Текст книги "Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей"

Людмила Хмельницкая
«Он не мог быть не первым!»[10]10
  ХМЕЛЬНИЦКАЯ Людмила Матвеевна. Актриса Театра на Малой Бронной


[Закрыть]

Мы познакомились с Мишей в середине пятидесятых, когда оба учились в театральных вузах: он – в Школе-студии МХАТ, а я – в Щепкинском училище. И весь его курс просто табуном за мной ходил – я была хороша, что скрывать!

А потом познакомились с ним ближе, когда в 1970-м он с группой приехал в Палангу на съемки фильма «Вся королевская рать». В этом фильме снималась машина моего тогдашнего мужа Гарика Гинзбурга. Он был переводчиком, сценаристом, его знала вся Москва. Таких машин, марки «фольксваген», было три на всю Москву. У него, у Феликса Соловьева, журналиста УПДК, и еще у кого-то.

Это была московская центровая компания. За использование нашей машины платили, естественно. И что было не поехать в Палангу, где нас поселили в первоклассной гостинице? И Мишка потом рассказывал, что увидел меня после долгих лет и очень удивился. «Ты была очень странной девушкой с длинной пшеничной косой ниже пояса». Косу мне потом отрезали в театре.

Он за мной тогда не ухаживал, нет. Я была замужем. И он был женат, впрочем, как обычно. Но тогда мы с ним очень подружились. И были у нас параллельно со съемками развеселые гулянки-пьянки.

Я была потом рядом с Мишей всю его жизнь с разными женами: с Региной, с Аней, со всеми промежуточными. Особенно помню промежуток с Н., когда он звонил мне по ночам и рассказывал, как без ума от нее, ее красоты и сексуальности. В пятом часу утра я говорила ему, что больше не могу это слушать. Тем более что до трех мне звонила Регина и рассказывала всё то же самое, только о красоте и сексуальности самого Миши.

Следующий раз так плотно мы уже общались, когда он пришел к нам в Театр на Малой Бронной. Он потом рассказывал, как открыл дверь театра и увидел на пороге меня, крутящую пальцем у виска, показывая, что он рехнулся, придя в наш театр. Уже был Эфрос, и в труппе произошел такой «раскосец», точнее – жуткий раскол. Потом мы с ним очень тесно сдружились во время репетиций его постановки «Покровских ворот». Это был 1974 год. Я была сразу им назначена на роль Маргариты Павловны. Меня там все очень хвалили при выпуске спектакля, и автор Леонид Зорин отмечал.

Репетиции Миши очень отличались от репетиций других режиссеров. Некоторые артисты жаловались, что он заставляет играть, что называется, «с голоса», т. е. точно показывал, как. А он это делал, когда человек не понимал каких-то внутренних обозначаемых, не всегда словесно, ходов. А я как-то сразу начала его понимать, была всегда с ним на одной волне. Он требовал точности. Некоторые раздражались, а я к этому абсолютно привыкла и плавала в этом как хотела, не повторяя ни его ударения, ни интонации, точно уловив суть. Но зато потом все мои ударения и интонации я увидела на экране у Инны Ульяновой – исполнительницы этой же роли в фильме. Она замечательно играла. Это Козаков ей в точности передал. Он вообще-то хотел видеть в этой роли Доронину. Он же не взял в фильм ни меня, ни Лямпе. А тут ему нужна была такая мощная личность, как Доронина. Я вполне укладывалась в ее могущий быть рисунок. Такая бабища. Меня называли в том спектакле «Софьей Власьевной» – т. е. Советской властью. Пришел мой младший брат – Натан Щаранский, посмотрел и сказал: «Ты же играешь Софью Власьевну». Это еще было до его посадки. А посадили его в семьдесят седьмом, и мне после этого уже ничего не светило, никаких ролей.

Был замечательный спектакль. Костика играл молодой Рубен Симонов, роль Льва Евгеньевича – Аркаша Песелев.

Помню, мы играли сцену свадьбы Маргариты и Саввы Игнатьича в загсе. Стоим спиной к зрителю с Севой Платовым, и напротив – Аня Каменкова, которая нас регистрировала. Я вела себя возмутительно – уже и глаз один закрывала, и рот перекашивала, и всякие рожи строила. Анька «раскалывалась». Миша всегда стоял в первой кулисе, наблюдал, как идет спектакль, и орал: «Отойди на пять шагов вправо, влево, вниз, на воздух!» Мы смеялись.

И еще был жуткий совершенно случай, когда мы у Эфроса репетировали спектакль «Дорога» по Гоголю. Спектакль, на котором разошлись с режиссером почти все актеры. Миша играл Автора, а я – губернаторскую дочку. Генеральный прогон. И вот я на сцене в огромном кринолине, с голыми плечами, а холод собачий. Кринолин на обруче, я вхожу на левую сторону в кулису, а Миша выходит из правой. Из-за этого жуткого холода я напяливала на себя шерстяные панталоны в красный цветочек, почти до колен – с бельем в стране в те времена была напряженка. А кринолин был на металлических обручах. Я, заходя в кулису, захватываю нижний обруч и закидываю весь кринолин себе на голову. И в кулисах все увидели мои распрекрасные панталоны. Мишка раскололся. Причем так, что не мог выйти на сцену. Эфрос закричал: «Козаков! В чем дело? Аааааа… там, наверное, Хмельницкая что-то выделывает!» И начал орать на меня безумно.

Так мы с Мишкой подбрасывали друг другу штучки всю жизнь. Сколько раз я его вытаскивала из всех пьянок-гулянок или на себе, или на машине. Помню, как отдыхали мы в Сочи в санатории «Актер», и Мишка вдруг отделился от компании и пошел один в ресторан роскошного отеля «Жемчужина». А в этот день был как раз еврейский Новый год. И там собрался весь сочинский бомонд – шикарные люди, цеховики и прочие.

И Мишка потом рассказывал, как увидел за одним из столиков красивую бабу. Подошел и пригласил ее на танец. А ее мужик крикнул: «Козаков! Посмотри уже на ее уши! Что ты там видишь, Козаков-шлимазл? Ну, так иди уже себе, Козаков!» А в ушах были бриллианты, здоровенные, как булыжники. Ну, и Мишка, конечно, нажрался. Устроил там веселый Новый год. Мы поехали за ним с моим мужем и вытащили его оттуда.

И на следующее утро он попросил, чтобы мы отвезли его туда же опохмелиться. Поехали. И вдруг из холла вышел молоденький парнишка со словами: «Ну, Козаков! Ну, ты вчера давал! Нырял под бархатные перила, отгородившие мраморную нишу! Это был самый сумасшедший номер. Потом вышел из гостиницы, схватил металлическую тарелку от мусорной урны и надел себе на голову».

Мы часто ездили вместе отдыхать. В 1977 году я была после очередного своего развода, и Мишка с Региной взяли меня с собой в Пярну. А там жил Давид Самойлов – Дэзик – со своей семьей. И с нами поехал Мишкин сын Кирка. Они всей семьей жили у Дэзика, а я – в гостинице. Ко мне частенько приходил Кирка и жалостливо просил: «Тетя Люся, я голодный!» И я его кормила всякими вкусностями – особенно селедочкой прибалтийской в рольмопсах. Очень мы с ним это любили.

Это был потрясающий год, потрясающий отдых. Какие люди нас окружали! Мишка тогда много читал стихи Дэзика.

Вообще, сколько стихов знал Мишка – уму непостижимо. Но я никогда не видела, как он учил стихи. Он однажды у меня с голоса выучил стихотворение Пушкина: «Христос воскрес, моя Ревекка…»

Регина туда приехала, естественно, вся экипированная. Привезла всё, что могло понадобиться Мише: еду, лекарства, специальные салфетки, примочки, американские сигареты. И еще огромную наволочку какой-то необыкновенной японской вермишели, которую любил Миша. А мы втроем, Мишка, Дэзик и я, сбежали от всех – выпивать и жрать «некошерную» свинину. Они меня с собой прихватывали как дружка.

И Дэзик посвятил мне тогда стихи:

 
Я не ел японской вермишели,
Ты мне не рассказывай о ней,
Но зато вы так похорошели,
Что приятно с вами есть свиней.
Я имел в виду свинину, Люда,
Я имел в виду свиной лангет.
Так съедим же, Люда, это блюдо,
И не говорите, Люда, слово «нет».
Что нам до японских этих штучек?
Будьте, Люда, на моем пиру!
А не то, как Лермонтов-поручик,
Люда, я безвременно умру.
 

Регина ужасно злилась, что они меня с собой брали.

Вообще она подозревала всю жизнь, что у нас с Мишкой был тайный роман. Я ее убеждала, что мы подруги, и я никогда бы такого не допустила. Она и в Ригу прилетела, когда мы были на гастролях. Одна наша приятельница актриса, между прочим, позвонила ей в Москву и доложила, что Мишка пропадает у меня в номере. А я жила в шикарной гостинице «Рига», в которой мне муж снял отдельный номер, а вся гастрольная труппа – в гостинице попроще, за рекой. И все, конечно, тусовались в моем номере.

И вот Регина внезапно прилетела, заявилась ко мне в номер и упала на колени со словами: «Прошу тебя, оставь его! Не трогай! У меня больше никого нет на свете». Я ее умоляла подняться с колен, а она продолжала: «Я тебя заклинаю: оставь! Я же знаю: он уйдет к тебе!» А я ей говорю, что он в это время тусовался с моими двумя мужьями, которые были тут же. Один – от которого я ушла, второй – к которому я пришла. Но она подозревала всех!

Я должна сказать, что жил он с ней, как у Христа за пазухой. Во всех отношениях. Он с ней советовался по всем творческим вопросам, она ему переводила и пьесы зарубежных драматургов, и его переговоры и встречи с зарубежными коллегами. Дружба с Де Ниро возникла тоже благодаря ей. Мишка ведь всё время говорил, что совершенно не способен к языкам. Но ведь, когда клюнул жареный петух, как говорится, он всё-таки выучил иврит. И играл на языке, и даже преподавал, умея преподнести каждую эмоцию, каждый нюанс.

А уж как она артистически вела хозяйство, как умела элегантно принять гостей, как вкусно и изысканно готовила. Удивительно, как она умело выверяла всё по старинным рецептам еще своего дедушки.

Она вообще любила, чтобы Миша поменьше выходил из дома. У них одних из первых появился видеомагнитофон, и все у них собирались смотреть западные модные фильмы, которые Регина доставала по закрытым каналам и нам переводила. Миша по многу раз всё это пересматривал, а потом все обсуждали. Все приходили, я Леночку Кореневу там встречала с женихом – американцем Кевином. И всё это было очень весело.

А в работе, вот интересно, Мишка, который так любил всё смешное, так сам всех смешил, на сцене, в своих постановках, не терпел, когда смешили, комиковали.

Как-то мы с Мишкой и Регинкой отдыхали в Пицунде. И там мы любили играть в скрэбл. Регина повсюду таскала за ним картонное поле и фишки. Каждая буква имела цену. Миша был безумно азартным. Если кто-то у него выигрывал, был просто конец света. А мне довелось у него несколько раз выиграть, и я получала за это от него немало.

Вот однажды я поставила слово «фраже», а Мишка заявил, что такого слова нет. Я стала доказывать со словарем, что слово такое есть! А еще в это слово входили буквы «ф» и «ж», которые утраивали выигрыш, таким образом, я получала какую-то немыслимую сумму.

Играли мы на пляжных лежаках, между которыми ставили маленькую табуреточку. На этой табуреточке лежали планшет-поле и множество фишек.

– Нет такого слова! – орал разозленный Мишка. – Что оно обозначает?

– Металлическую посуду, которой сервируют стол, сотейники и пр. – объясняю я.

Вдруг Мишка ногой поддел этот планшет, и всё полетело мне в лицо. И фишки, и поле. Он не мог быть не первым.

Мы с ним дружили все годы, несмотря ни на что.

Пока Козаков работал на Малой Бронной, он с Эфросом страшно ругался. Однажды они поехали в Финляндию с «Женитьбой». В поезде все выпивали, как водится. Когда вышли из поезда, хмельной Миша всей своей пятерней сжал лицо Эфроса. Это было ужасно. За гранью. После этого он написал Эфросу письмо с извинениями. Но работать вместе они, конечно, больше не могли.

В 1990 году мы вместе уехали в Израиль. Я с группой актеров – раньше, Миша с семьей несколько позже. История эта известна по Мишиной очень откровенной книге. Мы ведь сначала ездили с гастролями по всему Израилю с Лёней Каневским, Гришей Лямпе, Наташей Войтулевич и другими. Было очень важно, чтобы Миша проехал с нами – он ведь был нашим, как говорили, «козырным тузом». Это была такая «рекламная поездка» перед тем, как те же актеры окончательно эмигрировали.

Это был проект сионистского форума, во главе которого стоял мой двоюродный брат Натан Щаранский. Мишке там было очень трудно.

С самого начала он хотел в театр «Гешер». Приехал он с семьей, с годовалым ребенком, оставив все в Москве. Он же всё анализировал, в отличие от обычных актеров. А ситуация была очень непростой. Импрессарио, занимающиеся нашим переездом, отнеслись к нему очень невнимательно. Нам было уже немало лет – за пятьдесят, мы были уже сформированными людьми и актерами, безмолвно подчиняться мы не умели. Мало того, что Мишка вез свои вещи, он еще привез и мою библиотеку, и мои вещи – благо, он ехал с декорациями. Его не встретили, как обещали вначале.

На самом деле мы Мишку умоляли в Москве, чтобы он стал нашим руководителем. Но он отказывался быть организатором.

И тут самым чудесным образом появился Мишкин дальний родственник, который снял ему квартиру в Нетании. И Миша, не получив обещанные роли у Арье в Гешере, соглашается на роль Тригорина в Камерном театре. Но это театр, в котором играют на иврите. Сложно представить состояние человека, бросившего всё, с годовалым ребенком, женой, двумя стариками – тещей и тестем, – оказавшегося в другой стране. Да еще с его-то самолюбием.

Помню, я должна была играть в Камерном театре в фестивальном спектакле одну польскую женщину. И мы сидели, репетировали, а Миша в это время только учил слова на иврите, написанные русскими буквами. Ему это трудно давалось.

Я как-то легко и быстро прошла этот период и уже начала репетировать с партнершей. И там произошел довольно оживленный и громкий разбор сцены. В это время открывается дверь и входит Миша. Видит, что я уже репетирую, и устраивает дикий скандал на весь театр: «Эта сука уже играет сцену! А я еще только учу слова!» На следующий день на доске объявлений за кулисами появился следующий приказ на иврите, с переводом на русский: «Ни в коем случае не пускать в репетиционный зал, где работает Хмельницкая, Козакова. И наоборот: не впускать Хмельницкую в репетиционный зал, где работает Козаков».

Однажды Арье со своей свитой пришел посмотреть, как Миша в Камерном театре играет «Чайку», как он справится. А когда Миша произнес первую фразу роли, у него в голосе не было звука. Совершенно. У меня от ужаса просто отнялись ноги. Но потом он разошелся, играл прекрасно. И партнеры у него были замечательные.

Позднее он купил квартиру на бульваре Ротшильда в Тель-Авиве, семья переехала из Натании. Мы ходили к нему в гости, я приводила Юру Роста и Бориса Жутовского, там всегда было весело.

Дальше он получал роли в Камерном и играл. Но он начинает понимать, что та публика, это совсем не его привычная публика. Больших поклонников русской литературы там не наблюдалось, в основном их интересовали близкие темы – про свои местные дела.

Уровень критики в Израиле, судя по рассказам моих коллег по Камерному, невысок и в театральном мире мало что значит. Понятие «актер – властитель дум» в том смысле, каким это было, скажем, в России качаловского времени, – не знакомо ни израильскому зрителю, ни самим актерам. Театр не играет роль кафедры и никак не влияет на общественный процесс. Настоящей актерской карьеры в Израиле сделать нельзя.

Михаил Козаков

Он стал приезжать в Москву, сниматься здесь. И вскоре понял, что нужно начинать какое-то свое дело. Так возникла «Русская антреприза Михаила Козакова». Я стала играть во всех его спектаклях, мы объехали весь Израиль. Потом поехали в Россию, в Прибалтику, в Америку.

Помню, как он репетировал «Цветок смеющийся» в каком-то военном клубе, здесь в Москве. Репетировал в тот раз какую-то сцену с актером Дужниковым. И в зрительном зале сидели каких-то несколько военнослужащих. Миша никак не мог получить от актера того, что ему было нужно. Репетиция закончилась, и Козаков стал бегать перед рампой и, обращаясь к этим случайным свидетелям, пытался разъяснить актерскую задачу. Солдатики совершенно обалдели. А ему нужно было какое-то партнерство, если уж не отвечают, то хотя бы слушали.

У Мишки начались в Израиле депрессии, несмотря на то что у них родилась дочка Зоя. Приехав в Москву, он увидел, что жизнь здесь изменилась.

Когда «Русская антреприза» ездила на гастроли в Америку, Мишка вызывал меня из Израиля. Наша дружба не прерывалась ни на секунду. Потом и я вернулась в Москву, и продолжала играть у Миши. Было важно, что у нас играли высокопрофессиональные артисты. Я играла в «Цветке смеющемся» и в «Невероятном сеансе». Все его фильмы смотрела. По ночам он мне продолжал звонить. Мы с ним вместе частенько писали стихи на чьи-то юбилеи.

Когда Миша уехал в свою последнюю поездку в Израиль, мы были на постоянной связи. Он печально признавался, что едет туда «доживать».

Последний раз мы с ним разговаривали за четыре дня до его смерти.

Его профессия была его диагнозом. Он был болен сценой, болен присутствием зрителя. И вот, когда толпа его слушала – из тысячи или двух человек – значения не имело, он должен был говорить сам и свое выплеснуть. Ему важна была реакция этих людей. Особенно он не любил людей недобрых.

Я не представляю себя без него. Как ни эгоистичен он был, как ни желал, чтобы его слушали, но, когда у меня были какие-то проблемы, он мог выслушать и дать совет. И всегда был на моей стороне.

Не было нас – мужчины и женщины, режиссера и актрисы, он был моим самым надежным товарищем.

Михаил Лавровский
Огромный талант, огромное сердце и огромная гордыня[11]11
  ЛАВРОВСКИЙ Михаил Леонидович. Артист балета, балетмейстер Большого театра


[Закрыть]

Мы с Мишей были знакомы очень давно. Когда встретились в шестидесятые – в Доме творчества в Пицунде, казалось, что знакомы всю жизнь. Нам многие говорили, что мы были даже внешне похожи. Он ведь тоже был балетным – в детстве даже посещал хореографическое училище. Сохранил великолепную пластику, точный жест.

Мы понимали друг друга с полуслова. Я мог ему позвонить в ночь-полночь, сказать, что мне тоскливо и одиноко, и приехать к нему.

В годы нашей молодости, когда я жил еще с мамой в Старопименовском переулке, который тогда назывался улицей Медведева, Миша пришел к нам однажды поздно вечером после моего спектакля. В тот вечер я танцевал «Жизель». И Миша после хвалебных отзывов в мой адрес вдруг стал очень ярко показывать и объяснять, как надо танцевать. Все зачарованно смотрели на него. И я еще сказал ему: «Вот тебе и надо было танцевать Альбера, раз ты всё так прекрасно понимаешь! Мог бы и курс вести для балетных. Кроме выверенных движений надо еще и душу вкладывать». Он и применял свою прекрасную пластику потом в своих ролях, и особенно в спектакле о Бродском.

Лет десять назад я попросил его, чтобы он записал для моего спектакля о Нижинском слова Дягилева, Нижинского и Ромулы. Он мне помог. Приехал в Большой театр и быстро всё записал.

Он сложно начал свою карьеру – с Гамлета и Шарля в «Убийстве на улице Данте». Это шедевры. Актеры обычно постепенно двигаются к вершинам, Миша сразу начал с пика.

Характер у него был сложный – так многие говорили. Но талантливый человек и не может быть иным. «Искусство – это приподнятость над действительностью». Это правда. Если актер не хочет нравиться – что в жизни, что на сцене, он в чем-то уступает. Так и Миша считал. Им должны восхищаться.

Он был человеком несговорчивым, сложным в обиходе. Но у нас ценят человека не за его талант, а за умение приспосабливаться.

В пору социализма искусство зажать властям не удавалось. Борясь с Западом, мы предъявляли миру наши таланты. И тогда Миша ездил за границу, получал премии и призы на фестивалях.

У нас с ним была общая душевная привязанность – балерина Наталья Бессмертнова. Мы с Наташей были однокашниками, потом – партнерами в балете. А у Миши к ней была настоящая и несчастная любовь. Но Наташа была совсем неромантической натурой, любовь Козакова осталась безответной.

Мы с Мишей виделись и в его короткие наезды из Израиля. Как-то мы с женой пришли к ним в гости. Миша, как всегда, солировал за столом – читал, рассказывал. Но его тогдашняя жена без конца перебивала, вставляя что-то свое. Миша обижался, замолкал, выпивал. Поэтому мы с ним чаще по ночам перезванивались и виделись в отсутствие его жены. Козакова ведь надо было слушать и главное – ценить.

Наверное, я – человек страстный и пристрастный. Оттого и мучаюсь в поисках несуществующей в театре истины. Оттого и бумагу мараю.

Михаил Козаков

Я считаю, что у Миши все-таки трагическая судьба – с его отъездами из страны, возвращениями, признаниями, личными привязанностями и драмами. Но он ведь трагический герой и на сцене, и в кино. Сильвио – в «Выстреле», Гамлет и Лир, – его жизнь и судьба во многом, я считаю, складывалась из тех же переживаний, что и у его героев. Там было такое взаимопроникновение.

Вспоминая Мишу, я мог бы сказать о нем: огромный талант, огромное сердце и огромная гордыня.