоволен.

– Ну здрасьте, – звучно сказал он. – Хозяина уже не встречаем?

– Привет, па! – сдержанно откликнулся Гриша.

– Папочка! – Девочка подбежала к отцу и с силой обняла. – А у нас в гостях художница!

– Заболтались и не слышали, как ты пришел, – виновато улыбнувшись, сказала Татьяна. – Мы уже заканчиваем. Я провожу Наталью Леонидовну и что-нибудь разогрею.

– Разогреть я и сам могу. Было бы что. – Он окинул взглядом Наташу с головы до ног. Не улыбнулся, не кивнул.

– Наталья Леонидовна обучает рисовать, – сказала Татьяна. – У них с Гришей был сегодня первый урок. Наталья Леонидовна, это Александр, мой муж…

Наташа могла бы поправить ее. Объяснить, что вовсе не рисовать она учит, а с помощью приемов изобразительного искусства развивать в себе творческую составляющую. Что уметь выразить на бумаге то, что тебя волнует, – утешительный процесс; что само движение кисти или карандаша по листу может приносить облегчение; что цветовые сочетания можно применять где угодно, хоть в подборе одежды, хоть в выращивании цветов на клумбе, и вообще все эти текстуры, краски, линии, орнаменты, материалы – чистая радость, услада для пальцев и глаз.

– Ааа, так значит, мы берем уроки рисования, – протянул Александр, и тон его разом закрыл для Наташи любую возможность обсуждения. – Ты себе нового педагога нашла, дорогая?

– Это не мне, а Грише…

Александр не слушал.

– Может, еще чему-нибудь поучишься? Шить? Петь? Танцевать? Потратишь еще немножечко денег из семейного бюджета, а, Танюш? У нас же деньги-то лишние. Давай, выкидывай! Не жалко!

«Ох сейчас и огребет этот драный хам», – подумала Наташа.

Дети выскользнули из комнаты. «Понимают, что от папы вот-вот пойдут клочки по закоулочкам».

– Это не я занимаюсь, а Гриша, – повторила Таня. Она побледнела и как-то скукожилась.

– Сначала Гриша. А потом и ты подтянешься! Самообразование же – самое важное в жизни! А, Танюх?

Воздух был наэлектризован его ненавистью.

– Я разогрею ужин, – бесцветно прошелестела Татьяна. – Только провожу Наталью Леонидовну…

– Да, Наталье Леонидовне уже пора. – Александр осклабился прямо Наташе в лицо.

Она молча принялась собирать свои вещи, не глядя на него. Он пытался втянуть ее в склоку, в свой омерзительный перформанс. Нет, милый, не на ту напал.

В дверь позвонили: раз, другой, третий.

– Я открою! – крикнул Гриша.

Щелкнул замок, в прихожей заговорили, донесся мужской голос.

– Ооо, Димон! – Муж Татьяны, просветлев, вышел из комнаты.

Наташа слышала, как он докладывает гостю, что его сын теперь, оказывается, берет уроки рисования. Теперь, значит, чтобы мазюкать в альбомчике, нужен целый, блин, педагог. Тот что-то переспрашивал, то осуждал, то одобрял, и плохо различимый говорок глуховато аккомпанировал полнозвучному голосу Александра.

– Это мой брат, Дмитрий, – сказала Татьяна. Она мгновенно стала какая-то чужая, сдержанная женщина, уставшая от затянувшегося визита. – Когда он освободит прихожую, я вас провожу. В ней тесно двоим…

Как будто Наташа не стаскивала с себя обувь в этой самой прихожей два часа назад.

– Я бы тоже полюбовался на творчество племянника… Здравствуйте! Таня, привет! Ты не против, я без звонка?..

Приземистый, одутловатый, начинающий лысеть. Футболка, пузико. В тапочках, слава богу.

«Хотела взглянуть на брата? Что ж, пожалуйста».

– Тут у вас, по слухам, культмассовый сектор. – Он взглянул на рисунок Гриши, поднял брови и хохотнул.

Рядом с двумя молчащими женщинами Дмитрий явно почувствовал себя орлом. Шмыгнул, расправил плечи.

– Мда… Ну, я не художник, конечно… А вы, значит, художественная женщина? Деньги вот этим зарабатываете? – Он ткнул пренебрежительно в Гришино творение. – И большие, если не секрет? Может, мне переквалифицироваться? Вроде несложно, любому под силу…

Мужа Татьяны Наташа готова была терпеть. Но на брате ее выдержка закончилась.

Она выпрямилась и бесстрастно взглянула на него.

– Я преподаю ИЗО, то есть изобразительное искусство. Это целый комплекс пластических искусств, о чем вам, несомненно, рассказывали еще в школе. Содержание изобразительного искусства – не только визуальный образ, но также идеи. Философские, эстетические, социальные…

Тут главное было – выдержать интонацию и нигде не просесть.

Интонацию Наташа отрабатывала годами.

Во-первых, специальный учительский голос: четкий, холодный, менторский. Безапелляционный. Речь человека, привыкшего годами вещать об образе Запорожской Сечи в «Тарасе Бульбе» как воплощении авторских идеалов. Речь, за которой безошибочно определялся завуч старой закалки.

Во-вторых, представляем перед собой малолетнего дебила. Руки из карманов вынь, когда с тобой разговаривают. Тетрадь забыл, а голову ты не забыл? Ну скажи всем, мы тоже посмеемся! Тебе особое приглашение нужно, Федосеев?

Если работаешь с людьми в среднем на тридцать лет старше тебя, рано или поздно найдется человек, который захочет поставить на место молоденькую преподавательницу. Тем более толстушку. Еще и белобрысую! Ну какие же из белобрысых педагоги, помилуйте.

Дайте нам другого, авторитетного. А эта пусть сопли размазывает в туалете.

Наташа обнаружила, что переход в регистр «училка со стажем» производит магическое воздействие. Ее начинали слушаться пенсионеры, только что визгливо требовавшие, чтобы досуговый центр оплатил им такси. Соседские ремонтники с извинениями убирали перфоратор на обеденный перерыв. Шиномонтажник, брезгливо цедивший: «Вы чо, сами не видите… я откуда знаю… это не ко мне вопросы…», стоило Наташе включить мигалки и сирену, перекидывался в человекоподобное состояние и принимался объяснять, сколько денег придется заплатить за балансировку и почему она необходима.

Единственные, на ком Наташа спотыкалась, – сотрудники почты. Их почтовая магия плохо пробивалась сеятелями разумного-доброго-вечного.

Вот только все это было очень утомительно. «Училка» жрала энергию, как майнинговая ферма.

Дмитрия отчетливо встряхнуло.

– Ээээ… Нет, ну ИЗО, это я все понимаю… В школе у всех было…

Наташа подождала, не последует ли продолжение.

– В своей работе, – сказала она, когда пауза стала затягиваться, – Григорий выражает конкретную, исключительно оригинальную идею. Кроме того, в ходе занятия мы разобрали историю наскальной живописи от острова Калимантан до Сулавеси, где, как вам известно, обнаружен рисунок, возраст которого превышает сорок пять тысяч лет. Наскальная живопись чрезвычайно любопытна как для антрополога, так и для зоолога, не говоря уже о живописцах… Меня, например, чрезвычайно занимает тема эволюции наскального рисунка от палеолита до мезолита.

Всунуть где-нибудь в середине речи «как вам известно» – непременный пункт программы. Произнесено должно быть тоном глубочайшего сомнения в том, что оппоненту известно, как ложку подносить ко рту и вытирать зад. Не говоря о чем-то большем.

– Вы готовы поддержать с Григорием эту тему? Обучить, заняться его развитием?

Дмитрий усмехнулся, пытаясь отстоять позиции:

– Ну вы так с ходу коней погнали…

– Тогда каждому из нас лучше заниматься своим делом, – отчеканила Наташа. – Я буду педагогом изобразительных искусств, а вы… Не знаю, впрочем, кем вы трудитесь…

Щепотка плохо скрытого отвращения. Чтобы собеседника ошпарило невысказанным продолжением:

«…живодерствуете или “Пятерочку” охраняете, чтобы пенсионерка три карамельки не унесла в ридикюле».

Бой был закончен. Противник разбит и уполз в кусты.

Наташа сдержанно попрощалась с Татьяной. Вышла в вечернюю прохладу.

Настроение было испорчено безвозвратно.

Даже понимая, до чего это глупо, Наташа все равно ощущала себя преданной. Татьяна не защитила их тихое зарождающееся сестринство. Пустила злобного козла в маленький вышитый садик, и он затоптал и розы, и лилии, и трепетный синий вьюнок. Что ты мелешь, говорила себе Наташа, почему она должна была предпочесть чужую тетку родному мужу? Ты ушла – и больше не появишься в ее жизни. А с мужем она пятнадцать лет прожила, детей вон растят… Вместе, между прочим! А не то, что некоторые.

Некстати вспомнилось, как мать после ухода Стаса упрекнула ее: «Эх ты, кулема! Не удержала мужа!» И, как всегда, слезы хлынули непроизвольно, будто краник открутили где-то в голове, причем за левым глазом почему-то больше, чем за правым. «Не удержала…»

Ну всё, всё, сказала себе Наташа. Ну что ты. Столько лет прошло, а все ревешь как маленькая. По мужу не плачешь: отпустило. И по ребенку тоже: прошло, отболело. А как мамины слова всплывают в памяти, так сразу ты не человек, а размазня. Ну довольно: порыдала – и будет. По утверждению некоторых ученых, женщины плачут три с половиной раза в месяц. Предлагаю считать этот раз за половину. Остался приличный запас!

Она бормотала ерунду, забалтывала саму себя. Если мама не утешает своего взрослого горюющего ребенка, нужно на время стать мамой самой себе, – это Наташа Горбенко осознала в двадцать семь лет. Выделить из себя, как амеба делением, заботливого доброго взрослого. Иначе слезы твои из пустой соленой водицы превратятся в кислоту. Станут разъедать тебя изнутри и снаружи.

А потом ты просто разучишься плакать.

Наташа видела женщин, не способных исторгнуть из себя ни единой слезинки. Бесстрастных, как идолы. Выносливых, жилистых, закаленных. Буднично несчастливых.

Ей не хотелось становиться такой.