Текст книги "Благодетельница (сборник)"

Потерянный шанс

Наконец-то Вера познакомилась с иностранцем. Это был высокий, очень крепкий мужчина с мясистым, покрытым крупными прыщами лицом и большими бесцветными глазами, в которых застыло выражение немого недоумения. Мужчина был родом из Германии и обладал взрывным, как удар по пустой кастрюле, именем – Берндт. Он был каким-то странным, этот человек с внешностью великана и повадками карлика. Его движения были мелкими, как бы укороченными, отчего создавалось впечатление, будто он делает все тайком, украдкой. Но ни это странное поведение, ни тарабарское имя, ни даже прыщи не могли смутить Вериного блаженства. Она висела на его шее, едва дотягиваясь носками сапог до паркета, и, закинув далеко назад голову, блаженно покачивалась из стороны в сторону под звуки ресторанного оркестра. Время от времени, совершенно невпопад, Берндт тяжело переставлял ноги, подтягивая за собой разомлевшее Верино тело.

– Тебе нравится у нас в Москве? – спросила Вера, стараясь быть томной, обворожительной.

Берндт неуклюже кивнул. Он держал свою партнершу двумя руками за талию, широко расставив в стороны локти. Со стороны казалось, будто он крутит по залу большую пузатую вазу в поисках подходящего места, на которое ее можно было бы поставить. Фигурой Вера действительно походила на китайскую вазу, равномерно вздутую со всех сторон. Да и в лице ее было что-то неуловимо азиатское: широко расставленные узкие глаза, припухшие веки и волосы, свернутые кренделем на макушке. Впрочем, среди русских женщин часто встречается такой тип с миловидным, слегка лисьим выражением лица.

Музыка закончилась. Вере захотелось поцеловать партнера в знак благодарности – по-дружески, в щечку, – но для этого ей пришлось бы подпрыгнуть: она едва доставала ему до подмышки. Как только в зале наступила тишина, Берндт мгновенно разомкнул руки и радостно засеменил к столику: видно, топтание по танцевальной площадке казалось ему совершенно бессмысленным. На столе уже стояло горячее. Берндт торопливо разложил на коленях салфетку и, пожелав приятного аппетита, торопливо принялся за еду.

Это было их первое свидание. Они нашли друг друга по Интернету. Переписывались недолго, он сразу спросил разрешения прилететь в Москву.

– О! Конечно, конечно! – обрадовалась Вера. – Я жду!

И вот, не прошло и двух недель, а они уже сидят в ресторане. Когда это было в последний раз, чтобы мужчина пригласил ее в ресторан? И кто был тот мужчина? Вера стала перебирать странички памяти. Господи! Неужели это был ее муж? Его уже пятнадцать лет, как след простыл. Пятнадцать лет прошло, и с тех пор ни разу?..

Вера с нежностью посмотрела на своего гостя. Берндт монотонно пережевывал бифштекс.

«Надо его растормошить, – подумала Вера, – а то он вот так пожует-пожует, да и смоется».

– А где вы так хорошо научились говорить по-русски? – спросила она, пригубив бокал.

– Я учился в школе в ГДР.

Точка. Дальше разговор не вязался. И дался ему этот проклятый бифштекс! Ей-богу, как из голодного края!

У Веры от возбуждения совершенно пропал аппетит, она почти ничего не ела, и шампанское шумело в голове, как приложенная к уху раковина. Сквозь этот волшебный шум все происходящее выглядело как-то легко, непринужденно. И самой себе Вера казалась такой легкомысленной, раскованной, как в семнадцать лет, когда еще не произведена трезвая оценка своего положения в жизни и можно резвиться, не обращая внимания на реакцию окружающих.

– Расскажите немного о себе, – предложила Вера и, вытащив сигарету из пачки, сделала в воздухе элегантное движение рукой, как бы давая понять, что ждет огоньку.

Немец не обратил на этот жест никакого внимания и, доев бифштекс, аккуратно сложил вилку и нож.

– Я там вам все написал, – произнес Берндт, смущенно откашливаясь.

– Может быть, вы мне все-таки дадите прикурить! – шутливо возмутилась Вера.

Бернд удивленно вскинул брови.

– А вы сама не можете? Вот спички, – он ткнул пальцем в спичечный коробок.

«Ну ни фига себе! – подумала Вера, недовольно прикуривая. – Вот это кавалер!»

– И все-таки, – продолжала она, подавив в себе возмущение, – я не помню, что вы там писали. Где вы живете?

– Я живу в городе Тутлинген. – Пауза.

– А дальше?

– Что дальше?

– Ну, чем вы занимаетесь? Кем работаете? Какое у вас хобби, в конце концов?

– Я работаю инженер. Хобби – рыба, паровоз, такой маленький, шпорт.

– Какая рыба? Какой паровоз? – удивилась Вера.

– Ну, рыба эта… – Берндт взмахнул сложенными вместе руками, изображая, как он забрасывает удочку.

– А-а, – засмеялась Вера, – так ты рыбку ловишь?

– Да, рыбка, – лицо Берндта оставалось напряженно-серьезным. – А паровоз маленький, игрушка.

– Ты что, все еще в паровозики играешь?

– Да, то есть это коллекция. Стоит большие деньги. – Произнося слово деньги, Бернд выразительно округлил глаза.

– А ты был женат? Дети у тебя есть?

– Нет, нет, никаких дети, – почему-то испугался Берндт. – Я не женился.

– Ни разу?

– Нет.

– А почему? Все-таки, сорок восемь лет.

– У меня эти, – он дотронулся рукой до лица, – прыщи, женщины не любят.

– И ты из-за этого не женился?

– Нет. Они меня не женились.

Вера была поражена. Подумаешь, прыщи! Мужчина все-таки, инженер. У нас бы такому добру пропасть не дали. У нас из помойки вытащат, помоют, почистят и любить будут всю жизнь.

– А знаешь, я, например, твоих прыщей совсем не вижу. По-моему, ты очень интересный мужчина.

– Вы правда так думаешь? – Берндт посмотрел на Веру с сомнением.

Вера допила бокал до дна и почувствовала, что безнадежно пьянеет.

– А ты имеешь муж, дети? Ты написала, что все рассказать при встрече.

Ах, если бы не шампанское! Вера бы никогда, никогда не стала рассказывать всего при первой встрече! Она же не сумасшедшая. Понимает, что ее история жизни не для слабых нервов. Еще вчера вечером они с соседкой Галкой составили подробный план поведения на первом свидании. Вера точно помнила Галкины советы: ничего не договаривай до конца. Он чего-нибудь спросит, а ты – ах! А как у вас погода в Германии? Знаешь, как Ритка делает?

Знакомая спекулянтка Ритка (вернее, это раньше она была спекулянтка, а теперь бизнес-леди) и вправду владела искусством недоговаривать в совершенстве. С ней проговоришь два часа, задашь кучу вопросов, она ни на один не ответит, а ты и не заметишь. Но чтобы так по-умному повести разговор, во-первых, нужно быть Риткой, а во-вторых, трезвой. Вера же была натурой бесхитростной и радовалась каждой возможности поговорить по душам. Вот и сейчас она откинулась на спинку стула и, бросив на немца вызывающий взгляд, начала свой рассказ.

Вера познакомилась со своим мужем на первом курсе медицинского училища. Он был невзрачным хилым подростком, которого и в армию-то не взяли по слабости. Но Вера на его чахоточный вид никакого внимания не обратила. Ей нравилась его робкая преданность и крестьянская деловитость. Звали его Николаем, и он действительно происходил из крестьян. Московской прописки у него не было, но и это обстоятельство Веру нисколько не смутило. «Тем лучше, – подумала она, – значит, никуда не денется». И он действительно никуда не делся. Уже в начале второго курса они поженились: Вера была беременна. Первого ребенка ждали, затаив дыхание. Все никак не верилось, что они, такие молодые, неопытные, способны на такое большое дело, как родить человека. Человек родился ровно в срок. Крупный, пухлый, весь в перетяжечках. Радости не было конца. Трудновато, конечно, но ничего. Съехались с матерью, получилась двухкомнатная квартира. Мать ушла с работы, чтобы сидеть с внуком, а молодые продолжали учиться – Вера в училище, Коля в институте. Через год Вера опять забеременела, хотела сделать аборт, но пожалела. Решили родить второго. Коля не возражал.

– Только теперь девочку, – поставил он условие и стал ждать. Родилась двойня. Правда, обе девочки. В доме сделалось невыносимо. Коля стал сбегать, да Вера и сама понимала – чего мужику среди крика да пеленок.

– Иди, иди, погуляй с товарищами, – подбадривала она мужа, – мы с мамой здесь сами разберемся.

Через три года полегчало, дети пошли в детский сад, жизнь стала налаживаться. Вера решила взяться за себя. В первую очередь, похудеть. После второй беременности ее страшно разнесло. Села на диету, но ничего не помогало, только с каждым днем все толще становилась. А однажды в душе потрогала себя за живот и нащупала опухоль. Огромную, справа. «Помираю», – подумала Вера и побежала к врачу, в свою больницу, где работала медсестрой.

Врач осмотрел ее и ахнул.

– Что, что там, доктор?! Я умираю? Умираю, да?

– Да не умираешь…

– А что?

– Рожаешь.

– Как рожаю? – не поняла Вера.

– Как-как, по-обыкновенному. У тебя седьмой месяц на исходе. Что же ты, мать моя, ничего не заметила?

Вера шлепнулась в обморок. Потом, придя в себя, она бормотала:

– Ничего не понимаю, ничего! У меня же месячные совершенно нормально, как по часам…

– Ну, что ж, месячные – это бывает, – успокаивал врач, отсчитывая падающие в стакан валерьяновые капли. – Что же теперь поделаешь…

– Доктор, ведь это же четвертый, от меня муж сбежит!

– Не сбежит, – уверял доктор, но по выражению лица было видно, что он в этом не уверен.

Когда родилась еще одна девочка, Коля действительно сбежал, но ненадолго. На неделю. Он запил, хотя был человеком непьющим. А ровно через год вся эта история повторилась. На этот раз Вера обнаружила беременность намного раньше, но все равно слишком поздно для того, чтобы делать аборт.

Незадолго до родов мать собрала малышню и уехала к сестре в деревню. У Веры начались схватки. Коля, как человек, совершенно освоившийся с ситуацией, спокойно вызвал такси и отвез жену в родильный дом. Как только Вера оказалась в роддоме, схватки прекратились. Врач посоветовал ей идти домой.

– Я думаю, дня через три, не раньше, – сказал он, и Вера, решив прогуляться, отправилась домой.

Шла не торопясь, пешочком. На улице сиял пронзительными красками январь, легкий морозец бодрил, и, глядя на румяные лица прохожих, на смеющуюся, покрытую звонким льдом улицу, Вера даже подумала, что жизнь не так уж плоха. По дороге она прихватила кое-что из продуктов, бутылочку вина для Коли, а то сидит, бедняга, один, всеми брошенный, и понесла свой огромный, выпирающий из расстегнутого пальто живот домой. На пороге квартиры она поставила на пол сумки, аккуратно, стараясь не шуметь – пусть будет сюрприз! – открыла дверь и тихонько прокралась на кухню. То, что произошло дальше, она помнила плохо. Вернее, потом, какое-то время спустя, она вспомнила все, до мельчайших подробностей. Но это было потом. Тогда же она как будто на мгновение умерла. Как будто наступила кромешная тьма, и в этой тьме она билась о черное пространство, ощущая какую-то нечеловеческую, душераздирающую боль.

Когда Вера зашла на кухню, первое, что бросилось ей в глаза, была небольшая вазочка со свежей мимозой. На этой мимозе почему-то сосредоточилось все ее внимание, хотя за столом сидели полуголая девица и ее Коля с перекошенным от испуга лицом. Вернее, это был не испуг, это было какое-то другое, совершенно незнакомое выражение. Вера не успела понять, что означают эти суженные до размеров щелочек глаза и побелевшие, как у покойника, губы. Она шагнула к столу, взяла вазу с цветами и, размахнувшись, обеими руками грохнула голую женщину по голове. Женщина не вскрикнула и даже не шевельнулась, она продолжала улыбаться, и по ее лицу струились тонкие красные ручейки, к которым прилипли желтые шарики мимозы.

Все участники этой сцены застыли, как это делают артисты на сцене, когда хотят подчеркнуть значимость происходящего. Пауза получилась долгой, даже слишком долгой, потому что за это время у Веры начались роды. Она схватилась руками за живот и, громко охнув, опустилась на пол. Коля сразу пришел в себя и бросился к Вере. Она думала, он хочет помочь, и в эту одну только долю секунды готова была простить ему все, все, лишь бы только эта баба с мимозами испарилась. Но Коля, подпрыгнув вплотную к жене, наклонился к самому ее уху и, брызжа слюной, прошипел:

– Я тебя, сука, в тюрьму посажу! И не ищи меня, поняла?

Он всегда говорил вместо поняла – по́няла. И в это момент Вере стало ясно – тем незнакомым выражением на его лице была ненависть.

– Одевайся давай, – обратился Коля к своей любовнице, – побои пойдем снимать. И не вздумай умываться, а то не поверят.

Пятого ребенка Вера родила на кухне одна. Даже до телефона добежать не успела. Эта последняя девочка и поставила точку на Вериной жизни. Последующие пятнадцать лет были сплошной чередой повторяющихся событий, забот и болезней.

Когда-то давно, еще в школе, Вера мечтала стать врачом. Училась она плохо, и мечта была высоковата для ее скромных возможностей, но все же это была мечта. Вера знала, что там, впереди, столько всего неизвестного в огромной нескончаемой жизни, и, как знать, может, она со временем поумнеет и сможет поступить в институт. С такими мыслями она поступила в медицинское училище, где в скором времени познакомилась с Колей. На этом месте ее фантазия сделала крутой поворот, и мысли потекли совсем в другом направлении – она стала мечтать о тихом семейном счастье с маленьким, невзрачным человеком, который не нужен никому, кроме нее.

Эта цель оказалась не за горами. Для ее достижения не нужно было напрягать свои скромные силы, она осуществлялась легко, сама собой. Коля шел в расставленные сети с беззаботностью человека, которому нечего терять.

Когда они поженились, Вера так и не смогла понять – любит ее муж или ему просто так удобно. Она и сама не знала, как назвать это простое, бесхитростное чувство, которое она испытывала к мужу. Может быть, это и есть любовь? Ведь ее же никто никогда не видел, бог ее знает, какой она должна быть на самом деле. Во всяком случае, с Колей ей было легко, как с самой собой, и это было главное. Поэтому, когда с ним рядом Вера увидела чужую женщину, она почувствовала себя так, будто он ее убил, зарезал, будто у нее отняли ее единственную жизнь и она перестала существовать, и время перестало существовать, то привычное время, в котором она жила раньше.

Когда же через двадцать лет Вера опомнилась, то увидела, что от жизни остался какой-то обмылок и еще одиночество, которое ощущалось тем сильнее, чем больше отдалялись от нее дети. И если бы не соседка Галка, то Вера бы потихоньку и вовсе исчезла. Нет, она бы не умерла, а просто забыла о том, что она есть. И все остальные со временем забыли бы об этом. А когда о человеке никто не помнит, то он перестает существовать.

Нет, дети, конечно, не забывали, что у них есть мать. Они постоянно напоминали, что она им должна, должна, должна. И Вера отдавала, отдавала, отдавала все, что могла, и вот теперь она чувствовала, что у нее больше ничего не осталось – ни сил, ни денег, ни любви. Да и любовь поизносилась за эти годы, поистрепалась. Раньше, когда дети были маленькими, она с ними обменивалась любовью, и в этом черпала силы, чтобы жить дальше. Потом они стали большими и всю любовь забрали себе, для создания своей молодой жизни, а Вере ничего не осталось – одна пустота.

На алименты Вера не подала, побоялась, что Коля и впрямь возбудит против нее дело. Страшно все-таки пятерых оставить без матери, хотя в тюрьме, наверное, в чем-то было бы лучше…

Вера закончила свой рассказ. Выражение лица у нее было задумчиво-удивленным, как будто она сама впервые услышала историю собственной жизни, услышала и онемела. Немец же был растроган до слез. Его и без того воспаленное лицо сделалось совсем пунцовым, глаза увлажнились.

– Бедная! – воскликнул он таким высоким голосом, как будто собирался заплакать.

Вера недоверчиво моргнула. «Притворяется, что ли? – подумала она. – Да нет, вроде не похоже».

– Ви очень, очень смелый женчина, – всхлипнул Берндт и полез за носовым платком. – Я никогда такая не встречал.

Вера была удивлена – а еще говорят, что все иностранцы бесчувственные, что это только мы, русские, все друг другу помогаем да сочувствуем.

– Ты, наверное, очень, очень несчастный, – продолжал Берндт таким тоном, как будто умолял, уговаривал Веру согласиться быть несчастной.

– Да нет, – Вера удивленно подняла брови. – А с чего мне быть несчастной-то? – Она и правда вовсе не чувствовала себя несчастной. Она вообще давно ничего не чувствовала.

– Ну как, ты один, – подсказывал ей Берндт, – никакой мужчина.

– А-а, ты об этом, – Вера беспечно повела плечом.

Нет, Берндту определенно нравилась эта женщина. Конечно, она не красавица, но красота была ему не нужна, она была ему неприятна. На фоне красоты он чувствовал себя каким-то уродливым нагромождением. Вера со своей невзрачной наружностью действовала на него тепло, расслабляюще. Похоже, она действительно не замечала его недостатков. Даже его нечистая кожа не вызывала у нее отвращения. Конечно, это безумие, в котором до сих пор протекала ее жизнь, это невероятное количество детей немного ошарашивало, но у него хватило бы характера навести порядок в этом ненормальном существовании. Любовью она не избалована – тем лучше, не будет капризничать. А дети… По его расчетам, которые он мгновенно произвел в практического склада голове, – младшей девочке должно быть не меньше шестнадцати. Что ж, это не младенцы, которых еще на ноги ставить надо. Уже почти взрослые, самостоятельные люди.

– Как много ты страдал! – произнес Берндт и сделал вещь, совершенно для себя невозможную, – он взял в одну руку Верину ладонь и накрыл ее другой рукой, как птичку, которую страшно упустить. Такая форма близости для него, человека сдержанного, была крайне затруднительна, он даже вспотел от напряжения, но Вера не сводила с него глаз, и ее взгляду Берндт никак не мог найти определения: ни одна женщина прежде не смотрела на него так. «Наверное, это называется нежностью», – подумал он.

– Пойдем ко мне, – предложила Вера, – у меня сейчас никого нет.

– Да, – сразу согласился Берндт, испытывая страшное волнение: он так давно в последний раз был с женщиной, что ему казалось, будто этого вовсе никогда не было, да и сейчас он не был уверен, что хочет близости, к тому же так быстро, когда отношения еще не сложились.

– Ну, тогда пошли. – Вера взмахнула свободной рукой.

К столу подбежал официант. Берндт неохотно выпустил из плена Верину ладошку и полез за бумажником.

– Нет! – вдруг воскликнула Вера. Вдохновленная таким чудесным развитием событий, она решила сразить своего спутника наповал. – Нет! Я буду платить! Ты у меня в гостях, и не возражай.

Бернд возражать и не собирался. Ему это было приятно.

Вера выхватила из сумки старое ободранное портмоне, сунула палец в один из кармашков. Потом в другой, третий…

– Ничего не понимаю, – бормотала она, виновато поглядывая на официанта.

Официант скроил высокомерную мину и воззрился куда-то вдаль, всем своим видом выражая презрение к сложившейся ситуации.

– Платить будем? – спросил он ноющим голосом.

Вера вывернула портмоне, потрясла его над столом.

– Что не так? – спросил Берндт.

– Все не так! – воскликнула Вера. – У меня, как всегда, все не так. Деньги, банковская карточка, все пропало, вот, ничего нет!

– Ты потерял?

– Как же я могла потерять, когда бумажник из сумки не доставала? Вот здесь у меня лежали деньги, здесь карточка, а теперь все, ничего нет, все пропало.

– Платить будем? – не унимался официант.

– Да, да, будем, – спохватился Берндт и открыл книжечку со счетом.

– Я знаю, кто это взял, я знала, что этого типа на порог пускать нельзя!

– Что такое тип? Ты знаешь вор? Надо скорее идти в полиция, – заволновался Берндт.

– Да не могу я в полицию…

– Почему?

– Потому что вор – моя дочка, вместе с ее дружком-наркоманом.

– Что?!

Букву «ч» Берндт произносил как-то смешно, с наскоком, и потом сразу же спотыкался о букву «т» – получалось смешно. Вера улыбнулась.

– Ты смеяться?! У тебя дома наркоман! Это страшно! – Берндт выпучил глаза.

– Это сначала страшно, – Вера собрала сигареты, зажигалку и поднялась из-за стола, – а поживешь вот так годик-другой, и бояться перестанешь.

– Я не хочу так пожить.

– Господи, счастливый! Детей нет! – воскликнула Вера. – Как я завидую людям, у которых нет детей! Никакой от них радости, только горе.

Вера выбежала на улицу. Странно, она была ровно в два раза меньше Берндта, а двигалась с такой скоростью, что он за ней едва поспевал.

– Вера, ты не должен так говорить о своих детей, – гудел откуда-то сверху Бернд. Он нависал над Верой – огромный, как башенный кран. Прохожие на них оборачивались.

– А как, как я должна говорить?

Вера на ходу взмахивала руками, похожая на подбитую птичку, которая собирается взлететь. На свою жизнь она никогда никому не жаловалась. Попросту некому было жаловаться, даже Галке ее ужасы давно надоели, и стоило Вере тяжело вздохнуть, как подруга сразу вспоминала, что у нее дома неотложные дела.

Почувствовав, что в ней принимают участие, Вера вдохновилась и, позабыв о всякой осторожности, о том, что хотела произвести хорошее впечатление, поторопилась поделиться своей бедой, которая уже дано утратила остроту, стала привычной и уже не вызывала никаких чувств, кроме досадного, нарастающего с каждым днем недоумения. И вот это жизнь? И это все? И ничего другого не будет?

– Как я должна говорить? – продолжала Вера прерывающимся от быстрой ходьбы голосом. – Меня в этой семье только сын радует, и то лишь потому, что вообще не появляется. Как в восемнадцать лет сбежал из этого сумасшедшего дома, только мы его и видели. До меня слухи доходят, что жив, здоров, работает. А остальные… – Вера махнула рукой. – Одна живет с моим любовником, другая по наркотическим центрам мотается. Я на нее уже плюнула, денег все равно нет всех этих врачей проклятых оплачивать. Я иногда месяцами не знаю, где ее черти носят. Третья живет с наркоманом, весь дом ради него вынесла, а четвертая уже на подходе, того и гляди чего-нибудь отчебучит. Вся в черное выкрасилась, дырок на физиономии понаделала – железки отовсюду торчат. Сатанистов каких-то придумала, идиотка.

Все. Для Берндта это был перебор. Дочку с наркоманом он еще мог переварить, а все остальное явно перехлестывало край его сознания. Он остановился. Вера продолжала бежать, не огладываясь. Берндт смотрел ей в спину, которой нелепое дутое пальто придавало форму шара, и думал, что его симпатий к этой женщине, пожалуй, недостаточно, чтобы взвалить на себя целый воз ее неразрешимых проблем.

– Halt![14]14
  Стой! (нем.)


[Закрыть] – крикнул он по-немецки, но Вера поняла и остановилась.

Она стояла, не оборачиваясь, съежившись, как будто ожидая удара.

Берндт хотел сказать, что они друг другу не подходят, что он в жизни ищет покоя, о котором Вера даже понятия не имеет. Как человек практический, Берндт не страдал повышенной чувствительностью, но здесь слова почему-то застряли у него в горле, он не мог произнести их вот так, в спину женщине, которая и без того уже давно перестала сопротивляться ударам судьбы.

– Подожди меня, я за тобой не успел. – Он подошел поближе, взял Веру под руку, отчего ее перекосило – левой рукой женщина как будто висела на высоком неудобном крючке, а правая доставала сумочкой почти до земли. Неловко подпрыгивая и зависая в воздухе, она семенила за сильным большим мужчиной и, несмотря на критические обстоятельства, ощущала что-то похожее на прилив счастья, что-то еще не определенное, но уже закравшееся в ее жизнь. Она чувствовала, что у нее появилась надежда.

Когда они подъехали к дому, Вера вышла из такси и огляделась по сторонам: ей хотелось, чтобы кто-нибудь из соседей увидел, как она заходит в подъезд с иностранцем, но во дворе, как назло, никого не оказалось, даже лавочка, обычно засиженная старухами, была пуста. Вера разочарованно вздохнула и повела своего гостя в дом.

В подъезде было темно и сыро, пахло кошками. Берндт поморщился и пошел вслед за Верой по лестнице наверх. Между вторым и третьим этажом на подоконнике кто-то сидел. Чахлый свет электрической лампочки пробивался сверху и, смешиваясь со светом луны, падающим из окна, обрисовывал причудливым контуром съежившуюся маленькую фигурку. Вера остановилась.

– Ну что, опять весь день в подъезде просидела? – закричала она, воинственно расставив локти в стороны. – Когда ты уже за ум возьмешься? Ты в школе была?

Фигурка не шелохнулась.

– Вот, полюбуйся! – воскликнула Вера. – Моя младшенькая! – В ее тоне было что-то торжествующее, она как будто радовалась, что может предъявить своему спутнику живое доказательство своих бед.

Сидящая на подоконнике девочка нехотя подняла голову, посмотрела на Берндта холодным, пустым взглядом. Берндт отшатнулся: в ее глазах было что-то жуткое. «Наверное, так смотрят висельники за пять минут до казни», – подумал он.

Девочка обхватила руками колени и положила на них голову, она молчала, и это так соответствовало и этому подъезду, и подоконнику, и всему ее облику. Она казалась такой чужой, неуместной в этом мире, как будто только что спустилась с висящей за окном луны.

– Ну, как тебе нравится? – продолжала возмущаться Вера. – Вот так сидит целый день, как истукан, и слова от нее не добьешься!

Берндт понимал, что от него чего-то ждут, каких-то советов, действий, но в подобных делах у него не было никакого опыта, и поэтому он все свое внимание сосредоточил на незнакомом слове – истукан, которое перекатывал в голове из стороны в сторону, пытаясь вникнуть в его потайной смысл.

– Ты скажешь что-нибудь или нет? – вскрикнула Вера и топнула ногой.

– Слейся, – пропела девочка густым низким голосом и повернулась лицом к окну. Многочисленные колечки, висящие у нее в ушах и в носу, тихо звякнули.

Берндт почувствовал, как будто кто-то теплой рукой прикоснулся к его сердцу и тихонько сжал его. Ощущение было незнакомым, его нужно было куда-то определить. Берндт с детства знал, что к людям нужно относиться с сочувствием, что слабым нужно помогать и жалеть их. И он делал все, что мог: посылал деньги во всякие благотворительные организации, качал головой, когда видел по телевизору какую-нибудь несправедливость, но он никогда, никогда не предполагал, что жалость может проникнуть в самое сердце, как инфекция, и что ее можно ощутить вот так – физически.

– Ах, бесполезно, – вздохнула Вера, – пошли. – Она безнадежно махнула рукой и затопала вверх по лестнице. Берндт заметил, как мгновенно отяжелела ее походка, словно на эти женские плечи взвалили тяжелую поклажу.

Он нехотя плелся вслед за этой чужой, в общем-то, ненужной ему женщиной, недовольный собой, недовольный тем, что не решается просто повернуться и уйти, а вместо этого позволяет затягивать себя все глубже и глубже в эту пугающую, непостижимую жизнь.

Вера открыла дверь ключом и впустила гостя в узкую, до отказа заставленную переднюю.

– Раздевайся, – предложила она и принялась разматывать длинный, похожий на веревку шарф.

Берндт стал аккуратно, пуговица за пуговицей, расстегивать пальто. Ему казалось, что любое неловкое движение может разрушить упорядоченный хаос, который царил в этом жилище.

– Ботиночки туда поставь, – Вера указала на тряпку, разложенную перед дверью.

Берндт присел на корточки и нехотя развязал шнурки. Без туфель в чужом доме он чувствовал себя неловко, как будто его обезоружили. Он встал ногами на холодный пол и пошевелил пальцами ног. Вера с нежностью посмотрела на большие и крепкие, как корабли дальнего плавания, ботинки и, взяв Берндта за руку, повела его на кухню.

Кухня оказалась такой же маленькой и тесной, как прихожая. Берндту захотелось в несколько раз сложиться, чтобы не оскорбить своим огромным ростом скромных размеров помещения. Он не без труда втиснулся между столом и крохотным диванчиком и, усевшись, уставился на пухлую, обтянутую пестрой материей лампу, пытаясь вспомнить название этого русского светильника.

– Тебе нравится мой абажур? – спросила Вера, перехватив его взгляд.

«Да, абажур, он называется абажур», – обрадовался Берндт.

– Я сама его сделала.

Берндт удивленно поднял брови: он не знал, что сказать, лампа ему не нравилась, а врать он не умел.

– Я на этой кухне все сама сделала, – продолжала Вера, поводя рукой вдоль стен, на которых были развешаны и расставлены многочисленные безделушки. В том, с какой тщательностью было подобрано место для каждой вещички, проглядывалось желание закрыть, задрапировать бьющую изо всех щелей бедность.

Берндту сделалось тесно. Нет, не на кухне, – вообще. Вся эта жизнь с ее фатальным подчинением безобразной судьбе теснила и сдавливала его воображение, ему не хватало воздуха и света, как в подземелье, в котором задыхаются даже свечи. И эта нехватка кислорода как будто лишала его воли и не давала уйти, и он думал, что, наверное, вот так же не может вырваться из хватки своей нелепой судьбы эта женщина.

Вера растерялась, она отвыкла оставаться наедине с мужчиной. Там, на улице, в ресторане, было совсем другое дело. Там можно было танцевать, ходить, двигаться, и это как-то рассредоточивало внимание. Здесь же, в узком пространстве, она совершенно не понимала, как занять гостя.

– Кофе будешь? – спросила Вера и с надеждой схватилась за кофемолку.

– Спасибо, нет.

Веру охватило отчаяние. Надо же чем-то себя занять! Она поставила кофемолку на место и полезла в шкафчик за стаканами.

– Давай выпьем, – предложила она и поставила на стол початую бутылку белого вина.

Пить Берндту не хотелось, но очень хотелось избавиться от наступившей неловкости.

– Давай, – согласился он.

Чокнулись. Звук получился какой-то некрасивый, каменный, как и вся ситуация. Берндт поднес стакан ко рту и сделал глоток. Вино оказалось кислое, с запахом уксуса. Его лицо свело судорогой.

– Что, невкусно? – испугалась Вера.

Берндт сделал над собой усилие и отпил еще глоток.

– Нет-нет, хорошо, – пробормотал он.

Ее лицо прояснилось.

Берндт смотрел на Веру с удивлением, он еще никогда не видел, чтобы человеческое лицо так откровенно отражало малейшее движение чувств. В Германии люди стараются скрыть свои ощущения за непроницаемой миной – это называется хорошим тоном. И действительно, нельзя же каждому встречному выставлять напоказ свою внутреннюю жизнь, например, горе или отчаяние. А вдруг у людей в этот момент праздник и ты им мешаешь, или наоборот – тебе весело, а кому-то не до веселья. Здесь же лицо распахнуто навстречу, как окно в жаркий день, и в это лицо может заглянуть каждый, кто пожелает. Последняя мысль Берндту не понравилась: он был индивидуалистом.

Вера пила прокисшее вино и думала, что вот сейчас она обязательно сделает какую-нибудь ошибку и все кончится, так и не успев начаться. Она пыталась представить на своем месте Галку или спекулянтку Ритку. И та и другая казались ей в этой роли намного привлекательнее, чем она сама. Уж они бы не сидели, как истуканы, тараща глаза на гостя. Они бы обстряпали это дельце – будьте любезны. Ритка вон как мужиков заманивает. Бедрами качнет, глазом поведет – и хоп, он уже на крючке болтается, еще сам того не ведая. О себе самой, как о женщине, Вера была очень невысокого мнения. Вернее, у нее на этот счет вообще никакого мнения не имелось. Как будто нравиться мужчинам вовсе не входило в ее функции. Когда-то давно, еще в школе, когда жизнь наносила на девичий образ первые штрихи женственности, Вера подолгу рассматривала себя в зеркале, не зная, куда определить свое простоватое, с белыми бровями и яркими веснушками лицо – в разряд симпатичных или, скорее, невзрачных? Никакой горечи она при этом не испытывала. Быть красавицей казалось ей делом утомительным. Это же так обязывает, все время ходишь, как на параде!