Текст книги "Благодетельница (сборник)"

– Алик! – крикнула она. Странно, в подобной ситуации люди всегда кричат, хотя ясно, что под водой их никто не услышит. – Алик! – крикнула еще громче. – О Господи, да что же это?! А-а… – Инночка понимала, что крикнуть нужно что-нибудь другое, караул, например, или на помощь, но у нее это почему-то не получалось, и она продолжала кричать а-а-а… на одной ноте, как заведенная сирена. В принципе, кричать было совсем не обязательно, потому что случившееся уже заметили, и с нескольких сторон к месту, где исчез Алик, плыли мужчины.

От страха Инночка мгновенно обессилила и сомневалась, сможет ли сама доплыть до берега. Вода бурлила под пятками ныряющих и выныривающих спасателей. Инночка плыла на спине, и ее сердце колотилось, отдаваясь в ушах неровно и громко, как неумелая барабанная дробь. Она выползла на берег на трясущихся ногах одновременно со спасателями, которые подмышки вытаскивали бездыханное тело Алика. По пляжу со всех ног мчалась к ним какая-то пузатая женщина.

– Разойдись! – крикнула она издалека и с разбега бросилась на Алика. Все подались назад, и Инночка увидела, как женщина, громко отдуваясь, проделывает над Аликом какие-то манипуляции.

– Скорую вызвали? – крикнула она, ни на секунду не прекращая движения.

– Вызвали, – ответил кто-то из набежавшей толпы.

Женщина дергала Алика за ноги, складывала на груди руки, жала на грудь, прикладывалась ртом к его губам. Издалека казалось, будто она с ним заигрывает.

– Не откачает, наверное… – слышала Инночка за своей спиной.

– Да подожди, может, откачает, врачиха все-таки.

– А с чего ты взял, что врачиха?

Инночка закрыла глаза. У нее кружилась голова и было тесно в груди, так, будто она сама находится под водой и никак не может продохнуть. Потому что кругом вода, вода, и ничего, кроме воды. Инночке было жаль Алика. Она успела к нему привязаться, а если бы хватило времени, то, может, смогла бы и полюбить. Он так заботился о ней… Инночку охватило чувство сиротства.

– Ну почему, почему все так глупо?.. Господи, – бормотала она в порыве раскаяния, – сделай так, чтобы он ожил, я буду за ним ухаживать, как за родным, как за Гариком, только бы был жив…

И как ответ на ее мольбы в толпе болеющих за жизнь утопшего раздался дружный вздох облегчения.

Врачиха отпрянула от Алика и, отерев обеими руками пот с лица, стряхнула мокрые ладони на траву.

– Все! – победоносно воскликнула она. – Родственники кто-нибудь есть?

Инночка плохо соображала. Она только видела сквозь множество голых ног, как Алик судорожно откашливается.

– Родственники, родственники! – засуетились в толпе сопереживающих.

Инночке вдруг захотелось спрятаться: родственницей она не была, а объявить себя сейчас на весь пляж невестой было как-то дико.

На берегу появились люди в белых халатах с носилками в руках.

– Вот, скорая приехала, – услышала Инночка из толпы, – а где же кто-нибудь из родных? Неужели дед на пляже один?

– Да нет, не один он, – подала голос Инночка. Она уже собралась с силами и поднималась на ноги.

– Так вот, вот же жена! А что же вы до сих пор молчали, гражданочка?

– Да ей самой неотложку надо, не видишь, что ли? Бедная женщина от страху еле на ногах держится. Вам помочь?

– Не надо. – Инночке было обидно. Обидно, что ее сразу приняли за жену такого старого человека и вот теперь обращаются, как с немощной старухой. Инночка постаралась взбодриться.

– Это ваш муж? – спросил приехавший доктор и как-то небрежно ткнул пальцем в лежащего на земле Алика.

– Видите ли… – Инночка хотела объясниться, но в этот момент поймала на себе взгляд Алика. Он смотрел на нее снизу вверх, как смотрят поверженные – с мольбой и надеждой.

Инночка запнулась.

– Мы забираем его в больницу, – продолжал врач, не дожидаясь ответа. – Если хотите, можете поехать с нами. Место в машине есть. – С этими словами он сделал знак рукой двум сопровождавшим его мужчинам, и те, ловко подхватив Алика за руки-за ноги, водрузили его на носилки и быстро побежали в сторону дороги.

Алик беспомощно приподнялся на локте и потянулся рукой к Инночке.

– А как же я?.. – пробормотала Инночка, в растерянности глядя вслед удаляющимся носилкам.

– А вам своими ногами придется дойти, – усмехнулся доктор.

– Да?! – Инночка на ватных ногах сделала шаг в сторону машины.

– Стойте, гражданочка, – смягчился доктор. – Вещи-то соберите. Вас в купальнике в больницу не пустят. И поскорее – нам здесь рассиживаться некогда. Не вы одни тонете.

В машине скорой помощи было тряско. Инночка сидела на жестком сиденье и, сжимая в своей руке ледяную ладонь Алика, наблюдала за тем, как мерно покачивается из стороны в сторону голова санитара, похожего на китайского болванчика, с таким же большим бесформенным животом и щекастой головой на тонкой шее. Равнодушие ко всему происходящему было выгравировано на его лице, как эмблема. Чужое горе его не трогало, он к нему привык. Инночке было холодно. Холод исходил от бесчувственной руки Алика, от безразличного санитара, холод был у нее внутри, такой, как будто она проглотила льдинку. Инночка старалась вести себя так, как это приличествовало в подобной ситуации; смотрела на Алика обеспокоенными глазами, пожимала ему руку, говорила обнадеживающие слова, но при этом ее не покидало чувство, будто все это не настоящее, и эта машина, и Алик, и она сама. Будто она смотрит в замочную скважину и видит там себя. И от этого ей становится не по себе, в голове все путается. Она больше не хочет выходить замуж за Алика, не хочет держать его за руку, и квартиру его она не хочет. Что она делает в этой машине? Ей нужно домой, к внукам!

Скорая помощь остановилась, санитар перестал раскачиваться.

– Приехали, – произнес он неожиданно писклявым голосом. Этот почти девичий голос у такого крупного мужчины был настолько удивителен, что Инночкины мысли сделали неожиданный вираж и потекли в другом направлении. Теперь она думала о том, что у Алика в квартире остались все драгоценности и норковая шуба, которую он ей недавно подарил, и случись что, она не сможет получить их, потому что квартиру немедленно опечатают и будут искать прямых наследников, или просто все украдут. Надо бы поехать и все перевезти домой. Мысли эти были не ее, их как будто кто-то подложил ей в голову, привыкшую думать совсем о другом. Она не хотела этих мыслей, но они все роились и роились в ее голове, причиняя почти физическую боль.

Тем временем Алика выкатили из машины. Теперь он лежал на высокой каталке, которая при движении издавала ржавый скрежещущий звук. Они ехали по длинным коридорам, покрытым волнистым линолеумом. Вдоль стен стояли кровати, на которых лежали никому не нужные люди. Лежали, не двигаясь, с отрешенными лицами, как будто понимали, что обратно, в нормальную жизнь их уже никто не примет. Алика остановили перед дверью с надписью «процедурная».

– Вы, гражданочка, здесь подождите, – вежливо попросил врач, – мы вашего мужа обследуем и потом с вами поговорим.

Инночка увидела, как в дверном проеме исчезают голые пятки Алика, и снова уткнулась взглядом в надпись «процедурная». Инночке хотелось присесть, она огляделась по сторонам, но стульев нигде не было. Подперев спиной стену, она принялась ждать. Первые полчаса показались вечностью, потом время пошло быстрее, и она даже стала с любопытством приглядываться к происходящему вокруг. У противоположной стены стояла каталка, на которой боком лежал мужчина самого неказистого вида: лицо рядового алкоголика, худое, с надутыми желтыми мешками под глазами, беззубый рот слегка приоткрыт и из него свешивался отталкивающего вида синеватый язык.

«Инсульт», – подумала Инночка и брезгливо поморщилась. Мужичок был одет в грязную майку и мокрые тренировочные штаны, от которых по всему отделению распространялся сильный запах мочи. Над изголовьем каталки в позе, выражающей отчаяние, склонилась женщина. Женщина была невзрачная, как тень. На ее худых плечах болтались какие-то лохмотья, и она то и дело прикладывалась губами к грязным спутанным волосам лежащего на каталке мужчины. Она шептала ему что-то на ухо, и из ее глаз катились ничем не сдерживаемые слезы.

«Как же можно такого любить?» – думала Инночка. Она еще никогда не видела такого простого и искреннего выражения любви. Женщина так и льнула к больному, как будто собиралась перелить в него свою жизнь.

От этих наблюдений Инночку отвлек голос врача.

– Водолеева, Водолеева! – выкрикивал он. Врач был какой-то другой, Инночка его ни разу не видела и продолжала стоять, не обращая на его призывы никакого внимания. – Да где же эта чертова Водолеева?! – рассердился врач и хлопнул дверью.

Через мгновение из двери показалась голова доктора, который забирал Алика с пляжа.

– Так вот же она, – сердито произнес врач, указывая на Инночку. – Что же вы молчите, гражданочка? Мой коллега чуть голос не сорвал, кричит на весь коридор, а вы молчите, как будто не к вам обращаются.

– Так я… – Инночка оттолкнулась от стены. – Я… – Она не знала, что сказать. До нее только сейчас дошло, что фамилия Алика Водолеев, и значит, врач думает, что она Водолеева. – Извините, пожалуйста, я не расслышала, задумалась.

– Думать дома будете, а здесь, пожалуйста, пособраннее, пособраннее, здесь все-таки медицинское учреждение. Пройдемте, – он открыл дверь и впустил Инночку в процедурную. Алика в помещении не было.

– А где?.. – пролепетала Инночка, подавленная авторитарным тоном врача.

– Вы не волнуйтесь, ваш супруг уже в палате, чувствует он себя хорошо, но ему придется полежать у нас несколько дней. Мы хотим понаблюдать. Знаете, человек пожилой, всякое бывает. Вы согласны?

– Конечно, конечно.

– Тогда вот, заберите его личные вещи, а завтра можете его навестить. – С этими словами врач разложил перед Инночкой мокрые плавки, допотопные часы отечественного производства и вставную челюсть.

«А я-то радовалась, какие у него хорошие зубы», – подумала Инночка, глядя на пластмассовые десны – розовые с темными пятнами в углублениях. Челюсть лежала на столе, и ее нужно было взять рукой и куда то положить – в сумочку, что ли.

– Я не могу… – пробормотала Инночка.

– Что вы не можете? – удивился врач.

– Я ничего не могу… – Инночка попятилась к двери.

Оба доктора в недоумении переглянулись.

Инночка нащупала рукой дверную ручку.

– Я не его жена, я не Водолеева! – выкрикнула она. – Я не могу забрать эти вещи!

С этими словами Инночка выскочила за дверь и бросилась бежать по коридору. Драгоценности, шуба, челюсть, все перепуталось в ее голове. В кармашке сумочки позвякивали ключи от Аликовой квартиры. Инночка открыла сумочку и попыталась поймать ключи, но они выскакивали из ее рук, как будто были живыми. Наконец, она поймала металлическое кольцо и, подбежав к окошечку с надписью «регистрация», сунула туда ключ.

– Вот, возьмите, пожалуйста.

Из окошечка выглянуло удивленное морщинистое лицо, стянутое белой шапочкой на макушке. Казалось, если шапочку снять, то все морщины распустятся и лицо превратится в бесформенный мешок. Инночка отшатнулась, ее пугала старость.

– Что вы сказали? – прошамкала старушка пустым ртом.

Инночка сделала над собой усилие.

– У вас больной лежит, по фамилии Водолеев, это ключи от его квартиры. Врачи просили вам передать.

– А вы кто ему будете? – поинтересовалась старушка, принимая ключи.

– Я никто, просто случайный посетитель… До свидания. – Инночка повернулась и быстро побежала в сторону выхода.

– Я никто, никто, я ему никто, – повторяла она в исступлении. Лето шумело над ее головой молодой, еще не отяжелевшей листвой, и все вокруг было так свежо и молодо: и небо, и воздух, и люди, бегущие в разные стороны. Это завтра, завтра она будет жалеть об оставленном Алике, о потерянной квартире, шубе, украшениях, а сегодня ей хотелось бежать, сливаясь с шумной толпой. И в каждом толчке, в каждом окрике ощущать жизнь – грубоватую и веселую московскую жизнь. Она забыла, что ей самой шестьдесят: зачем вспоминать возраст, он сам о себе напомнит, когда время придет.

Инночка вскочила в вагон метро и, сжатая со всех сторон такими же, как она, живыми людьми, радостно задержала дыхание.

Ветераны

Зиновий Львович Гольдберг, пожилой человек с грустными глазами и выразительным семитским носом, находился в гостях у своего товарища Владимира Петровича Зябкина, пессимиста и пьяницы. Они сидели на кухне, по форме напоминающей скворечник. Четырехметровое пространство было окружено стенами, растущими на три метра вверх, небольшое окно с широким подоконником располагалось где-то на уровне груди, так что свет падал сверху прямо на лысину Зиновия Львовича. Он то и дело отмахивался от назойливого солнца и, печально покачивая головой, говорил:

– Да, Володя, ты прав, жизнь уже почти кончилась. Посмотреть, так вокруг нас уже почти никого не осталось. Жалко, такие хорошие ребята были…

– А чего их жалеть-то, – возразил Зябкий, поддерживая отяжелевшую голову ладонью. – Они, вон, уже отмучились, а нам еще предстоит. Это нас жалеть надо.

– Ну как же ты так говоришь? – испугался Зиновий Львович. – Мы вон здесь жизни радуемся, – он указал глазами на початую бутылку водки, – а они…

– Да долго ли тебе радоваться осталось? – Владимир Петрович как бы нехотя разлил водку по рюмкам. – А конец – он тоже разный бывает. Некоторые так мучаются… – Он выразительно опрокинул в рот содержимое рюмки и горестно крякнул.

– Да что ты за человек такой, – удивился Зиновий Львович, – всю жизнь только о плохом да о плохом. Радуйся, пока можешь, а нагореваться успеешь, когда срок придет. – Он коротко отхлебнул из рюмки, сладостно поморщился и потянулся за огурцом.

– А мой срок пришел, когда я родился, – заявил Владимир Петрович, шлепая отяжелевшими губами.

– Да ладно тебе, Вов, занудствовать – жизнь как жизнь, не хуже и не лучше, чем у других.

– Да, а я тебе так скажу… Если бы меня заранее спросили – хочешь такую жизнь? – я бы вот сразу отказался. – Он категорично махнул рукой. Голова, лишившись опоры, беспомощно повисла на вялой шее.

– Дурак ты, ей-богу, – добродушно усмехнулся Зиновий Львович. – Чего тебе не хватает-то?

– Нет, ты мне лучше скажи, чего мне хватает? Всю жизнь то война, то тюрьма, то нищета. Жена померла, дети за границу уехали, отца одного бросили. Нет, знаешь, а все-таки при советской власти лучше было. Все под одним замком. Никаких тебе заграниц поганых. Сиди дома, чти родителей…

– Опять ты за свое! – воскликнул в сердцах Зиновий Львович и прикончил содержимое рюмки. – Ты мне про это не вспоминай, хватит! – Он решительно хлопнул ладонью по столу, так что Зябкий от неожиданности вздрогнул. – Семьдесят лет людям голову морочили, народу сколько положили ни за что ни про что! Нас обещаниями кормили, а сами жрали в три горла в своих распределителях!

– Зям, ну ты вспомни, – примирительно сказал Владимир Петрович, – у нас в инвалидном КБ тоже заказы хорошие были.

– Да ладно тебе народ смешить. Что там за заказы? Гречка, горошек, лосось в собственном соку.

– Почему? Еще сервелат, икорку давали, – возразил Владимир Петрович, ностальгически улыбаясь.

– Давали! Подачки тебе давали. Чтобы рот заткнуть.

– Так тогда о нас хоть кто-то заботился. Хоть подачки давали, всюду пускали без очереди. А сейчас про нас знать никто не хочет. Ждут, пока все перемрем, а потом закон выпустят, по которому нашему брату, инвалиду, золотые горы полагаются.

– Ну и пусть, – заявил Зиновий Львович. – Да, мы – пропавшее поколение, зато детям нашим по-другому житься будет! – Он героически сверкнул глазами.

– Опять, значит, все для будущего, все для победы! Уже помирать скоро, а мы все в грядущее таращимся. – Владимир Петрович, не вставая, раскрыл холодильник и извлек оттуда потрепанный кусок колбасы. – Порежь-ка, – попросил он приятеля.

Сам Владимир Петрович с ножом управлялся плохо. Правую руку он оставил на фронте, а на левой не хватало большого и указательного пальцев.

Зиновий Львович нарезал колбасу крупными уродливыми кусками.

– У тебя хлеб-то есть? – спросил он.

– Должен быть. Посмотри в пакете, висит на твоем стуле.

Зиновий Львович порылся в целлофановом пакете и достал половинку черного, который от сухости дал трещину посередине.

– Думаешь, он еще ничего? – с сомнением произнес Зиновий Львович, вертя в руке сухарь.

– Ничего, – ободрил его Зябкий. – В войну еще не то ели.

– Так то ж в войну…

– А если хочешь знать, я в войну лучше жил, чем сейчас.

– Ты что такое несешь? – поперхнулся Зиновий Львович и от возмущения прекратил разливать водку. Рюмка Владимира Петровича наполовину осталась пустой.

– Чего слышишь, – недовольно пробурчал Зябкий и надавил тремя оставшимися пальцами на застывшую в руке Голдберга бутылку. – Я себя тогда человеком чувствовал.

– Ага, человеком! – горько усмехнулся Зиновий Львович. – За нами смерть по пятам ходила.

– Ну и что, она и сейчас за мной по пятам ходит. Только время сейчас поганое. Народ обмельчал, молодежь совсем озверела. У них только доллары в глазах мелькают. Ни ума, ни совести!

– Ага, а у нас только Ленин в глазах мелькал с отцом народов Сталиным – это лучше было?

– Конечно, лучше! У нас идея была.

– У них тоже идея, – защищал молодежь Зиновий Львович, – только другая.

– Какая же?

– Они жить хотят по-человечески.

– Они-то хотят, да нам не дают.

– Да кто тебе не дает? Ты инвалидный «Запорожец» получил? Получил.

– Так это еще при советской власти было!

– А сейчас мы просто своими правами не интересуемся, поэтому ничего не получаем.

– Ха-ха-ха, – прокашлял Владимир Петрович, – да нету у тебя никаких прав! – Он выпил и, зажав в культяпке кусок колбасы, принялся жевать, искоса саркастически поглядывая на товарища.

– А вот и есть! – вдруг оживился Зиновий Львович и тоже пригубил рюмочку. – Значит, говоришь, не думает о нас никто? А вот это видел? – Он запустил руку в карман и, достав оттуда бумажку, ударом кулака припечатал ее к столу.

Владимир Петрович с удивлением рассматривал клочок бумаги, похожий на квитанцию из прачечной.

– А это что?

– Талон. – Гольдберг выпрямился и посмотрел на товарища победоносно, сверху вниз.

– Какой еще талон?

– А вот такой, из синагоги. Приглашают получить к празднику еврейской пасхи продуктовую посылку из Израиля. Ты при своей хваленой советской власти посылки из Израиля получал? Это тебе не горошек с гречкой!

– Из Израиля? – обескуражено произнес Зябкий и еще раз повернул на столе бумажку. – Слушай, Зям, а ты чего, в Бога поверил, что ли?

– При чем здесь Бог?

– А при чем здесь синагога?

– А-а. Да это дочка меня записала, – смутился Зиновий Львович. – Ты, говорит, отец, сам никогда ничего не попросишь, так, может, хоть здесь о тебе позаботятся.

– Вот молодец твоя Галка! Давно бы так! – одобрил Владимир Петрович. – А то твоя нация вон какими делами заворачивает, – он описал в воздухе беспалой рукой широкий круг, демонстрируя тем самым размах еврейских дел, – а ты какой-то выродок, ей-богу.

– Да уж какой есть. Знаешь что, Володь, давай-ка, собирайся, – вдруг оживился Гольдберг.

– Куда?

– В синагогу поедем, заказ получать.

– Не-е… – протянул Зябкин, глядя с тоской на бутылку. – Мы, вон, еще не закончили, куда я поеду?

Но в Зиновии Львовиче проснулся героический дух.

– Поехали! – настаивал он. – Мы по дороге еще одну бутылку прихватим и под израильскую закусочку… А?

– Еще одну?.. – Владимир Петрович задумался. – Не знаю…

– Чего тут думать-то? На метро пару остановок. Через час вернемся и пировать будем. Ты подумай только, из Израиля! Там, небось, сплошные деликатесы. Поехали?

– Ну, вижу, ты уже загорелся, – как бы нехотя согласился Зябкин, про себя прикидывая, когда он в последний раз ел вкусненькое. – Тебя уже не остановить. Ладно, давай по маленькой, и пойдем. – Владимир Петрович взялся было за бутылку.

– Нет, – остановил его Зиновий Львович. – По маленькой, когда вернемся, а то не доедем.

– Ладно, – крякнул Владимир Петрович и с усилием поставил недопитую бутылку на стол. – Подожди, я только оденусь.

Через несколько минут друзья вышли из подъезда и направились в сторону метро. Владимир Петрович, высокий и грузный, шел, крепко переставляя ноги, по-стариковски припечатывая каждый шаг, и рядом с ним, опираясь на руку товарища, с трудом ковылял маленький и щуплый Зиновий Львович. Фронтовое ранение сильно укоротило его правую ногу, в результате чего в фигуре произошел значительный перекос. Вся правая сторона вместе с плечом съехала вниз, и при ходьбе он раскачивался из стороны в сторону, как маятник. Прохожие равнодушно смотрели на бредущих бок о бок стариков, безразличные к этой старой, отжившей свой век беде. Уже давно народились и заполонили московские улицы новые беды, и теперь сострадания на всех не хватало.

– Вот увидишь, – говорил на ходу Гольдберг, непроизвольно толкая приятеля в бок, – синагога – это серьезное учреждение, из-за границы для нас, стариков, заказы получают.

– Слушай, – остановился Владимир Петрович, – а может, там не только продукты?

– А что же?

– Ну, я не знаю. Техника какая-нибудь, одежда…

– Может быть… – мечтательно произнес Зиновий Львович и опять пошел раскачиваться из стороны в сторону.

Через час приятели, наконец, добрались до цели. У синагоги собралась небольшая группка людей, человек десять-пятнадцать, не больше. Они все время пытались выстроиться в очередь, но линия не держалась, разваливалась, и люди, как стадо растерявшихся овец, опять сбивались в кучку. Все они были пожилые, лишенные в силу возраста всякой индивидуальности и похожие друг на друга, как члены одной семьи, в сильно поношенной одежде, с виноватым выражением на уставших, помятых лицах.

– И вот это синагога?! – воскликнул Зябкин, глядя на обшарпанное, сильно нуждающееся в ремонте здание. От разочарования он даже остановился. – А вот это евреи?! – Он перевел недоумевающий взгляд на группу беспомощных стариков и старух. – Зям? – Владимир Петрович поглядел на приятеля, как бы призывая его исправить недоразумение.

– А ты что думал? – горько усмехнулся Зиновий Львович. – Что мы все в золоте купаемся?

– Не в золоте, но все-таки… – Владимир Петрович тяжело дышал, сказывалась усталость от дальней дороги.

– Ладно, ты передохни, – Зиновий Львович заботливо похлопал приятеля по спине, – а я пойду разузнаю, что к чему. – Он повернулся и зашагал дальше ныряющей походкой, вопреки всем законам физики каким-то чудом удерживаясь на ногах. – Товарищи! – начал он еще издалека. Группа стариков вздрогнула, как встревоженная стайка птиц. – Где здесь талоны отоваривают?

Народ безмолвствовал. Старики разглядывали вновь прибывшего с любопытством, для начала прицениваясь – свой или не свой.

Зиновий Львович запустил руку в карман и достал помятый талон.

– Посылки из Израиля здесь дают? – он выставил руку с талоном вперед.

Старики прищурились, разглядывая бумажку, и, разглядев, заговорили все разом:

– Мы уже час здесь стоим, – выкрикивал один, выбрасывая кверху обе руки.

– Безобразие! – причитала интеллигентного вида старушка.

– Ничего не изменилось, – качал головой дед с ясными, детскими глазами.

В этом хоре можно было разобрать что угодно, кроме ответа на поставленный вопрос.

– Тихо! – услышал Зиновий Львович за своей спиной волевой, с хрипотцой голос товарища.

Мгновенно наступила тишина, и теперь был слышен голос одного Зябкина.

– Граждане евреи, – заговорил он внушительно, как гипнотизер, расставляя слова. – Я к вам привез инвалида Великой Отечественной войны. Он еле на ногах держится. Вы можете вразумительно ответить: посылки здесь дают?

– Да мы здесь все инвалиды! – послышалось из толпы.

– Да, подумаешь, фон барон какой нашелся! Мы все еле на ногах держимся.

– Вот именно! Вы только приехали, а мы здесь уже больше часа толчемся!

И опять все голоса смешались в монотонный гул и уже невозможно было ничего разобрать. Друзья удивленно переглянулись.

– Слушай, старики еле живые, а галдят так, что оглохнуть можно, – поморщился Зиновий Львович.

Владимир Петрович тактично промолчал. Вдруг дверь в синагогу приоткрылась. В проеме показалась всклоченная голова с крохотной ермолкой на макушке. Приветливо улыбаясь, голова несколько раз повернулась вправо, влево, как петрушка в кукольном театре, и опять исчезла. Зрители, вытянув шеи, уставились на дверь. Через мгновение дверь широко распахнулась и на пороге появился хозяин головы – высокий, очень худой юноша, одетый с ног до головы во все черное.

– Дорогие ветераны, – произнес он еле слышно и беспомощно взмахнул невероятно длинными руками. – Проходите, пожалуйста.

Юноша посторонился, уступая дорогу.

– Наконец-то! – послышались ворчливые голоса, и вся компания попыталась протиснуться в дверь разом.

– Граждане, граждане! – растерялся молодой человек. – Не волнуйтесь, заказов на всех хватит.

– Шустрые старички, – усмехнулся Владимир Петрович. – Ну что, пошли? – Он подставил приятелю руку.

Изнутри синагога походила на помещение, попавшее в современность из времен разрухи. Бедность и запустение разъедали стены древнего здания. Дух и традиция постепенно покидали этот храм, где еще совсем недавно на веселые еврейские праздники собирались толпы народу.

– Сюда, сюда, пожалуйста. – Молодой человек в ермолке направился к небольшому столику. Он разложил складной стул и, проверив руками его прочность, осторожно сел. – Ваши талоны, пожалуйста.

Прямо над его головой на толстых, крепких гвоздях болтались раздутые целлофановые мешки. Молодой человек брал талончик, отмечал что-то в разложенном перед ним журнале, снимал с гвоздя мешок и, пробормотав загадочное слово – аксамех, – торжественно протягивал его ветерану.

Через десять минут ветераны кончились. Владимир Петрович и Зиновий Львович, несколько разочарованные незначительным весом посылки, оказались на улице.

– Вов, мы сейчас во дворик зайдем, – предложил Гольдберг, – посидим немного, а заодно посмотрим, чем нас порадовали из Израиля.

– Давай, – согласился Владимир Петрович. – Надо передохнуть, а то я до дома не доеду.

Друзья свернули в первый попавшийся двор, на проржавевшей детской площадке нашли лавочку.

– Ну, слава богу! – вздохнул Владимир Петрович и тяжело опустился на ощерившееся занозами сиденье.

Зиновий Яковлевич, неудобно покрутившись на одной ноге, тоже сел, опираясь на плечо товарища.

– Ну, давай, доставай свои сокровища. – Зябкин нетерпеливо толкнул приятеля в бок.

Зиновий Львович раскрыл целлофановый пакет и стал раскладывать его содержимое на лавке.

– Все, – сказал он, для убедительности перевернув пакет, и потряс им в воздухе.

Сначала неуверенно хохотнул Владимир Петрович, ему в тон весело крякнул Зиновий Яковлевич. Друзья переглянулись. Гольдберг от смущения потер указательным пальцем переносицу.

– Синагога – серьезное учреждение! – Владимир Петрович хлопнул себя культяпкой по колену и захохотал.

– Хе-хе-хе-хе… – подхохатывал ему вторым голосом Зиновий Львович.

На лавке лежали пакет гречки, банка лосося, банка зеленого горошка и пакет сахара.