Текст книги "Благодетельница (сборник)"

– Ich bin doch kein Kinderrmädchen für den. Wenn er jetzt wirklich los fährt, ich ruffe die Polizei[71]71
  Я ему не нянька. Если он и вправду поедет, я вызову полицию (нем.).


[Закрыть].

Григорий Семенович, приседая, как партизан под обстрелом, добрался до своей машины и, открыв дверь, с третьей попытки забрался в кабину. Здесь было все привычно. Руки и ноги действовали сами по себе, подчиняясь выработанной годами привычке. Ехидно улыбаясь, Григорий Семенович завел машину, выехал со двора и тут же уснул. Да, остаток пути он проехал в полусне, только интуитивно контролируя правильность маршрута. Когда грузовик остановился возле дома, Григорий Семенович пришел в себя и увидел, как ему навстречу бежит Таисия Михайловна. Она ждала, она с такой тревогой ждала, как чувствовала, что случилось что-то недоброе.

– Гришенька, да что же ты делаешь! – причитала она, помогая мужу выбраться из машины. – В таком виде за рулем, да ты с ума сошел!

– Ничего, мать, – бормотал Григорий Семенович, с трудом ворочая языком, – мы с друзьями немного выпили.

– Хороши же друзья! – возмутилась Таисия Михайловна. – Как же они тебя отпустили?

– Ты моих друзей не трожь! – запротестовал Григорий Семенович. – Они настоящие мужики, я теперь с ними по гроб жизни вместе. Понятно?

– Да понятно, понятно…

Звук сирены нарастал, варварски нарушая тишину спящей улицы.

– Halt, – послышалось за ее спиной. – Polizei[72]72
  Стой, полиция! (нем.)


[Закрыть].

Сердце Таисии Михайловны дрогнуло. Она остановилась и, немного помедлив, чтобы дать себе передышку, повернула голову.

По дороге к дому стремительной походкой шли двое полицейских. Вид у них был решительный и строгий.

– Herr Makeew? – спросил один из них, с уверенностью глядя на Григория Семеновича.

– Ja. – Григорий Семенович сразу протрезвел и, убрав руку с плеча жены, выпрямился.

– Ihr Führerschein bitte[73]73
  Господин Макеев? – Да. – Ваши права, пожалуйста (нем.).


[Закрыть], – потребовал полицейский и протянул руку.

Григорий Семенович полез во внутренний карман пиджака и достал права. Полицейский бросил на документ изучающий взгляд.

– Sie sind jetzt mit diesem Fahrzeug nach Hause gekommen. Stimmt es?[74]74
  Вы приехали домой на этой машине, так? (нем.)


[Закрыть] – спросил он, указывая на криво припаркованный грузовик.

– Ja. – Григорий Семенович поник головой. «Откуда они узнали? Откуда они узнали?» – лихорадочно соображал он.

– Es tut mir leid, sie mussen mit uns kommen[75]75
  Очень сожалею, вам придется пройти с нами (нем.).


[Закрыть].

Еще не умея оценить весь объем постигшей его катастрофы, Григорий Семенович, виновато улыбаясь, посмотрел на жену, отметил странную белизну ее лица и сделал шаг в сторону полицейской машины.

«Кто же это мог быть, кто навел на меня полицию?» – думал он с поразительной трезвостью.

Таисия Михайловна как будто приросла к земле. Она провожала мужа молча, одними глазами.

Уже на подходе к машине Григорию Семеновичу показалось, что за стеклом мелькнуло знакомое лицо. Он слегка нагнулся и, заглянув в салон, замер: на заднем сиденье сидел господин Шик.

Последняя попытка

Вика открыла дверь. На пороге стоял Николай Константинович Звянцев – без шапки, в заснеженном пальто. На его бледном, перепуганном лице неуместно выделялся рыхлый, покрасневший от мороза нос.

– Коля, что с тобой? – воскликнула Вика и, заботливо взяв гостя за обе руки, провела его в квартиру.

Звянцев прошел на кухню, опустился, как был, в пальто, на табурет и, вытащив из кармана большой клетчатый платок, некрасиво заплакал, поминутно сморкаясь и всхлипывая. Вика поморщилась. На ее красивом, ухоженном лице появилась брезгливая гримаса.

– Выпей воды, – произнесла она и, не скрывая раздражения, стукнула по столу тяжелым стаканом.

– Да. Я сейчас… – попытался взять себя в руки Звянцев. Он еще раз высморкался, засунул в карман платок и, взяв дрожащей рукой стакан, стал пить, захлебываясь и обливаясь.

Вика смотрела на этого жалкого старика и никак не могла сопоставить его со всемогущим господином, который еще вчера был ее любовником и на которого теперь было противно смотреть.

– Детка, – горестно произнес Звянцев, продолжая вибрировать всем телом, – она умерла. Я, конечно, понимаю, этого следовало ожидать – рак и все такое, но я даже представить себе не мог, какой страшной, безнадежной, чудовищной является на самом деле смерть!

– Умерла? Когда? – спросила Вика, неожиданно просветлев лицом.

– Сегодня, детка моя, сегодня. Я только что из больницы, я был рядом с ней до последней минуты. И знаешь, что она мне сказала буквально за десять минут до смерти?

– Что?

– «Не плачь, Колюшка, не стоит, ей-богу. Ведь ты ведешь себя так, как будто я умираю, а ты остаешься жить навсегда». Представляешь, какая глубина?! Она была необыкновенной женщиной… – Он поднял на Вику заплаканные глаза, как бы ища в ее лице сострадания.

Вика задумчиво повела плечом и безразлично опустила прекрасные глаза.

– Что она еще сказала? – Вика кокетливо оттопырила нижнюю губку.

– А еще она меня поблагодарила! – неожиданно зло выпалил Николай Константинович.

– За что? – вздрогнула Вика. Лицо ее сделалось серьезным. Она хорошо усваивала командный тон.

– За то, что я ее не бросил. Она все знала про нас с тобой! И ни слова, ни упрека. Святая женщина! – Он потряс в воздухе сомкнутыми руками и в отчаянии уронил их, больно ударившись локтями о стол.

Вика подошла к нему со спины и, обняв, положила подбородок на его круглую голову.

– Не отчаивайся ты так, – прошептала она, словно речь зашла об интимном.

– Ты же не один. Я тебя утешу…

От нее пахло французскими духами и дорогими кремами. Звянцев поморщился. Этот голос и запахи так не вязались с его горем, они так грубо нарушали чистую сферу его отчаяния.

«Зачем я сюда пришел?» – подумал Звянцев и резко встал.

Вика испуганно отскочила к стене, потирая ушибленный подбородок.

– Ты никогда, никогда не знала, что такое чувство такта! – в бешенстве закричал он. – Ты считаешь, что твои прелести уместны всегда и повсюду! Глупая, бесчувственная дрянь!

Викино лицо стало похоже на мордочку злобного лисенка. Она оскалилась и, казалось, вот-вот зарычит.

Звянцев был бледен, он смотрел на нее с ненавистью, как будто это не смерть, а она, его любовница, отняла у него самого дорогого человека на свете. Ему захотелось схватить ее за горло, смять, растоптать, заставить мучиться, увидеть на ее лице хоть раз нормальное человеческое выражение.

Вика стояла, прислонившись спиной к стене, и, свесив на грудь длинные пушистые волосы, смотрела исподлобья.

Звянцев сердито отвернулся и подошел к окну. На улице было безветренно, и в этом безветрии спокойно и медленно опускался на землю крупными хлопьями снег. Там, за окном, стояла тишина, казалось, что это снег завалил все звуки и шорохи и вся земля погрузилась в белый покой.

«Вот так, – думал Звянцев, – был человек, жил, страдал, радовался». Еще пару часов назад он держал ее руку и смотрел в ее живые глаза, и где она теперь? Нет, это было непостижимо! Может быть, ее душа опускается сейчас на землю вместе с этими снежными хлопьями? На этой мысли он попытался сосредоточиться и стал вглядываться в меланхолическое движение снежинок с таким же напряженным упорством, с каким человек, внезапно ослепший, всматривается в окружившую его темноту.

В комнате зазвонил телефон. Вика проворно метнулась в коридор.

– Але. А, привет! – послышался ее безмятежный голос.

Николай Константинович вздрогнул. Он нехотя отвернулся от окна и с удивлением огляделся по сторонам, как будто совсем не помнил, где находится. Присев на подоконник, он с усилием потер лоб, болезненно поморщился.

Когда это началось? – попытался вспомнить он. Пять лет назад? Точно, на защите диссертации Савицкого, в ресторане Дома кино. Вике было девятнадцать. Она демонстративно целовалась с некрасивым пожилым профессором и при этом бесстыдно косила глазом в сторону Звянцева, буквально обжигая его своей чувственной красотой. Звянцев смущенно поглядывал на жену, нервничал. Выходя из ресторана, он улучил момент и сунул Вике в карман визитку, на которой мелкими золотыми буквами было написано: «Академик, член-корреспондент Академии наук Н. К. Звянцев». Это был первый поступок в его жизни, который полностью уничтожил его представление о себе как о порядочном человеке. Преступить эту границу было непросто, но, сделав один только шаг, он как будто сорвался с высокого откоса. И с тех пор летел и летел, ни на минуту не забывая, что это не полет, а падение, и где-то там, далеко внизу, – жесткая земля, о которую он рано или поздно неминуемо разобьется.

Странная это была жизнь. Она протекала как будто в двух измерениях. В одном из них пребывал Николай Константинович, давно надоевший себе и окружающим. В этом же измерении жила его семья: жена с напряженно-испуганными глазами – смотрит, как будто к чему-то прислушивается, – и два покрытых прыщами подростка – его сыновья. В этом измерении жизнь шла к концу, не было в ней больше ничего волнующего и интересного. Каждое событие, каждое движение повторялось в тысячный раз, не принося ни радости, ни страдания. Звянцев давно заметил, что жизнь уходит из человека постепенно, как жидкость из подтекающего сосуда. В молодости эта утечка незаметна, потому что жизнь вытекает медленно, по капле, а к старости она льется безудержно, как вода из открытого крана. И вот, оглянуться не успеешь, а сосуд уже пуст.

Но огорчало Звянцева не то, что жизнь почти кончилась, а то, что ему ее совершенно не жаль. Он даже поторапливал время, как будто хотел поскорее закончить с этим надоевшим мероприятием. И вот в это унылое однообразие, как ведьма на метле, ворвалась молодость со своей упругой, наглой красотой, со своей наигранной любовью и восхитительным, бешеным желанием жить. Вика, красивая и глупая, молодая и алчная, с бесцеремонностью сумасшедшей разворошила его жизнь, как залежалый пепел в печке, и, горячо дыша, развела жаркий огонь, на котором все его благополучие вспыхнуло, как жалкая кучка соломы. Она схватила его и увлекла за собой в то другое измерение, где никогда не бывает покоя, где все кружится и вибрирует в веселом, сумасшедшем ритме, как в пляске африканского шамана. И Звянцев, скинув старость, как ненужный рюкзак, подплясывал легко и проворно, сам поражаясь такой неслыханной резвости. Каждый раз, лежа в объятиях молодой любовницы и взлетая в счастливом беспамятстве до небес, он все же видел, как из того, другого измерения выглядывает старый, уставший Звянцев и горестно качает головой. В такие минуты ему хотелось взять что-нибудь тяжелое и проломить череп этому назойливому старику, который держит неусыпный контроль над его таким легким, воздушным счастьем. Сколько раз, целуя прекрасное Викино лицо, он клялся, что останется с ней навсегда.

Однажды он даже решился объясниться с женой. Вернувшись от Вики домой, он с порога заявил, что им нужно серьезно поговорить. Но разговора не получилось. Жена посмотрела на него грустным взглядом и сказала, что у нее рак и если верить прогнозам врачей, то жить ей осталось совсем недолго. Звянцева это сообщение совершенно потрясло. Ему казалось, что судьба сунула его носом, как нерадивого котенка, в горе, чтобы остановить безумие, в котором он последнее время жил. Николай Константинович сразу опомнился и принял меры.

На следующий же день он объявил Вике о своем решении расстаться с ней. Не без злорадства взглянул в последний раз на ее кислую физиономию и, презрительно хлопнув дверью, вышел из ее дома навсегда. Целый месяц он упивался своим благородством и чувством сострадания к больной жене. Ему казалось, что он избавился от тяжкого морального гнета и наконец-то может ровно дышать. Но уже на исходе первого месяца это ровное дыхание стало давать сбои. Мысль о болезни жены стала привычной и больше не беспокоила его. Жизнь опять потекла в своем привычном вялом ритме. Звянцева охватила тоска. Он чувствовал себя похороненным заживо в семейном склепе, населенном призраками. Жена со своей умирающей походкой, дети, которым ни до чего нет дела, – все-все в этом доме казалось чужим и даже враждебным.

На работе Звянцев забывался, но каждый раз, возвращаясь домой, он как будто стоял на распутье: направо пойдешь… налево пойдешь…

И на этом месте его дух отделялся от плоти. Плоть, обремененная чувством долга, уныло брела домой на умирание, а помолодевшая душа неслась, как безумная, туда – в безмятежную юную жизнь. И Звянцев, опустив плечи и тяжело переставляя ноги, плелся к машине, по пути воображая, как Вика сидит на диване, поджав под себя тонкие гладкие ноги, и, свесив голову, разглядывает розовый пухлый палец на ноге. Кончики ее волос щекочут кожу с внутренней стороны бедра, и Звянцев буквально умирал от желания дотронуться до этого места языком. Это ненасытное любопытство, с которым она постоянно разглядывала отдельные фрагменты своего тела, придавало ей сходство с обезьянкой. Звянцев умилялся до слез, до боли в сердце. Он садился в служебную машину и, тяжело откинувшись на заднее сиденье, обреченно произносил: «Домой».

Примирение произошло в день ее рождения. Звянцев подъехал к дому Вики на машине. Сказал водителю, чтобы тот ждал, что он скоро вернется, только передаст цветы, и вышел от нее под утро, когда рассвет уже нарушил сонную тишину города и звуки первых машин смешались с пением ошалевших от весны птиц. Звянцев мог бы с легкостью подхватить трели влюбленных соловьев: в этот момент ему была так понятна эта сладострастная песнь! Он с упоением вспоминал, как клянчил и унижался, выпрашивая у нее прощение, как прикладывал к вялым щекам ее детские ладони, и этот упоительный запах лимона, который исходил от ее кожи, ее наглые, с усмешкой, глаза. Не было на свете такой силы, которая могла бы заставить его отказаться от этого. Звянцев чувствовал, что пропал, но было так упоительно погружаться на дно сладкого омута! Никаких угрызений совести и раскаяния он больше не испытывал. Теперь осталось только ждать, ждать освобождения, чтобы, не прячась, наслаждаться любовью.

И вот долгожданный миг настал, жены не стало, не было больше никаких препятствий на пути к счастью. И Звянцев вдруг с ужасом понял, что не испытывает ничего, кроме страшной усталости. Как будто возраст всей тяжестью вдруг навалился на него, и он увидел себя одиноким несчастным стариком. Звянцев прошелся по кухне. В раковину водопадом лилась вода. Он подошел, закрутил кран. Все движения были механическими, ненужными. В комнате послышался приглушенный смех. Звянцев испугался. Разве можно смеяться в такой момент?! Его знобило. Он неуклюже запахнул пальто и втянул голову в плечи. В этот момент ему открылась истина. Он был отвратителен себе и с еще большим отвращением думал о Вике. Куда подевалось былое очарование, куда ушло жгучее чувство, которое разгоралось в нем каждый раз, едва он приближался к этому дому? Звянцев прислушался к себе. Нет, никакого отклика в душе. «Господи, как я мог не разглядеть подмену, – думал он, – как я мог принять всю эту белиберду за любовь, в то время как женщина, которую я по-настоящему любил, страдала и мучилась?» И Звянцеву стало ясно: не любовь к Вике, а измена являлась центральным пунктом этой истории, самой чувственной ее точкой. За всю свою жизнь он, Звянцев-победитель, так и не сумел взять верх над маленькой хрупкой женщиной – своей женой. Это была последняя попытка.

Звянцеву стало скучно. Он передернул плечами и, нарочно по-стариковски шаркая ногами, покинул квартиру, беззвучно закрыв за собой дверь.

Вика выбежала на кухню, с трудом сдерживая рвущуюся наружу беспричинную радость.

– Коля! – неуверенно позвала она. Ответа не последовало… – Колюшка… – Она заглянула в ванную, открыла дверь на лестницу, вернулась на кухню и стала искать Звянцева, как ищут затерявшийся ключ, заглядывая в углы и под стулья. Но Звянцева нигде не было.