Текст книги "Там, где течет молоко и мед (сборник)"

Глава 12. Снова Вильнюс

– Этого не может быть! Это какая-то дикая нелепая ошибка! – мамин голос дрожит от слез. – Он три месяца назад был здесь! Совершенно здоровый, веселый. Вы еще напились как зюзи! А Майя сказала, что он знал. Что уже летом нашли метастазы.

– Значит, он знал, – говорит папа, – и специально приехал попрощаться. Вполне в его духе.

Умер дядя Слава.

Накануне Янис звонил целый вечер. Но никто не отвечал. Это я виновата. Мама с папой как всегда на работе, а я отключила телефон, чтобы не мешал заниматься. Первый международный конкурс в моей жизни.

Мы выезжаем в Вильнюс вдвоем с папой. Мама уже не успевает отменить операцию.

Все тот же поезд, то же небо на фоне красных черепичных крыш, тот же Янис встречает нас на перроне. Сказочный принц с грустными потемневшими глазами. Он совершенно не изменился, такой же невозможно красивый и прекрасный, только стал немного меньше ростом. При виде меня Янис вдруг охает и становится ужасно похож на дядю Славика. Еще мгновение, и он прикроет рукой глаза, чтобы не ослепнуть от моей неземной красоты.

Мы идем к автобусу по скользкой, покрытой мокрым снегом улице.

– Отец ужасно страдал, – говорит Янис, – задыхался, не мог ни есть, ни лежать, мы с мамой только молились, чтобы это скорее закончилось. Я хотел раньше написать или позвонить, но он категорически запретил вам сообщать. И с работы никого не впускал. Только повторял: «Пусть запомнят меня человеком!»

Огромный стол заставлен тарелками с жареным мясом, колбасами, салатами, бутылками вина и водки.

– Пусть будет все, как он любил, – говорит тетя Майя.

Она опять стала похожа на Снежную королеву. Старую усталую Снежную королеву с ледяным лицом и потухшими глазами.

Рядом с тетей Майей за столом сидит Линда. Высокая спокойная женщина с белыми волосами, очень похожая на жен тети-Майиных братьев. Может быть, такими принцессы становятся, когда выходят замуж? На руках Линда держит пухлого белокурого мальчика с серыми глазками.

– Даже хорошо, что у Яниса и всей его семьи литовская фамилия, – шепчет мне папа. – Представляешь, этого ребенка звали бы Шнеерзоном!

Поздно вечером гости расходятся. Мясо съедено и выпито такое количество водки, что, несомненно, дядя Славик остался бы доволен.

Папа с тетей Майей сидят на кухне, а я тихо брожу по дому, трогаю старое кресло в углу, полотенце, книжку…

 
Любви моей ты боялся зря…
 

Не хочется думать ни о чем, только плакать, и плакать, и плакать. Вот еще глупости, совсем распустилась, тете Майе без меня хватает огорчений! Нужно поскорее лечь спать, уткнуться носом в подушку, никто и не заметит. Я старательно чищу зубы, смываю сопли и слезы с покрасневшей физиономии, расплетаю косу. Самое ненавистное занятие – расчесывать на ночь волосы, но иначе утром придется выдирать целыми прядями. Волосы рассыпаются по плечам и спине, вредные колечки путаются и цепляются…

Почему человек чувствует, когда на него смотрят?

– Соня, – голос у Яниса странно тихий и звенящий одновременно, словно кто-то случайно коснулся струны. – Сонечка, боже мой, какая ты прелесть! Просто принцесса из сказки. Настоящая маленькая принцесса-златовласка, я как раз недавно читал малышу. И папа всегда твердил, что ты красавица, почему я раньше не замечал, болван? Слушай, только не удивляйся, давай выйдем, погуляем немного, а? Попробуем уйти из этого тяжелого грустного дня.

Мы идем по замерзшему ночному Вильнюсу. Какое счастье, что так сыро и скользко, что пронизывающий ледяной ветер завывает и сбивает с ног, и Янису ничего не остается, как крепко держать меня за руку. Пусть, пусть, молю я тихо, пусть будет ураган и дождь, пусть ледяные осколки бьют по лицу, только бы не кончалась эта безумная, немыслимая прогулка! И дождь откликается! Он врывается откуда-то сбоку из-за угла, он пытается разорвать наши руки, но не тут-то было! Янис почти бегом тащит меня к огромному старинному дому. Нет, это не дом, а настоящий красивый собор с крестиком на макушке. Опять собор, подумать только, опять собор, как тогда в окне поезда! Может быть, это счастливый знак самого Господа?

 
О, мой Бог…
 

Мы стоим вдвоем, одни во всем мире, под тяжелым каменным козырьком собора, и Янис обнимает меня, закрывает от ветра, дышит на мои ледяные руки, прижимает их к своим щекам. Неужели?! Неужели мы встретились наконец?! Янис, мой невозможный, недоступный принц, неужели ты на самом деле обнимаешь меня? И старый собор как верный свидетель звонит нам во все колокола? Вот ты прижимаешь губы к моему замерзшему уху, твое дыхание обжигает мое лицо…

– Сонечка, родная, – шепчет Янис, – отец тебя очень любил. И я тоже. Я тоже очень тебя люблю. Ты как будто моя сестра. Чудесная маленькая сестра с золотыми волосами! Слушай, я хочу тебе что-то рассказать! Линда ждет второго ребенка. Это будет девочка, я уверен! Хочешь, я назову ее в твою честь?

Сказка разбивается с тихим звоном, как и положено, когда принц уходит навсегда.

– Нет, – весело говорю я, – не стоит. Не уверена, что Линде понравится такое глупое имя. И вообще, я думаю, у вас родится еще один мальчик.

Глава 13. Обо всех

Однажды серым осенним вечером, когда папа в очередной раз дежурил, а мы с мамой сидели и смотрели в окно, как разрастается никогда не просыхающая лужа у нашего подъезда, мама рассказала мне обо всем.

Главное, папа совсем не растерялся. Он вел себя как настоящий мужчина, он уверенно принял на свои плечи всех женщин и детей, хотя самому едва исполнилось двадцать два года. И только один раз заплакал, в ту ночь, когда приехала Фанечка.

С женой Миши оказалось проще всего. Это была очень мужественная и веселая женщина. Она сразу решила уволиться из школы, забрать обоих детей и уехать к Рахели в деревню, папа только помог им списаться. Кажется, он послал ей денег на дорогу, впрочем, какое это имеет значение.

Гораздо больше папа волновался за Алину, жену Давида. Милая красавица, избалованная жена главного инженера. Вдруг она не справится с вещами и билетами или испугается дальней поездки в Белоруссию? Он решил сам поехать за Алиной в районный город, где еще недавно все любили и уважали Давида, и даже заранее послал телеграмму с датой своего приезда из Ленинграда. Но Алина ничего не испугалась. Ничего.

Удивительно, как четко и продуманно она все организовала, до мелочей продуманно, никто не ожидал от такой беззащитной слабой женщины! С самого утра Алина отвезла сына к надежным знакомым, положив ему в карман конверт с папиной телеграммой. Потом она убрала квартиру, выключила свет и плотно закрыла все окна и двери, чтобы газ не выветрился раньше времени. Она даже заранее завесила зеркала, чтобы папе не пришлось заниматься таким грустным делом. Жен парторга и директора их завода к тому времени уже арестовали, и уже стало известно, что детей любого возраста тоже забирают и отправляют в какой-то специальный интернат для врагов народа.

Только к вечеру папа нашел мальчика. Тихого красивого мальчика с красивым иностранным именем Марлен.

Так и получилось, что осенью сорокового года в родительской семье оказалось целых трое детей – их собственная двухлетняя Марьяша, Сонина дочка Фанечка и сын Давида – Марик. Конечно, восьмиметровая комната в общежитии сразу стала ужасно мала, но тут опять появилась Соня номер один, то есть мамина старшая сестра. У нее была чудесная особенность появляться в случае острой необходимости и потом незаметно исчезать. Соня забрала к себе Фанечку, а для Марика принесла матрас, который прекрасно убирался днем под стол.

– Надо не поддаваться обстоятельствам! – сказала она и записала детей в кружок хорового пения от профсоюза медработников. Половина ее зарплаты как-то незаметно перекочевала в мамин семейный бюджет, но мама не могла возражать, так как почти вся папина зарплата каждый месяц уходила на адрес Рахели. Так они пережили 40-й год и перебрались в 41-й.

Единственный оставшийся на свободе папин брат Семен Блюм, отчаянный майор авиации, служил в то время на Дальнем Востоке, и папа, сколько мог, скрывал от него страшные новости. Но он узнал той же весной, стал рваться в Москву, атаковал начальство, слал рапорт за рапортом. Начальство отмалчивалось, рапорты исчезали бесследно. Видно, в их жуткой карательной машине произошел какой-то сбой, Семена не только не тронули, но даже повысили в звании. Войну он начал уже подполковником, в 42-м погиб под Сталинградом и похоронен с почетом, как и полагается старшему офицерскому чину.

Наверняка это была идея Рахели, – забрать детей из Ленинграда на все лето в деревню, в старый уютный родительский дом.

«Френкель расширил веранду, – писала она, – погода стоит чудесная, картошка уже зацвела. Люба мне очень помогает, новых курей развели, и каждый день едим свежие яйца! Решайте поскорее и приезжайте всей компанией, пока совсем не зачахли от вашего гнилого ленинградского лета».

В мае 41-го папа отвез всю компанию – маму с маленькой Марьяшей, Марика и Фаню – в родное местечко под Могилевом. Жена его лучшего друга Славика, очаровательная блондинка Майя, уже второй год приезжала туда же с двумя сыновьями. Воистину компания, не соскучатся! Сам он набрал кучу дежурств и надеялся на свободе заработать побольше, потому что просвета не предвиделось, – вестей не было ни от Давида, ни от Миши, ни от сестры Сонечки.

Глава 14. Соня номер два

Так мирно стучат колеса. Тра-та-та. Тра-та-та. Как аккомпанемент в вальсе. Неужели все это случилось, случилось на самом деле? Она, Соня Блюм, мирный зубной врач, мама хорошей воспитанной девочки, жена уважаемого ученого – и вдруг стала арестанткой?! И теперь ее везут куда-то в ссылку вместе с другими преступниками? И что теперь будет с Фанечкой, с Яковом?

Яков! Об этом надо думать в первую очередь. Как он сказал перед уходом? – Это просто период, неудачный период. И рукой еще помахал. Так весело помахал, будто и не расстаемся. А вдруг правда? Яков мудрый человек, он никогда не ошибается! Он еще что-то говорил, что-то важное? Ах да, – держись братьев. Он же не знал, что братьев тоже арестуют. Ее чудесных талантливых братьев, преданных родине тружеников, арестуют как позорных преступников! Нет, нет, еще остался Арончик.

Арончик – ее опора? Черные глазки, вихор на макушке. Как они растерялись, когда мама с папой привезли младенца! Рахелька даже плакала – вот стыд перед соседями, сама на сносях, Давид ужасно смеялся, а Шмулик ворчал и предлагал выбросить крикуна в речку.

Арончик, игрушечка моя. У мамы совсем не оставалось сил за ним смотреть: «Сорэле, покачай люльку, Сорэле, смени штанишки, Сорка, беги скорей, он сейчас свалится с крыльца!» Чтобы мальчик так любил прыгать! Не успеешь оглянуться, он уже летит – с дивана, со стола, с крыши. Нет, хорошо, что у нее самой родилась девочка. Такая умница, часами играет тихонечко, в пять лет читать научилась. Яков и хотел девочку. Яков. Яков… Преданный домашний человек, такой хороший отец, а она! Предательница. Да, это она, она сама во всем виновата! Замужняя женщина, мать, уважаемый дом и вдруг интрижка на стороне.

Неправда! Это не было интрижкой!

 
И если заплакать, то о любви…
 

…Солнце светило жаркое, совсем южное. И высокий молодой человек в белой панаме.

– Какая смешная шляпа! Боже мой, но почему же сразу выбросить! Это так мило – дом отдыха, белая панама. Веер? Ха-ха, это уж слишком. Даже в руках никогда не держала!

Боже, о чем она! Зачем дурманящие мучительные воспоминания, когда Яков… Яков арестован. А она сама?! Она ведь тоже арестована. Безумие. Какое-то дикое коллективное безумие!

Куда они везут нас? Все женщины, одни женщины. А дети? Куда они подевали детей?! Совсем маленьких отрывали от матерей. Совсем маленьких… А Фанечка уже большая. Она и в пять лет казалось взрослой, такая умница. Яков гордился, ни одной четверки в полугодии! Яков, Фанечка… Почему так путается в голове?

Десять лет без права переписки! Что они делают с нами? Через десять лет ей будет сорок два, нет, уже сорок три. Какая разница! А Фанечке двадцать два! Боже мой, почти как ему сейчас!

– Правда, это забавно, белая панама? Я хотел, чтоб вы рассмеялись. … И если заплакать, то о любви…

Губы горячие, обжигают пальцы, ладони, шею. А щека гладкая, мальчишеская. Как у Арончика. Боже мой, он же ровесник Арончика! Какие жаркие губы, словно теплый вихрь… голова кружится… да, вот так раствориться в этом тепле, в этом жаре, не дышать… Как невесомо тело, или это руки его обнимают так крепко… земля плывет, губы в губы, дыхание в дыхание… Да! Да! Раствориться в этой нежности. Мальчик мой! Безумие мое! А как же Яков? Я не знаю. Я ничего не знаю. Только этот миг, еще миг. Я уйду. Я сама уйду. Боже мой, я люблю его!

 
И если заплакать, то о любви…
 

Яков догадывался. Яков, ее муж, близкий родной человек, словно Рахель или папа. Какое везенье родиться младшей дочкой в семье. Сорэле, папина любимица. Борода седая, в тугих колечках, так и тянет намотать на пальчик. Папа жмурится и смеется.

– Спой, спой, девочка, птичка моя!

Как легко и радостно петь у папы на коленях, а сам он подтягивает басом, будто другую песню, но маленькая Сорэле чувствует, что получается еще красивее. Папа, папочка! Как все смеялись над твоей козой. Подумать только – пешком с козой, до самого Витебска! Накормил свою птичку. А как звали козу? Зорька, Манька? Нет, не вспомнить.

Папа умер во сне. Смерть праведника. Они оба были праведниками ее родители, настоящими праведниками. И мама ушла легко и счастливо. Приехала проведать Арона с молодой женой да так и упала на пороге. Арончик страшно плакал, горше всех детей. Конечно, еще совсем мальчишка, и сразу – круглый сирота. Почему она сама так мало горевала о папе? Бессердечная эгоистка! Нет, слишком многое тогда навалилось – замужество, Москва, Фанечка.

Это папа придумал пустить постояльца. Немолодой почтенный человек. Виски седые. Господи, она боялась даже разговаривать при нем! Милый Яков, ему тогда едва исполнилось тридцать! Как он вдруг встал на колени. Словно в настоящем романе! Чуть не умерла от радости, дуреха восемнадцатилетняя.

А Арончик в тот день сломал руку. Кажется, опять откуда-то спрыгнул, чуть весь праздник не нарушил!

Вот так же она лежала тогда, закрыв лицо руками, и думала – неужели это случилось? Студентка, деревенская девочка – и вдруг жена взрослого уважаемого человека? Москвичка, хозяйка дома?

Все было в первый раз – огромный город, собственная комната на пятом этаже большого красивого дома, длинное платье с плечиками и широким поясом. Прием сослуживцев мужа, это вам не студенческая вечеринка! Седой полный военный почтительно наклонился и поцеловал руку: «Яков Михайлович, у Вас очаровательная жена!» Целый месяц с упоением обставляли комнату, подбирали люстру и шторы. Огромный трехстворчатый шкаф все не пролезал в дверь, пришлось даже отпилить кусок.

Вот только ночи. Неуютные, мучительные ночи. Она долго возилась на кухне, перетирала сухую посуду. Потом все-таки ложилась, стараясь не касаться чужой спины и жестких коленей. Тело сжималось и холодело от одного его прикосновения. Яков не настаивал, молча уходил на кухню, курил. Хотелось плакать от стыда – он хороший, добрый, он мой муж, я люблю его, я горжусь им! Потом постепенно привыкла, научилась отвечать ласкам и даже немножко стонать во время объятий. Потом появилась Фанечка.

Господи, почему они решили не снимать дачу? Каждый год снимали, прекрасное место, Фанечка там просто расцветала. А тут вдруг дом отдыха, да еще одной с ребенком, что за нелепая идея? Да потому что у Якова начались неприятности на работе! Кого-то из сотрудников уже арестовали, он нервничал, не хотел уезжать из города. Это она сама ничего не хотела видеть, черствая слепая эгоистка!

Оказалось, дом отдыха – очень мило и забавно. Открытые веранды, музыка по вечерам. Буквально на второй день образовалась прекрасная компания. Совершенно юная компания, – она впервые старше всех! Сначала в столовой познакомились с парой симпатичных молодоженов – комсомольский вожак с задорным чубом и стеснительная, вся в светлых веснушках девушка с фигурой нимфы из Летнего сада. Молодожены радовались любому пустяку – радуге, катанию на лодке, полевым василькам. Фанечка счастливо до восторга подружилась с одной совсем большой девочкой, на два класса старше! Они ходили в обнимку, шептались загадочно и томно. Комсомольский вожак хохотал и обзывал девчонок барышнями, жена его тихонько одергивала. И наконец однажды вечером к ним подошел скучающий молодой человек.

– Какое очарование встретить в нашей глуши столько прелестных женщин! Студент ИФЛИ, и позорно молод, сознаюсь и каюсь. Только не прогоняйте сразу, даже преступнику положен шанс на исправление.

Откуда он взял такую смешную панаму? Старомодную широкополую панаму, словно с картины Коровина? Безудержно хотелось смеяться, бездумно упоительно смеяться, раскачиваться в гамаке, мчаться за бабочкой с неуклюжим марлевым сачком, бродить по ночному парку в насквозь промокших парусиновых туфлях. Однажды даже затеяли поход за грибами, совершенно ненужный поход, потому что не было ни плиты, ни посуды для готовки, и вот, вопреки разумным доводам отдыхающих и засушливому лету, набрели на целую поляну чистеньких круглых сыроежек! И конечно, не удержались, дружно и жадно бросились срезать, без корзины или самой захудалой авоськи, одно слово – грибники! Как он здорово сообразил – тут же стянул рубашку, завязал рукава и ворот – пожалуйте, прекрасный мешок. Девчонки с визгом принялись укладывать грибы, смеялись, спорили, лучше ли проложить листьями или травой, и совсем не заметили, как вспыхнуло его лицо, жарко отчаянно полыхнуло под ее неспокойным женским взглядом.

Каждое утро он приносил цветы, целые охапки цветов – ромашки, клевер, васильки, сладкий дурманящий лабазник, розоватую душицу. Вазой служило ведро, обернутое куском кумача от старого плаката. Фанечка придумала поставить ведро на табуретку в углу, лепестки медленно осыпались, новые букеты не влезали, даже если совсем обрезать стебли. Ее девочка упивалась свободой и новой подружкой, подросла, загорела, как индеец. Не хотелось даже вспоминать скучную сонную дачу прошлых лет!

Потом кто-то придумал концерт самодеятельности. Да, она с удовольствием споет. Она обожает петь! И призы? Ах, какая прелесть, невозможно отказаться! Аккомпаниатор попался вполне приличный, сразу поймал тональность.

 
И нет в мире очей, и милей, и черней…
 

Почему он не хлопал, не смеялся вместе с другими, только смотрел внимательно и странно?

Ей устроили настоящие овации! Пришлось спеть еще два романса, и повторить на бис припев, сто лет так не веселилась! И про призы оказалось правдой! Огромный том Пушкина. Академическое издание, и совсем новое – тридцать девятого года. Жаль, что только один том, ну ничего, остальные скоро издадут, можно будет докупить. Какой хулиган был Пушкин, позволял себе совершенно неприличные строчки! А Фанечка все понимает, смеется, словно взрослая. Поздно вечером он вложил в книгу листок: «Прочтите потом, пожалуйста. Только не смейтесь, я и сам знаю, что слабый поэт».

Через две недели арестовали Якова.

Глава 15. Соня и Саша

 
И если заплакать, то о любви.
Догнать. Дотянуться. Окно затворить.
Утратить, очнуться. Страдать и молить.
Но лишь о любви. Лишь о любви…
 

Эти стихи я нашла в старом томе Пушкина. Огромный пожелтевший том в бежевом переплете. Академическое издание, 1939 год. Слова написаны от руки, на тонком, тоже пожелтевшем листочке.

Мама уверяет, что не помнит, откуда взялся у нас этот том.

– А что, стихи о любви? – она берется рукой за сердце. – Все ясно, какая-то папина тайная поклонница! Кто еще мог придумать такое безобразие?

Честно признаться, стихи не слишком большой шедевр, особенно на фоне самого Пушкина. Но почему-то они меня окончательно доконали.

Вот уже два месяца, как мы вернулись с похорон дяди Славика. У меня – полная свобода. Мама с папой в отпуске, международный конкурс приказал долго жить, гуляй не хочу.

Нет, конкурс состоится, просто «требуется более тщательный отбор участников». Это я подслушала разговор директора комиссии с нашим парторгом. Подслушивать, конечно, нехорошо, но уж больно тонкая перегородка в классе по гармонии.

– Эмилия Леопольдовна, дорогая, – басит директор, вы мне объясните, что это такое?! Да, вот здесь. Софья Блюм!

– Это очень хорошая девочка, – поет дорогая Эмилия. – Вы не помните, такая рыженькая, с косой?

– Вот именно, рыженькая! Эмилия Леопольдовна, мы с вами взрослые люди, спуститесь на землю! Никто не разрешит нам отправить за границу девушку с такой фамилией, да еще с такой вызывающей внешностью.

– Но она самая сильная в группе пианистов. Разве возможно в самый последний момент исключить лучшую пианистку из конкурса без всяких объяснений?

– Пошлите не пианиста! Горохова, например, прекрасная биография, из семьи рабочих. Не ищите проблем там, где их нет! И объяснения мы никому не обязаны давать! Впрочем, если вы считаете нужным, можно сказать, что у нее маленькие руки.

«Но если заплакать, то о любви… – твержу я, сжимая в кулаки свои “маленькие руки”. – О любви… о любви…»

Иногда заходит Саша, и мы гуляем по ночной Москве. Весна в разгаре, уже растаяли последние сугробы в тени у подъездов, и только в моей груди прочно поселилась большая толстая льдина. Как будто я на самом деле побывала в доме у Снежной королевы.

Саша, как обычно, молчит. Иногда это большое удобство, нет необходимости отвечать и делать вид, что тебе интересно. Мы идем по ночной пустынной улице в сторону реки, ну да – влюбленные в фильмах всегда гуляют вдоль реки, держатся за руки и беззаботно смеются. Или еще лучше – она убегает, а он с идиотским восторгом догоняет. Жутко романтично, особенно с ледяной глыбой в горле. Вдруг налетает ветер, Саша прикрывает меня своей широкой спиной, знакомое дело, меня уже прикрывали спиной. Да, прикрывали и грели губами замерзшие руки. И мне так же хотелось зареветь, отчаянно зареветь, потому что и старый собор, и набережная, и даже теплый домик со скворечником только обман-обман-обман…

– Что? – растерянно спрашивает Саша. – Что случилось, я тебя расстроил? Я не очень ловкий человек, Сонечка, это правда, но…

– Нет, нет, – я виновато мотаю головой, – не обращай внимания, обычные девичьи капризы, слезы, мимозы. Ты что, Тургенева не читал?

– Пробовал, в седьмом классе, – говорит Саша, – там один тип якобы на гвоздях спал, но это физически невозможно, кожа не выдержит напора острия. Пошли отсюда, – говорит Саша и берет меня за руку.

Да, берет за руку и ведет за собой, и я послушно шагаю в неизвестном направлении, не все ли равно! Впрочем, почему в неизвестном направлении, я как раз хорошо запомнила дорогу, мы идем к Сашиному дому.

Недавно Саша уже приглашал меня к себе, чтобы познакомить с мамой. Мы сидели за столом как именинники, а высокая статная женщина с большими прекрасными руками радостно суетилась, расставляла тарелки, раскладывала нарядные накрахмаленные салфетки.

– Мой сын – очень скрытный человек, – приговаривала она, улыбаясь, – кто мог знать, что у него есть такие милые знакомые! Нет, нет, девочка, не поднимайте салатницу, вам будет тяжело. Давайте-ка я сама.

– Он пригласил тебя в гости?! – ахала мама, всплескивая руками. – Не забудь, что еще недавно знакомство с родителями считалось очень серьезным шагом, почти предложением руки и сердца.

Поделом мне! Будто не ясно, что единственный способ выжить в нашем доме – это никогда ничего не рассказывать!

И вот мы опять идем к Саше домой. Но я знаю, что его мамы там сейчас нет, она в санатории для сердечных больных. У больших грузных людей часто бывает слабое сердце.

Мы молча заходим в темную квартиру, Саша тянется к выключателю и вдруг обнимает меня, очень сильно обнимает, как всегда ничего не говоря. Боль в ребрах перехватывает дыхание, но мне все равно, сам сломает, сам и починит, большое удобство крутить романы с врачом. Только жаль, что Саша хирург, а не анестезиолог, лучше бы вообще ничего не видеть и не ощущать. И не думать, главное, не думать ни о чем. Он поднимает меня на руки и несет в комнату. Пусть. Пусть несет, пусть не зажигает свет, только бы подлая льдина хоть немного растаяла и дала мне дышать и жить.

– Соня, скажи, – спрашивает Саша глухим осипшим голосом, – у тебя было что-нибудь?

– Да, – отвечаю я спокойно. – Было.

Нет, я не идиотка и не отстающий в развитии переросток, я прекрасно понимаю, о чем думает Саша. Но мне плевать, о чем он думает. Потому что у меня было!

Был ночной поезд, и пустой утренний дом со скворечником, и полотенце, и чашка. Была ветреная холодная ночь у стен старого собора, и Янис, который обнимал меня и грел мои руки. И звонили колокола, и добрый беспомощный Бог пытался нас благословить, но не смог. О мой Бог, Ты опять не смог ничего поделать.

Мне не плохо, и не страшно, и не радостно. Мне никак. Просто немного больно в не самом приличном месте, и очень хочется залезть под горячий душ. Вот, оказывается, как это происходит.

– Соня, Соня, Сонечка… – повторяет Саша, тяжело уткнувшись головой мне в грудь, – прости, прости, пожалуйста, я идиот, старый чугунный осел! Мне не надо было спрашивать, недопустимо было спрашивать!

Бедный Саша, положительный точный человек! Конечно, тебе не надо было спрашивать. Впрочем, какое это имеет значение!

Он провожает меня до квартиры. Хорошо, что мама с папой в отпуске, не надо общаться и отвечать на ненужные вопросы. Саша обнимает меня, склонившись в три погибели, трется носом о холодную щеку. Без всяких очков видно, какие у него усталые глаза, ресницы намокли и слиплись от снега. Он неловко шарит по карманам пальто, потом все-таки находит платок, идеально чистый идеально сложенный платок. Нет, я тоже хороша! Сама напросилась гулять, отправилась в пустую квартиру. Не газеты же читают в середине ночи наедине с мужчиной. А теперь огромный неуклюжий Саша огорчается и страдает от моей тупости. Может, он даже любит меня немножко? Ведь запросто мог пригласить к себе какую-нибудь другую гостью, веселую и ласковую, без закидонов. Говорят, все медсестры в больнице мечтают о романе с хирургами.

Я поднимаюсь на цыпочки и целую Сашу в мокрую шершавую щеку, разве мне жалко!

– Я позвоню после работы, – радостно говорит Саша. – Завтра всего две операции, приеду и сразу позвоню!

Он спешит в сторону проспекта, где можно поймать такси, но на углу улицы все-таки оборачивается и чуть не врезается в фонарный столб. Как там спрашивали в «Недоросле», целы ли ворота?

На улице уже совсем рассвело, гудят первые машины и бледный шарик солнца решительно пробивается сквозь ползучие грязные облака.

И тут жесткая льдина в моей груди, наконец, растворяется, и я начинаю дышать.

 
Как легко нам дышать, оттого, что подобно растенью
в чьей-то жизни чужой мы становимся светом и тенью.