Текст книги "Комната старинных ключей"

– Что-о? – негромко переспросил Василий.

В холле вдруг воцарилась удивительная тишина. Толстяк замер с приоткрытым ртом, как будто у него отключили звук.

Полина словно заново увидела водителя. Она успела привыкнуть и к его огромному росту, и к некрасивому лицу со шрамом, и к разорванному уху. Но сейчас он вновь показался ей таким же страшным, как при первой встрече.

Очевидно, Тарас Иммануилович тоже внезапно осознал, что перед ним не один из его подчиненных. Во всяком случае, он резво отскочил назад, хотя водитель не тронулся с места.

– У нас нет прислуги, – Василий ронял слова по одному, как тяжелые камни. – Если вы имели в виду Полину Аркадьевну, то она домоправительница. А если вы имели в виду меня…

– Не вас! – поспешно заверил толстяк. – Вы здесь ни при чем!

– Вас не удовлетворили извинения, которые принесла Полина Аркадьевна?

Тарас Иммануилович поколебался. Но неохотно признал, что удовлетворили.

– Тогда Полина Аркадьевна покажет вам комнату, – Василий упорно продолжал звать экономку полным именем, – а я принесу вещи. Разрешите, Полина Аркадьевна?

Девушка вздрогнула. Что? Это к ней так подчеркнуто церемонно обращается за разрешением Василий? Василий, который по их молчаливому соглашению на время приезда гостей стал считаться старшим?

Полина изумленно взглянула в прищуренные зеленые глаза.

То, что она прочла в них, заставило ее выпрямиться. В следующий миг она сказала со спокойной властностью:

– Да, Вася, будьте так добры. А затем передайте Кларе Ивановне, что через десять минут можно накрывать на стол.

– Сделаю, Полина Аркадьевна.

– Э-э… Минуточку! – встрепенулся Воловик. – А где Ковальский?

– Он будет позже, – отрезал Василий.

Тарас Иммануилович хотел еще что-то спросить, но водитель уже прошел мимо него и прикрыл дверь. Толстяк взглянул на Полину и злобно оскалился:

– Показывайте, куда идти!

Поднимаясь по лестнице, девушка от души пожалела, что она украсила цветами комнату Тараса Воловика.

* * *

Анжей, как всегда, возник из ниоткуда. Материализовался за спиной Полины, застывшей в библиотеке перед любимыми напольными часами, и отразился в их дверце – ни дать ни взять, привидение.

– Как прошло кормление хищников?

Полина даже не вздрогнула. Человек, выдержавший обед в компании гостей Ковальского, на некоторое время становится невосприимчив к внешним раздражителям.

– Прекрасно, – ровно ответила она и повернулась к боссу. – По-моему, все остались довольны.

Внутренний голос Полины демонически захохотал.

О да, прекрасно! Если не брать в расчет, что Давид Романович, отведав супа, зашелся в приступе кашля. Кашель был такой силы, что Давид прижал руку к горлу и согнулся пополам.

– Отравили, – с мрачным удовлетворением констатировал Тарас Воловик. – Я, пожалуй, от супчика откажусь.

Полина побледнела и бросила отчаянный взгляд на кухню. В голове у нее молнией промелькнул сюжет: Клара Ивановна, брошенная жена, много лет спустя встречает бывшего мужа в доме Ковальского. Рука ее сама тянется к банке с крысиным ядом. И белый порошок растворяется в тарелке с супом…

В доме Ковальского не держали крысиного яда. Но Давид Романович выглядел как человек, собиравшийся умереть мучительной смертью.

Положение спасла потенциальная отравительница. Клара Ивановна выглянула из кухни, сориентировалась в ситуации и подбежала к Давиду со стаканом воды. Мужчина жадно опрокинул его и перевел дыхание.

– Перец… – хрипловато пояснил он и вытер слезы. – Вечно от него кашляю.

Полина выдохнула вместе с ним.

Ирма Ахметова, рассуждая о светописи Борисова-Мусатова, задумчиво съела один за другим пять бифштексов. Как будто наверстывала упущенное за время вегетарианства.

Клара Ивановна подносила художнице добавку за добавкой, и на лице ее проявлялся тихий ужас. Бифштексов было всего десять: они с Полиной рассчитали, что этого хватит на троих. Принеся очередную порцию, повариха бросила на экономку отчаянный взгляд. «Остановите ее, Полина Аркадьевна!» – читалось в ее глазах.

«Как вы себе это представляете?!» – беззвучно воскликнула в ответ Полина.

Повариха сжала губы. Такое же выражение лица, вероятно, было у Франсуа Вателя, понявшего, что позор неизбежен: рыба для королевской трапезы не доставлена вовремя.

Ирма доела последний кусочек и отложила вилку.

– Очень вкусно! – похвалила она. – Хочется съесть еще…

«Не надо!» – мысленно хором взмолились Полина и Клара Ивановна.

– Но не буду, – закончила художница. – В моем возрасте надо беречь фигуру.

– Ха! – сказал Тарас Иммануилович.

И уткнулся в свою тарелку.

Ирма повернулась в его сторону, как башня танка. Глаза сузились и стали похожи на прицелы.

«О нет, – взмолилась про себя Полина, – только не это! Не хватало нам конфликта!»

Клара Ивановна, чутко уловив расстановку сил, спряталась в кухню.

– Что это значит? – прохладно поинтересовалась художница.

Первый снаряд упал неподалеку от Воловика.

Тот хохотнул и придвинул к себе салат.

– Ничего, ничего… Я подумал, вы пошутили.

– Когда?

Воловик изобразил недоумение и невинность:

– Когда сказали про возраст и фигуру. Разве вы говорили серьезно?

– Вполне. Что в этом удивительного?

Тарас Иммануилович пожал плечами:

– Мне казалось, в вашем возрасте вопрос фигуры уже неактуален. Значит, я ошибся.

«Вот мерзавец! – ахнула Полина. – Зачем же ты гадости говоришь незнакомой женщине?!»

Но если Воловик надеялся выбраться из этого сражения невредимым, то он просчитался. Ирма мило улыбнулась:

– Вы судите по себе, молодой человек. Но если вы не заботитесь о своем теле, это не значит, что остальные делают то же самое.

Ахметова протянула пухлую руку, двумя пальцами отломила поджаренный тост и с видимым удовольствием положила в рот.

Толстяк порозовел, как креветка. Без сомнения, он сказал бы новую гадость, но его перебил Давид Далиани, спросивший у Ирмы, кого из современных художников она любит.

Ахметова ударилась в рассуждения о постмодернизме и паблик-арте. Половины слов из ее речи Полина не понимала. Тарасу Иммануиловичу оставалось только без аппетита жевать бифштекс, бросая враждебные взгляды на художницу.

Да, вне всяких сомнений, обед удался! Достижением следует считать уже то, что ничей окровавленный труп не остался лежать в столовой, когда гости один за другим покинули ее.

* * *

Анжей выслушал краткий отчет Полины, но не выразил ни малейшей обеспокоенности происходящим.

– Это им только на пользу, – пробормотал он. – Пусть понервничают.

– Зачем? – не удержалась Полина.

– Легче работать. Они здесь не просто так. У каждого из них серьезные проблемы, которые я должен решить. Чем сильнее человек волнуется, тем беззащитнее становится. И тем точнее я могу подобрать ключ. Где они сейчас?

– Разошлись по комнатам.

– Чудесно. Вот что, Полина, сделайте мне кофе.

– Принести сюда?

– В мой кабинет.

Поднимаясь с горячим кофейником на подносе, Полина прислушивалась. Определенно, дом звучал по-другому.

Усилился шелест любопытных листьев за окнами. Шаги стали отдаваться гулко в коридорах. Казалось, даже часы тикают быстрее и тревожнее: у-нас-гос-ти, у-нас-гос-ти, гос-ти-гос-ти.

К кофе Полина положила свежую булочку. Бесшумно накрыла в полутемном кабинете, взяла поднос и собиралась исчезнуть.

Но Ковальский остановил ее.

– Послушайте, Полина…

Девушка вернулась.

– Я давно хотел расспросить вас о некоторых обстоятельствах вашей жизни. Вы не против?

Попробуй сказать, что против, когда Анжей Ковальский внимательно изучает тебя своими черными глазами, блестящими, как у ворона. В такие моменты Полине становилось не по себе.

«Смотря какие обстоятельства вам интересны», – хотела сказать она.

Но вслух почему-то заверила Анжея, что совершенно не против.

– Прошу вас. – Ковальский указал на кресло. – Хотите кофе?

– Нет, спасибо.

Анжей сам налил себе из кофейника и поглядел на Полину поверх дымящейся чашки.

– Я никогда не спрашивал, где ваши родители.

«Родители?!»

Полина чуть не подскочила. Она успела подготовиться к любому вопросу. Кроме этого.

– Вы не отвечаете! – встревожился Ковальский. – Надеюсь, они живы? С ними все в порядке?

Полина молчала.

«Может быть, сказать, что они умерли?»

Но под пристальным взглядом Ковальского не осмелилась врать.

– Они в Америке.

– Да? И давно уехали?

Пауза: Полина считала в уме.

– Семнадцать лет назад.

– Семнадцать лет назад? – изумленно повторил Анжей. – А как же вы? Ах, понял! Вы уехали с ними и вернулись обратно!

Полина покачала головой. Нет, все было совсем не так.

– Я осталась с бабушкой. С папиной мамой.

– Вот оно что!

Анжей задумчиво помешал чайной ложечкой в чашке.

– И как часто ваши родители приезжают в Россию? Или это вы летаете к ним?

– Они не приезжают. Им тяжело летать в их возрасте, и дорого…

Брови Анжея полезли вверх. Господи, как же Полина ненавидела удивление, неизбежно появляющееся на лицах тех, кто узнавал о ее родителях.

– Значит, сейчас не прилетают. А раньше? Когда вы были ребенком, как часто они возвращались сюда?

– Редко.

– Редко?

– Несколько раз, – нехотя произнесла девушка.

Анжей поднес чашку к губам, но внезапно поставил на стол, чуть не расплескав.

– Подождите… То есть ваши родители оставили вас, уехали и с тех пор виделись с вами лишь несколько раз?

– Да, – сказала Полина.

* * *

Четыре раза, если быть точной. Она видела их целых четыре раза. Непринужденных, уверенных в себе, держащихся раскованно. Может быть, чересчур раскованно. Они все время говорили, говорили, говорили наперебой. Сначала Полина думала, что они боятся тишины. Потом ей пришло в голову, что они боятся другого: того, что заговорит она. Спросит вслух, громко, при всех: «Мама, папа, почему вы не берете меня с собой?»

Смешные… Она сама ужасно боялась, что родители предложат поехать с ними. Представляла, как они скажут с выражением искренней доброжелательности: «Полина, мы приглашаем тебя пожить у нас».

А она, конечно, откажется.

И успеет увидеть промелькнувшее на их лицах облегчение.

Этого Полина боялась больше всего. Что они не смогут скрыть, как рады ее отказу, и все остальные тоже увидят это (мать с отцом всегда ухитрялись сделать так, чтобы при их разговорах присутствовали посторонние люди: какие-то друзья, чьи-то родственники и их дети…)

Но они не предложили.

На бабушкиных похоронах собралось много народу. Большинство из них Полина видела в первый раз. Они жили тихо, из гостей у них бывали только друзья самой Полины да пара-тройка бабушкиных приятельниц по даче. За пару лет до смерти бабушка продала дачный участок, но соседки все равно продолжали приезжать.

Приехавшие на похороны люди были из родительского круга. Для них Полинина бабушка была не Ольга Леонидовна, а только мать Аркадия. Они пришли не попрощаться с ней, а повидаться со своими заграничными друзьями, Аркадием и Ликой Авериными, и выразить им сочувствие.

Стоя возле засыпанной могилы, мать поглаживала отца по плечу и приговаривала, утирая слезы:

– Аркаша, как же ты теперь будешь? Ох, Аркаша, как же так?! Как жить, как жить?..

Полина не плакала. Смотрела на них и пыталась понять: почему они не спрашивают ее, как она будет? Почему не говорят: Поленька, девочка, как же ты будешь теперь? Поленька, ведь ты совсем одна.

Потом она вспомнила, что Поленькой ее называла только бабушка. И еще две бабушкиных соседки по даче, которые тихо стояли за спинами чужих, незнакомых людей.

Но все же Лике Борисовне пришлось услышать вопрос о том, как дальше будет жить ее дочь. Правда, задала его не Полина.

Случилось это ближе к концу поминок. Девушка выскользнула на балкон и встала за дверью, прижавшись спиной к холодной стене. Она не могла больше видеть всех этих людей, которые говорили хорошие правильные слова о матери Аркадия. Ей хотелось только одного: остаться одной и тихо оплакать бабушку.

Балконная дверь приоткрылась, из нее на улицу вырвался сигаретный дым. Кто-то закурил у выхода, не рискуя выходить на холод.

– Лика, – раздался приглушенный женский голос, – а что вы решили с Аркашей насчет Полины?

Полина замерла и вжалась в стену. Она узнала голос тети Марины, приятельницы матери. Единственной из всех их знакомых, кто иногда звонил Полине и ее бабушке.

Мать в ответ непонимающе спросила:

– А что мы должны решить насчет нее?

– Ну, все-таки она осталась одна. Конечно, девочка уже взрослая… С одной стороны. А с другой стороны, ей всего девятнадцать лет.

– И в девятнадцать лет у нее есть то, что большинству ровесников и не снилось, – суховато ответила Лика. – Ты знаешь, что по завещанию ей отходит вся квартира? Да, Мариночка, именно так. Родной сын побоку, про него думать не надо. Конечно, ведь в Америке у нас все благополучно! – в голосе матери зазвучала горечь. – Подумаешь: ипотека, кредиты.

Еще учти, что Аркадий каждый месяц высылал ей деньги. Каждый месяц! А, да что уж теперь говорить…

На Полину вдруг навалилась тошнота. То ли от запаха дыма, то ли от слов матери. Она прижала ладонь к губам.

Внутренний голос, поразительно бесстрастный, посоветовал зажать и уши. Но его совет запоздал.

– Но вы можете обжаловать, – неуверенно заметила Марина. – Аркадий наследник первой очереди, у него есть все права на квартиру.

– Ах, ну что ты! Попробуй скажи об этом Аркадию. Будет разглагольствовать о воле матери и ее последнем желании. А о том, что я пашу, как проклятая, что у меня язва открылась год назад, его говорить не заставишь.

Она закашлялась.

– Пойдем, Марина, продует. Хватит здоровье гробить. Я дома совсем не курю, а здесь, как ни приеду, рука сама к сигарете тянется. Страна такая – прокуренная насквозь.

– Это ты верно заметила.

– А за Полину не переживай. У нее все будет хорошо. Ты обратила внимание, что она на похоронах ни одной слезинки не уронила?

Подруга что-то ответила, но Полина уже не расслышала ее: дверь прикрыли.

На следующий день родители улетели к себе домой. Она осталась одна в просторной трехкомнатной квартире на набережной Москвы-реки.

* * *

Кофе, сваренный Полиной, остывал в кофейнике. И в чашке, из которой Анжей не отпил ни глотка.

– Значит, вы росли с бабушкой, – повторил Анжей.

Он рассматривал Полину так, словно видел ее в первый раз.

– Другие родственники принимали участие в вашем воспитании?

– Нет. У нас никого не было.

Ей не хотелось продолжать, но было понятно, что Ковальский не отстанет, пока не выпытает все подробности. Пришлось закончить:

– Бабушка умерла четыре года назад.

Ковальский сочувственно кивнул.

– Да, тогда понятно… – пробормотал он, словно разговаривая с самим собой. – Это многое объясняет.

Полина стиснула зубы. Она не будет у него ни о чем спрашивать! Анжей говорит это специально, чтобы она попалась на крючок любопытства, самый простенький и верный из всех крючков.

Но ей не любопытно. Ей абсолютно все равно, что он там себе объясняет.

– Я могу идти? – сдержанно спросила она.

– Конечно. Спасибо за кофе.

«Который вы не выпили».

Ковальский достал из ящика трубку и принялся набивать ее табаком.

Полина поднялась, собрала посуду на поднос и пошла к выходу. На душе у нее было тошно. И запах сигарет снова мешал дышать.

Полина даже потянула носом над кофейником, чтобы снова почувствовать чудесный, домашний аромат кофе.

Бесполезно. Из-под фарфоровой крышечки просачивалась отвратительная сигаретная вонь. Пахло не вишневым табаком Ковальского, а тем самым запахом, который ее память сохранила на много лет. Запах горя и одиночества.

По спине пробежал озноб, точно она прислонилась к промерзлой кирпичной стене.

«Держим лицо и выходим», – отстраненно сказал внутренний голос.

Полине нужно было последовать его совету. Но, уже взявшись за ручку, она обернулась.

– Что это объясняет? – резче, чем следовало, спросила она.

– Простите?

– Вы сказали, что мой рассказ многое объясняет. Что именно?

Ковальский глубоко затянулся и выпустил дым. Несколько секунд, пока облако не рассеялось, девушка не видела его лица.

– Это объясняет кое-какие особенности вашего поведения, – сказал он наконец.

– Возможно, бабушка привила мне устаревшие манеры… – начала Полина.

И тут Доктор внезапно рассердился.

– Да бросьте! – оборвал он. – При чем здесь ваши манеры? Вы словно калека, который не замечает собственной хромоты. И твердит, что не умеет танцевать, потому что у него был негодный учитель танцев.

– Я – калека?!

– Конечно, вы! Не я же. Это ведь не меня родители сбросили на руки бабушке и уехали строить новую жизнь! Любого человека это травмирует почище перелома.

Полина задохнулась от возмущения.

– Моя бабушка любила меня!

– Ни секунды не сомневаюсь! – Анжей уперся ладонями в стол и наклонился к ней. – Но дело не в ней, а в них, в ваших маме и папе. Они поступили мерзко, крайне мерзко. Отвратительно!

– Да что вы знаете о моих родителях? – не выдержала Полина. – Они просто боялись везти меня с собой в неизвестность! Я была совсем маленькой!

– Неужели?! – фыркнул Анжей. – Что же страшного было для шестилетнего ребенка в Америке? Во всяком случае, не страшнее, чем в России того времени.

– Они не знали, что их ждет!

– О, конечно! Ведь это дикая страна, где кишат хищники и свирепствуют кишечные инфекции. Нет, моя дорогая! Не смейте лгать мне, а главное, себе. Есть только одна причина, по которой мужчина и женщина не берут с собой родного ребенка, уезжая в цивилизованную страну.

– Прекратите, – сказала Полина. Получилось беспомощно и еле слышно.

– Дело в том, что мама с папой вас не любили, – безжалостно припечатал Ковальский.

– Неправда!

– Правда. Такое случается гораздо чаще, чем принято считать. Но, как правило, ребенок все равно растет в уверенности, что его любят, потому что эта уверенность ему жизненно необходима. Он берет эту любовь из ничего, словно цветок, вытягивающий тонкими корешками воду из сухой почвы. Даже в пустыне растут цветы, вы знаете, Полина?

Девушка молчала. В глазах кололо, как будто в них швырнули горсть песка.

– Но в вашем случае не было и пустыни. Ваши родители дали вам самое убедительное доказательство своей нелюбви: они вас бросили! Не сомневаюсь, что их поступок был обставлен очень прилично. Конечно, вас уверяли, что так проявляется их забота. Но это чушь! И вы своим шестилетним умом прекрасно это понимали!

– Вы все врете, – беззвучно сказала Полина.

– Но для любого ребенка родители – это основа его маленького мира, – яростно продолжал Ковальский, не слушая ее. – В этом мире родители не могут быть плохими, это означало бы нарушение основ! Если они что-то делают не так, значит, ребенок плохой! Если они уехали от ребенка, значит, он не заслужил их любви! Он недостаточно старался!

Поднос накренился в руках Полины. Чашка поехала и остановилась на самом краю.

– Так рассуждает любой ребенок, – немного спокойнее сказал Доктор. – Мы-то с вами знаем, что это неверно. Но ребенок не знает. Даже выросший, он не в силах избавиться от страшного наследия – нелюбви своих родителей. Таких детей всегда видно. А знаете, почему?

Он опустился в кресло.

– Молчите? Не знаете… А я вам скажу. Потому что в жизни всего можно добиться. Абсолютно всего! Кроме любви родителей. Это невосполнимая потеря! Вы понимаете, какая трагедия заключена в этом слове? Не-вос-пол-ни-мая! Можно обзавестись заботливым супругом, любящими детьми, можно стать богатым и знаменитым – все возможно! Но если родители недолюбили ребенка в детстве, этого уже не исправить. Любви все равно не хватает. И эту жажду не утолить ничем.

Анжей поднял глаза на застывшую девушку.

– Именно это я имел в виду, когда говорил, что по вам видны детские травмы. Вы отчаянно нуждаетесь в любви. Вы из тех женщин, которые пойдут на любые жертвы ради того, чтобы их любили. И будете тянуться к мужчинам старше себя, потому что они воплощают отца. Того, который вас бросил.

Анжей поднес трубку к губам и выпустил целое облако дыма.

Полина глубоко вдохнула – и выдохнула. Внутри что-то скулило и плакало, как щенок, запертый в комнате. И почему-то саднило горло.

– Вы закончили? – Голос у нее дрожал, но слез, слава богу, не было.

Ковальский пожал плечами.

– А теперь послушайте меня, – сказала Полина и медленно направилась к столу. – Я не разрешаю вам больше ничего про меня рассказывать. Вам ясно? Препарируйте кого-нибудь другого. Тренируйтесь на ваших гостях, на Василии, на садовнике – на ком угодно, но только не на мне! Не смейте рассказывать мне о том, какая я идиотка. Потому что я, черт возьми, и без вас это отлично знаю!

Долю секунды Анжею казалось, что сейчас она грохнет поднос об стол. Он даже услышал звон разлетающейся вдребезги чашки.

Но Полина протянула руку, взяла со стола забытую чайную ложечку и положила рядом с блюдцем. Развернулась, точно робот, и пошла прочь из кабинета.

Голос Ковальского догнал ее в дверях. Полина ожидала разноса, может быть, даже увольнения. Но услышала совсем другое.

– Бедная моя девочка, – сочувственно проговорил Доктор. – Вы так ничего и не поняли.

Полина вышла и аккуратно прикрыла дверь. С каменным лицом отнесла поднос на кухню, поднялась к себе наверх.

Но в комнате самообладание оставило ее. Она опустилась на диван и беззвучно расплакалась.

* * *

Вечером Полина помогала Кларе Ивановне в столовой. Повариха бросила сочувственный взгляд на ее опухшее лицо, но ничего не сказала. Девушка была благодарна ей за молчание.

«Нужно выдержать ужин», – твердила она про себя. Господи, если они опять начнут ссориться, она закричит.

В кармашке заиграл телефон.

– Полина, жду вас в библиотеке, – сказал Ковальский и отключился.

Видимо, она изменилась в лице, потому что добросердечная Клара Ивановна заботливо дотронулась до ее руки:

– Ничего, Полина Аркадьевна… Вы идите, я тут справлюсь.

Девушка бросила на нее беспомощный взгляд.

– Не съест же он вас! – вдруг шепотом сказала повариха. Но уверенности в ее голосе не было.

Полина выдавила жалкую улыбку.

Перед дверью библиотеки она постояла, набираясь храбрости. За спиной звучно пробили часы, напоминая, что медлить не стоит.

Увидев девушку, Ковальский отложил книгу и поднялся.

– У меня для вас кое-что есть, – как ни в чем не бывало сказал он. – Возьмите.

И протянул раскрытую ладонь.

На ладони лежал ключ. Черный металлический ключ со стержнем-трубочкой.

В детстве Полина мечтала о похожем ключике. В него можно было свистеть, прижав конец трубочки к нижней губе. У многих мальчишек в их дворе были такие. Когда затевались «казаки-разбойники», оголтелый свист вспарывал воздух старого двора. Эхо билось между стен, как пойманная в силки птица, и старушки ругались и грозились отобрать «свистульки».

– Возьмите, возьмите, – поторопил Ковальский. – Это ваш. Уверен, он вам пригодится.

– Спасибо… – Полина неуверенно взяла ключ.

Ковальский погрузился в кресло и, казалось, сразу забыл про экономку.

Подарок был гладкий, как обкатанный морем камешек. И приятно холодил пальцы. Он был как кусочек детства, как осколок памяти, отлитый в виде ключа.

– Это один из тех самых ключей? Ваших?

Анжей, уже уткнувшийся в книгу, поднял голову.

– Что? Ах, да. Из тех самых.

– Но они же стоят денег! – слабо запротестовала Полина.

– А я вам его дарю.

Девушка хотела возразить, но Анжей сердито прикрикнул:

– И не вздумайте спорить! Никогда не отказывайтесь от подарков. Только ограниченные люди думают, что это вас к чему-то обязывает. Ничего подобного! Подарки обязывают в первую очередь дарителя. Сделав вам что-то хорошее, он вынужден относиться к вам хорошо. И потом, вы ведь не хотите меня обидеть, правда?

Полина не хотела.

– Тогда берите и пользуйтесь на здоровье.

– Спасибо!

– Пожалуйста.

И тут в памяти Полины всплыли слова, услышанные совсем недавно:

«Чем сильнее человек волнуется, тем беззащитнее становится. И тем точнее я могу подобрать ключ».

– Вы нарочно это сделали! – воскликнула она.

– Что сделал? – удивился Ковальский.

– Вы… – начала Полина.

И осеклась. «Вы заставили меня страдать» – звучало до ужаса напыщенно. Так могла бы выразиться героиня плохой мелодрамы. А других слов Полине не удавалось подобрать.

– Вас ждет Клара Ивановна, – напомнил Ковальский.

– Да-да…

Полина крепко сжала ключ в кулаке и вышла.

Но направилась не в столовую, а в свою комнату.

Оказавшись одна, прижала ключ к губам – и тихонько подула в него.

Раздался сиплый прерывистый свист. Совсем некрасивый. Как будто ключ был давно простужен и хотел не свистеть, а молока с медом.

Но от этого звука в памяти Полины ожил летний двор с тополями, насквозь простреленными солнцем, и запах нагретого асфальта, и крики мальчишек, перемежавшиеся с воробьиными воплями. Скрипнули старые качели, и со счастливым восторгом засмеялся ребенок, взлетающий на них в небеса.

Полина нехотя отняла ключ от губ и спрятала в кармашек.

Плакать почему-то совершенно расхотелось. И ужин с гостями Ковальского больше не казался таким кошмаром.