Текст книги "Вкус крови"

– Вот родинка на левом запястье. Потом, видите, на губе справа небольшой шрамик. Это она губу разбила на даче… – голос предательски задрожал, – с качелей упала… У нас в Школьной…

– Сань, проводи ее, – сказал Самарин.

– Знаешь, Димка, лучше ты.

У Попова было такое лицо, что Самарин не стал спорить, осторожно взял женщину за плечо и повел к выходу.

– Александр Илларионович, – пригласил он.

– Саша! – бросилась к мужу Маргарита Васильевна.

– Мара, я сейчас, – ответил тот, обнял жену и шагнул в помещение морга.

Диканский старался держаться по-мужски, но его выдавали руки.

– Сомнений нет – это моя дочь Марина Диканская, по мужу Сорокина, – тихо заявил он. – Где я должен расписаться?

В эту секунду в «предбаннике» послышался крик. Кричала женщина. Самарин с Поповым поспешно открыли дверь и увидели, как Маргарита Васильевна наступает на зятя с криком:

– Что ты сделал с моей дочерью, подонок! Что тебе было надо?

Костя медленно отступал. Он был еще бледнее, чем прежде, – Вы прекрасно знаете, что я люблю ее и мне ничего было не надо!

– Знаю я, как ты ее любил! – дико выкрикнула безутешная мать. – Это по твоей милости она погибла! По твоей! Ты погубил ее!

– Мара, дорогая, успокойся! – Александр Илларионович подхватил жену в последний момент – губы у женщины посинели, и она стала медленно опускаться на белый плиточный пол.

Муж не смог удержать ее и опустился перед женой на колени, поддерживая только ее голову.

– Санька, нитроглицерин, нашатырь или что там считаешь нужным – быстро, – сказал Дмитрий.

Попов сунул женщине под нос ватку с нашатырем, а затем, когда веки ее слабо дрогнули, отсчитал несколько капель в мензурку с водой:

– Выпейте вот это.

– Сорокин, идите на опознание, – сказал Самарин стоявшему поодаль Косте. – Пусть она вас не видит.

Костя поспешил шагнуть за дверь, стараясь поскорее скрыться с тещиных глаз, но не ожидал, что в следующий момент испытает такой шок.

Потому что перед ним на каталке лежала Марина. Его жена. Такая родная и знакомая, а теперь такая чужая. Ее неестественно бледное тело было сплошь покрыто зеленовато-синими швами, нос заострился, щеки ввалились. Она, казалось, распространяла вокруг себя арктический холод. Это была смерть. Настоящая. Так близко и непосредственно Костя столкнулся с ней впервые в жизни.

Хотелось закричать: «Марина, Мариночка! Прости меня, дурака! Встань! Я больше никогда-никогда… Клянусь!» Хотелось упасть перед ней на колени и вымолить прощение, только пусть она встанет, а не лежит вот так безжизненно на каталке. «Давай уйдем отсюда, из этого страшного места!»

В голове всплыло:

Согрей меня, Ведь я еще живой, И мне так важно вымолить прощенье Перед тобой Не в том, что виноват, А в том, что жизнь – всего мгновенье. (Стихи Р.Б.Зуева.) Но Марина молчала. И оживить ее теперь не могло ничто. Ни раскаяние, ни верность, ни любовь, ни стихи.

Когда опознание было закончено и все документы оформлены, Самарин сказал:

– Слушай, Санька, ты хоть что-нибудь знаешь об этих маньяках? Что ты вообще о них думаешь как медик? Их признают вменяемыми? Но вот я хотел бы понять – что ими движет?

– Страсть, – развел руками Санька. – Что движет людьми в этой жизни: жажда власти, жажда богатства и жажда любви. И последняя самая сильная. А иногда она проявляется вот таким образом… В Америке один убил семнадцать парней только потому, что чувствовал себя одиноким. Ему казалось, что его все бросают, вот он и пристукивал их. Чтобы не бросили.

– А как его нашли? – спросил Самарин.

– Этого американца-то? – Санька оторвался от тяжелых мыслей. – Как всегда, случайно. Сбежал у него один. – Он помолчал. – Беспечные эти американцы… Наши таких промахов не допускают. – Он снова замолчал. – Знаешь, Димка, давай об этом как-нибудь потом. Я сейчас не в настроении. Я тебе литературу подберу…

– Хорошо бы… – отозвался Самарин, – а то трудно вести дело, когда совершенно не понимаешь психологию преступника. Другое дело – вор, грабитель, обычный убийца. У него общечеловеческие мотивы: нажива, ревность, желание отомстить…

– Хорошего ты мнения о человечестве…

– Я же все-таки не из Гринписа и не из Армии спасения. На человечество надо смотреть трезво, тогда и не будет идиотских ошибок. Ну так что, может быть, завтра встретимся?

Санька Попов задумался, а потом кивнул:

– Хорошо. Завтра, у меня.

С лица его не сходило мрачное выражение.

– Господи; как ты поздно! – накинулась на Дмитрия сестра. – Что там у вас, это опознание Часами происходит? Казалось бы, взглянул, узнал или не узнал, и все. Три минуты.

– Аля, давай немного помолчим, ладно?

У Дмитрия в ушах еще звучали плач и причитания Марининой матери.

Посмотрела бы Агния, как именно проходят эти «три минуты». Агнесса замолчала, но ненадолго.

– Хоть бы ты женился, – затянула она старую песню, – и вымещал свое плохое настроение не на мне, а на жене. Хотя мне заранее очень жаль эту несчастную женщину.

Почему-то вспомнилась Штопка. Такая, какой он увидел ее сегодня утром на 2-й линии Васильевского острова, – легкая, воздушная, прекрасная. Да, наверно, сестра права – он никогда не женится, потому что до сих пор не смог подойти к любимой женщине и признаться ей.

Впрочем, теперь все равно уже поздно – она ведь уже шесть лет как замужем.

Ну, кому везет, а кому – нет. Что же делать… Жениться он мог только на одной женщине, потому что иного брака, кроме как по любви, не признавал… Ну раз не судьба, что поделать…

Вспомнился муж убитой – Константин Сорокин. Не дай бог пережить такое!

Ладно, подумал Дмитрий, пусть у него самого нет жены и скорее всего никогда не будет, зато он позаботится о том, чтобы маньяки-убийцы не трогали чужих.

– Дмитрий, так ты собираешься? – послышался голос Агнессы. – Мы же идем на прием в «Асторию»!

Завязывая галстук (такое можно сделать только для любимой сестры), Дмитрий вспомнил сегодняшнее опознание. Это всегда тяжело, но сегодня было просто ужасно. «Даже Санька занервничал… Удивительно. Забываешь, что патологоанатомы тоже люди…» Санька всегда был таким спокойным, таким рассудительным.

Вспомнилось, правда, как он в конце восьмого класса грохнулся в обморок во время экскурсии в Кунсткамере. «Значит, и у гиппопотамов есть нервы… Наверно, он то же самое думает обо мне».

Глава II
МИЛИЦЕЙСКИЕ БУДНИ

26 октября, воскресенье

Александр Попов жил у парка Победы. Дмитрий никогда не понимал, как Санька мог уехать с Петроградской. Пусть даже в престижный и экологически чистый Московский район… И тем не менее несколько лет назад Попов – уже после смерти отца – вдруг сорвался и обменял квартиру на равноценную в другом районе. В новом Санькином жилище Самарин еще не бывал, но быстро разыскал и Варшавскую улицу, и нужную пятиэтажку.

Квартиры холостяков бывают двух видов. Там либо царит идеальная чистота и порядок, либо дичайший бедлам. Жилище Попова относилось к первому. Каждая вещь тут имела свое место, пол чисто вымыт, но отсутствие штор на окнах указывало на то, что этого дома не касалась женская рука.

В комнате – диван, два кресла, журнальный столик, телевизор. Книжные полки заставлены медицинской литературой, начиная от «Лекарственных средств»

Машковского и кончая Видалем и Большой медицинской энциклопедией. Целые полки забиты книгами по фармакологии, психиатрии, анатомии. Художественной литературы не видно – ни детективов, ни фантастики, ни классики.

«Специалист подобен флюсу, – вспомнил Дмитрий. – Понятно, почему он холостяк. Не всякая женщина выдержит мужа, способного говорить и думать только о медицине».

Расположились на кухне, блиставшей почти полным отсутствием кухонной утвари. С тех пор как в нашей стране появились импортные полуфабрикаты, Попов питался исключительно из пакетиков. Вот и сейчас, готовясь к приходу Самарина, он разогрел вегетарианскую пиццу с шампиньонами, полил растительным маслом мексиканскую смесь для салата и достал из холодильника запотевшую бутылку хванчкары.

– Извини, мяса не будет, – сказал Санька.

Выпили за встречу.

– Понимаешь, Санек, – сказал Самарин, – я тут перелопатил все дела по преступлениям на сексуальной почве. В ГУВД ведут одного серийного убийцу. Вот я и подумал, а что, если наше убийство – его же рук дело? Вроде не выходит. Хотя в «почерке» есть кое-что общее.

– Ну, знаешь, во всех убийствах есть нечто общее, – усмехнулся Санька. – Начиная с того факта, что убили. Ну а дальше идут детали: смерть наступила в результате асфиксии, задушили другими словами, или, скажем, в результате повреждения колюще-режущим предметом, то есть ножом зарезали или, скажем, отверткой, надфилем. Способов убить человека не так много. Главное в более мелких деталях.

– А ты впервые столкнулся с эпизодом по садисту? С другими не приходилось работать?

– Не приходилось, – задумчиво ответил Попов, – ни разу. И я, честно говоря, не жалею.

– Да, посмотрел я на тебя вчера. Таким еще никогда не видел.

– Да чего-то я вчера действительно… Работы было… Я с устатку и маханул пятьдесят граммов спирту, а то уже ноги не держали. Вот, видно, и развезло чего-то…

– А я думал, что патологоанатома ничем не прошибешь….

– Я привык к трупам, но не к их живым родственникам.

Выпили еще по одной – за успех безнадежного предприятия.

– Я выписал основные характерные признаки. – Дмитрий протянул Попову лист бумаги. – Тут есть кое-что такое, на что раньше не обращали внимания. Смотри: на теле Клары Сидоренко, семьдесят четвертого года рождения, были зафиксированы некие следы. Можно подозревать – от укусов зубами. Убита, кстати, у вас в парке Победы. То же самое касается Перовой Любови Марксовны, шестьдесят третьего года рождения. Здесь, правда, сомнений еще больше. Труп был обнаружен через месяц после убийства, и следы идентифицировать трудно. В этом случае я доверяю экспертизе не на сто процентов. У других убитых ничего такого на теле не обнаружено.

Санька взял список в руки и быстро пробежал его глазами:

– Да, интересно, интересно… Надо же, сорок два года… – Он оторвался от бумаги и посмотрел на Самарина:

– Значит, говоришь, этим ГУВД занимается… Во всех случаях смерть наступила в результате асфиксии, – рассуждал он, – ничего удивительного. Остальные черты также схожи… В убийстве, совершенном в электричке, главное что? – использование зубов. Жертву, по сути дела, загрызли.

Здесь же, – он указал на список, – зубы в ход не шли. Нет следов укусов.

– Согласен, нет. Но есть синяки, которые можно было бы считать следами укусов. Может быть, он хотел укусить, но сдерживался?

Попов пожал плечами:

– Как говорит реклама: «Каждая женщина знает эти правила!» Так и маньяк.

Он действует по особым правилам и не может от них отойти. Не потому, что не хочет, – не может.

– То есть он все-таки невменяемый.

– Это сложный вопрос. И да, и нет. Обычно эпизоды, где действовал маньяк, похожи, как близнецы-братья. Понимаешь, он не может разрушить некий стереотип, потому что иначе не достигнет того состояния, которое ищет. Поэтому я считаю, что в электричке действовал другой человек. Но, – пожал плечами Попов, – я, собственно говоря, не специалист. У тебя, кстати, много людей задействовано по этому делу?

– Да пока никого, если разобраться, – махнул рукой Самарин. – Показуху только развели. Видишь ли, сам мэр интересуется, а этот проходимец Гнедин из мэрии взял дело под свой контроль. Надзор по всем линиям усилили, уже две облавы провели. А толку? С самого начала ясно, что поймают кого угодно, только не убийцу. Ладно, я к тебе пришел не на жизнь жаловаться. Так что у нас еще по маньякам?

– Что еще? – Санька пожал плечами. – Были, есть и будут. В США специалисты считают, что на их территории существует около тридцати людей, которые потенциально могут стать серийными убийцами. А сколько у нас – никто не подсчитывал.

– Помнишь, в Казани были какие-то людоеды…

– Да, прелестная парочка. Приглашали к себе девушек, убивали, и вот в чем самый смак – мясо продавали соседям. Все-таки они были не без практической сметки.

– Ты хочешь сказать, это были не чистые маньяки, поскольку имелась экономическая заинтересованность? Без сексуальных извращений?

Санька усмехнулся:

– Не надо понимать «сексуальное извращение» так плоско – «сунул, вынул и бежать». Кто-то ловит кайф на том, чтобы бросить в кипяток кусок груди "ли матку и сварить на этом бульоне щи.

– Фу, пакость какая! – поморщился Самарин. Выпили еще. Санька вынул из холодильника пластиковую коробочку с салатом из морской капусты.

– Да, с казанскими тебе было бы не по дороге, – улыбнулся Дмитрий. – Ты как вегетарианцем-то заделался?

– Давно это было. Еще во время практики. Когда я в больнице за фельдшера сидел. А уж теперь с моей работой – просто отвращение к мясу. Вот такое извращение, если хочешь. Но не сексуальное.

– Слушай, а серийные убийства всегда имеют под собой сексуальную подоплеку?

– Нет, не всегда. Вот недавно был интересный случай. Слышал про Тамару Иванютину?

– Честно говоря, нет…

– Посудомойкой работала в школьном буфете и отравила восемнадцать детишек таллием. Кстати, этот яд очень быстро распадается в организме и обнаружить его следы трудно. Так вот, отправила на тот свет полкласса, а все назло директору школы. Тот ей выговор сделал за то, что она слишком увлекается сбором пищевых отходов для своих поросят. Возможно, I эта Иванютина была по совместительству садисткой, а детей ненавидела, как многие, кто работает в школе. Но основная причина – праведная месть. Графиня Монте-Кристо.

– Это не наш случай.

– Нет, конечно.

– Да, – Дмитрий задумался, – хуже всего, что никаких зацепок. Даже киллеры с кем-то связаны – с «малиной», с братками, там можно нащупать ниточки. Другое дело, дадут ли ими воспользоваться. А тут он один.

– Совершенно верно, – кивнул Санька, – он один. И в этом его сила. Как говорил Рихард Зорге: «В разведке тот, кто работает один, живет дольше».

– Ладно, спасибо за информацию и за хванчкару. – Дмитрий встал. – С твоей помощью кое-что прояснилось.

– Если что будет нового, держи меня в курсе.

– Обязательно. Счастливо.

В воскресенье впуск посетителей начинался в пять. В десять минут шестого Софья Николаевна Пуришкевич начала нервничать. Обычно сын появлялся в палате с боем часов.

Когда прошло еще пять минут, больная схватилась за сердце и тяжело опустилась на кровать.

– Вам плохо? – спросила ее соседка, крупная женщина по фамилии Петрова.

– Что-то сердце закололо, – слабым голосом ответила Софья Николаевна. – Вот такими мелочами Глеб меня когда-нибудь сведет в могилу.

– Да мало ли где задержался, – пробасила Петрова, – с приятелями, с девушкой.

– А о матери можно забыть…

– Слишком вы его опекаете, ему уже, наверно, за тридцать?

– Тридцать четыре.

– И все неженат… – вздохнула Петрова. – Очень уж он у вас скромный.

Пожилая женщина ничего не ответила, только тяжело вздохнула и легла, положив руку на сердце.

– Мама? – раздался в дверях тихий глуховатый голос. В дверях стоял сутулый мужчина в очках.

– Она уж вас ждет не дождется.

Софья Николаевна продолжала лежать с закрытыми глазами.

– Мама? – встревоженно повторил Глеб, склонившись над матерью. – Тебе плохо? Веки больной слабо дрогнули.

– Я уж думала, ты не придешь… – еле слышно прошептала она, и уже чуть громче:

– Ты принес мне шерстяные носки?

– Принес. – Глеб торопливо начал выкладывать из сумки на тумбочку сыр, масло, баночку красной икры, гранаты, яблоки и наконец извлек серые шерстяные носки.

– Глебушка, не эти, – с упреком сказала мать. – Я же просила синие.

– Прости, я нашел только серые.

– Ох уж эти дети, – вздохнула Софья Николаевна. – Ну ладно. Газеты принес?

– Да, конечно, – кивнул Глеб. – Вот «Невское время», «Петербургский вестник», «Эхо».

Мать села на кровати, с интересом глядя на прессу.

– Вот этого не надо. Желтая газетенка, – категорично заявила она. – А где «Итоги»?

– Прости, не нашел.

– В следующий раз обязательно найди. Ты же знаешь, для меня своевременная информация – лучшее лекарство.

– Что говорит врач? – спросил Глеб, присаживаясь у кровати.

– Сделали сегодня еще одну кардиограмму, – мать сунула ноги в тапочки,пойдем поговорим в холле.

В семь часов посетители ушли. Софья Николаевна деловито разложила принесенное по полкам тумбочки и погрузилась в чтение. Тем временем все остальные обитательницы четвертой палаты кардиологического отделения стали обсуждать более животрепещущие события, происшедшие в американском городке Санта-Барбара.

Мнения разделились. Одна половина больных твердо держалась мнения, что самым обаятельным остается Мейсон, другие высказывались в пользу Круза. Софья Николаевна не принимала участия в беседе. Она единственная из шестнадцати временно прописанных в палате не имела собственного мнения по этому поводу, поскольку не знала, чем Круз отличается от Мейсона.

Дверь в палату распахнулась, и вошла дежурная медсестра. Она раздала всем градусники, затем грозно сказала:

– Петрова! Завтра утром кардиограмма.

Дверь захлопнулась. Больная Пуришкевич сунула градусник под мышку и взяла с тумбочки газету.

«Хорошо, Глеб принес свежее „Невское время“, – подумала она, – а то тут с ними одичаешь».

Она погрузилась в чтение статьи «А были ли выборы» о результатах поистине постыдных. За три дня на пункты голосования пришло семнадцать процентов избирателей!

Но сосредоточиться на чтении было трудно. Потому что в четвертой палате затронули тему, животрепещущую для каждой российской женщины.

– А Бари Алибасов говорил так; «Сначала моя ежедневная норма составляла сто граммов водки в день, – вещала Петрова, уже переставшая умирать, – потом я дошел до двух литров». – Она сделала многозначительную паузу.

– Это же четыре бутылки! – воскликнул тонкий голосок. – Никаких денег не хватит.

– Да он лопатой загребает!

– Да при чем тут деньги? Здоровье-то как они гробят!

– Так вот, – продолжала Петрова, – а потом, говорит, я понял, что хватит, стал снижать норму и дошел обратно до ста граммов в день.

– Ну так это Бари Алибасов, – сказал кто-то, – у него сила воли. А наши мужики? Скажи им снижать дозу!

– А как вы думаете? – спросила женщина, о которой было известно, что она прапорщик. – Его брак с Федосеевой-Шукшиной настоящий или фиктивный? Говорят, они, как Пугачева с Киркоровым, поженились просто в рекламных целях. Ведь она его старше, и такая… Он ведь любую манекенщицу мог взять.

– Просто Бари Алибасов толковый мужик, – ответил тонкий голосок. – Ему нужна умная женщина.

Софья Николаевна едва дождалась, когда сестра вернется за градусниками, и сразу после этого вышла в холл, где стоял телевизор. По пятому каналу заканчивались новости. Зрителей было немного – большинство больничных обитателей ими не интересовались.

– В заключение прослушайте объявление по просьбе органов внутренних дел, – заговорила дикторша казенным языком. – «Вниманию пассажиров электропоезда Гдов-Санкт-Петербург, прибывшего в Петербург двадцать второго октября в двадцать три тридцать семь! Всех, кто следовал по перегону семьдесят третий километр – Школьная в двух хвостовых вагонах, убедительно просим позвонить по телефону…» – Внизу появилась бегущая строка, повторявшая номер телефона.

– У нас как раз дача в Школьной, – сказала, обращаясь к соседке, Софья Николаевна. – Сын только что привез оттуда яблоки. Сказал, вроде все спокойно.

Неужели опять грабят дачи?

– Не говорите, – отозвалась пожилая женщина из соседней палаты. – Мы тоже в Орехове так страдали от этих грабежей. Главное, не столько возьмут, сколько напакостят.

Новости кончились, начался какой-то боевик. Такие фильмы Софья Николаевна не смотрела принципиально, а потому пошла на сестринский пост позвонить: по ее расчетам, Глеб уже добрался до дома.

– Глеб? – сказала она, услышав на другом конце провода голос сына. – Как ты доехал? Все в порядке? Нет, мне стало немного лучше. Но врач сказал, категорически нельзя волноваться. Да, я только что смотрела новости. Ты какого числа ездил к нам в Школьную? В среду? Это двадцать второе. По телевизору просили позвонить всех, кто ехал на гдовской электричке. Я считаю, ты тоже должен позвонить.

– Мама, – раздался на том конце провода глуховатый голос Глеба, – завтра я собирался в «Публичку». И телефона я не знаю, куда звонить.

– А ты позвони в милицию, – настаивала мать. – Тебе сообщат.

– Нет уж, это слишком сложно, – наотрез отказался Глеб.

Мать вздохнула. Она хорошо знала, что ее мягкий и спокойный сын подчиняется только до определенных пределов. Но если он чего-то решительно не хочет делать, заставить его невозможно. В глубине его покладистой души находился кремень.

– Ну как хочешь… Хотя я предпочла бы, чтобы твоя жизненная позиция была более активной. Ну ладно, ладно. До свидания, жду тебя во вторник.

Она вернулась к телевизору. Зрителей заметно прибавилось – по первой программе началась «Любовь с первого взгляда»…

– А в прошлое воскресенье одна пара выиграла «романтическое путешествие» на Канары. Он такой симпатичный, а она крокодил крокодилом, – громогласно рассказывала женщина-прапорщик.

Убедившись, что большинство собирается смотреть эту никчемную передачу, Софья Николаевна удалилась к себе. По крайней мере, теперь можно спокойно дочитать газету.

«Да, – думала она, размышляя о Глебе, – все-таки у человека должна быть активная жизненная позиция. До чего мы дойдем, если каждый будет думать только о своем благе». Она вздохнула и снова взялась за газету.

27 октября, понедельник

Проверять производственные связи Марины Сорокиной Самарин послал Никиту Панкова. Много от этого похода он не ожидал, но надо было с чего-то начинать.

Основной задачей сейчас было составление фоторобота.

Не все пассажиры электрички Гдов – Санкт-Петербург оказались настолько лишенными «активной жизненной позиции», как Глеб Пуришкевич. Кое-кто отозвался, в основном пенсионеры, ровесники Софьи Николаевны и те, кто постарше. Люди старого закала. Всех их пригласили в прокуратуру.

Сначала на экране показали портрет убитой Марины Сорокиной. Большинство пассажиров на вопрос, видели ли они в электричке эту женщину, ответили отрицательно и были отпущены восвояси. Оставшиеся семь человек отвечали с разной степенью уверенности, что как будто припоминают ее. При этом четверо ехали в последнем вагоне, еще двое в предпоследнем, а седьмой свидетель, сорокатрехлетний Сидорчук, вообще не помнил, в каком вагоне ехал.

– В каком вагоне ехали – не помните, но уверены, что видели эту женщину? – с сомнением спросил Дмитрий.

– Уверен, – кивнул Сидорчук. – Она еще глазами так – зырк в мою сторону.

Самарин с сомнением окинул взглядом тучную фигуру говорившего. Как-то не верилось, что этот мужчина мог стать объектом интереса для молодой женщины – полный, неглаженый, с обветренным красным лицом. Хотя, с другой стороны, сердце женщины – загадка. Он, например, так никогда и не смог понять, почему Штопка выбрала себе в мужья Николу – высокого, худого, как глиста, художника-абстракциониста, живопись которого Самарин в глубине души считал мазней, но старался убедить себя в том, что просто ничего в этом не понимает.

– Савицкая, – услышал он тихий дребезжащий голос.

Дмитрий очнулся. «Нашел время для воспоминаний». Он посмотрел на очередную свидетельницу. «На вид восемьдесят лет, – мрачно констатировал он. – Может быть, сразу отправить домой, с этого-то божьего одуванчика все равно никакого толку. Хорошо, что помнит, как ее зовут, и на том спасибо». Но обижать женщину, пусть даже старую, Самарин органически был не способен. Пусть посидит старушка со всеми, все ей развлечение.

– Год рождения? – спросил он.

– Одна тысяча девятьсот семнадцатый, – с гордостью ответила Савицкая. – Я ровесница Октября!

– Ну что ж, можно только позавидовать, – тактично ответил Дмитрий и обратился к следующему свидетелю:

– Фамилия, имя, отчество, год рождения, домашний адрес.

Семь человек, из них одна дряхлая старушка, один – ехавший явно с залитым глазом, итого реально – пять. Не мало, но и не много. Как раз самое отвратительное число: максимальный разнобой. Самарин, как и любой следователь, знал, что показания свидетелей никогда не совпадают. В его практике не было случая, чтобы они сошлись в одном мнении, когда дело касалось марки машины, цвета одежды и тому подобных вещей. И что характерно, каждый твердо стоит на своем и даже не допускает мысли о том, что ошибаться может именно он, а не другой. Что это, «зрительный идиотизм»?

– Я ее отлично помню! – заявила дама в вязаном берете, с громовым голосом и черными усиками на верхней губе. – Отчетливо! Она прямо стоит у Меня перед глазами. Ну вот как вы сейчас. Она была такая милая, такая тонкая! И глаза как у испуганной газели!

– Газель – это грузовик, – проворчал мужик, успевший до прихода холодов переодеться в пыжиковую шапку, которую теперь аккуратно держал на коленях.

– Не отвлекайтесь, – попросил Самарин тем железным голосом, который специально вырабатывал для таких случаев. – Попрошу быть собраннее. Итак, вы видели эту девушку. Во что она была одета?

– А черт их, баб, разберет! – проворчал обладатель пыжиковой шапки. – Чего-то такое было. Куртка, что ли… Я в этих тряпках не разбираюсь.

– На ней было что-то такое… светлое, – ответила усатая дама в берете.

– А по-моему, у нее было пальтишко драповое, – голосом умирающего лебедя сказала дама в шляпке, то и дело подносившая к глазам носовой платок, что, видимо, говорило о ее тонкой душевной организации.

– Драповое? – переспросил Самарин.

– Да чушь собачья! – выкрикнул мужчина в пыжиковой шапке. – Какой идиот в такую дождину драповое наденет!

– Вы сами ничего не помните, так и помолчите, – обиженно ответил «умирающий лебедь».

– А мы с мужем считаем, что на ней были темная куртка и брюки, – сказала женщина, сидевшая рядом с мужчиной.

«Пронькины», – вспомнил их фамилию Дмитрий.

– Так считаете вы или ваш муж? – уточнил он.

– У нас с мужем общее мнение, – поджав губы, ответила мадам Пронькина, на что ее муж согласно кивнул.

«Значит, свидетелей не пять, а четыре, – понял Самарин. – Господи, ну и паноптикум», – с тоской подумал он, разглядывая собравшихся. У него имелось описание того, в чем именно Марина Сорокина вышла из дома. И пока ни один из свидетелей не дал точного ответа. «Вот и верь тому, что они покажут».

– На ней были брюки, черная шапочка и серая водоотталкивающая курточка, – раздался дребезжащий голос. («Божий одуванчик», свидетельница Савицкая.) – Я точно запомнила, потому что у моей племянницы такая же. А в руках сумка, кожаная.

– Нет, у нее был портфель. Черный, – заспорила Пронькина.

– Дурость какая! – заметил критикан в пыжиковой шапке. – Женщины с портфелями не ходят.

– А по-моему, у нее ничего не было, – сказал Сидорчук. – Зачем красивой женщине сумка?

– Так, хорошо. – Теперь Дмитрий смотрел на старушку с интересом. – С девушкой был мужчина. Вы все подтвердили, что видели его. Возможно, это убийца.

Наша задача сейчас составить его фоторобот.

Мнения, как всегда, отличались разнообразием. Даже относительно цвета волос свидетели никак не могли прийти к общему знаменателю. Пронькины стояли на том, что мужчина был брюнетом, а дама с голосом умирающего лебедя крепко держалась за то, что это был светлый шатен, ближе к блондину.

– А по-моему, обычные светло-русые волосы, – сказала старушка Савицкая.

Кое-что выяснить все же удалось. Это был мужчина лет тридцати, среднего роста, в очках. Очки, конечно, весьма затрудняли дело, потому что они могут значительно изменить внешность, если убийца в реальной жизни их не носил. В общем, фоторобот вышел слепой – никаких характерных примет: нос прямой, лицо худощавое, уши обычные. Больше всего запомнились большие очки и шапка.

– Мне кажется, – заметила Савицкая, – очки были с затемненными стеклами. – Она улыбнулась тонкими губами. – Знаете, что говорил в таких случаях Шерлок Холмс?

– И что же он говорил? – поинтересовался Дмитрий.

– Что если что-то слишком бросается в глаза, борода например, значит, она наклеена. Вот и очки были маскировкой.

«Ну бабка – молоток!» – внутренне улыбнулся Самарин.

Когда фоторобот был готов, на экране возникло среднестатистическое русское лицо. Не кавказец, не цыган – обычный человек без примет.

– Ну что, похож? – спросил Дмитрий у свидетелей.

– А шут его разберет, – недовольно буркнул обладатель пыжиковой шапки. – На каждого второго похож.

– А по-моему, в этом лице скрыто что-то порочное, – сказал «умирающий лебедь».

– Да и не скрыто! – возмутилась усатая дама. – Сразу видно – бандит.

– Это он, – от лица себя и мужа констатировала Пронькина.

– А вы что скажете? – обратился Дмитрий к Савицкой.

– Не знаю, – та покачала головой, – что-то есть… Но в целом и он, и не он.

– Понятно, – сказал Самарин и включил свет. – Большое спасибо, все свободны.

Свидетели встали с мест и двинулись к выходу.

– Да, Анна Васильевна, – сказал Дмитрий, провожая пожилую женщину до дверей, – вам бы в уголовном розыске работать, с вашей фотографической памятью.

– Практика, – пожала плечами Анна Васильевна, – всю жизнь проработала в первом отделе. Память – это у меня профессиональное. – Она помолчала, а затем добавила, гордо подняв голову:

– Сорок два года в органах – и горжусь этим!

В понедельник с утра Кол уселся у телефона и стал ждать. Звонков не было – его не вызывали ни в вокзальное отделение, ни в транспортную прокуратуру, ни в портовую милицию. Пришлось действовать самостоятельно. Опять проявлять личную инициативу.

«Понимаешь, – убеждала его по телефону Катя, – тебе это нужно – ты и действуй».

А потому, проведя полдня в томительном ожидании, Кол отправился на Ладожский вокзал. Там, однако, ему ничем помочь не могли – его дело вел следователь Березин, а он находился в прокуратуре. Кол направил свои стопы туда. На этот раз удача ему улыбнулась – Березин оказался на месте. Более того, он сразу же вспомнил, кто такой потерпевший Шакутин.

– Как жизнь? Как вам наш город? Правда, не очень-то подходящий сезон вы выбрали. Но можно пойти в Эрмитаж…

– Пришли ли данные экспертизы? – вместо ответа поинтересовался Кол.

– Пока нет, – ответил Березин. – Хотя надо проверить… Посидите тут.

Он встал и вышел в коридор. Кол остался за столом, размышляя о том, какие слова он бросит в лицо Васе Константинову, когда его наконец поймают.

В том, что это произойдет, он не сомневался ни секунды.

Березин отсутствовал очень долго. Наконец он появился и, сурово глядя на потерпевшего, сказал:

– Данные экспертизы получены, но пока в интересах следствия я не могу вас ознакомить с ними.

– А когда будет перекрестный допрос? – спросил наивный Шакутин.

– На следствие дается два месяца, – ответил следователь. – Я думаю, в вашем случае мы уложимся в этот срок. В противном случае его можно продлить.