Текст книги "Почти ко(с)мические истории"

Честь имею

1

Одному Богу известно, какая «нелегкая» занесла меня в уголовно-исполнительную систему, службе на благо которой я отдала тринадцать лет своей жизни. Парадоксальным образом именно в эти годы в мою жизнь вошли понятия «чести» и «достоинства». Вошли потому, что за них пришлось отчаянно бороться, потому что система берет под свое ласковое крыло и старательно оберегает тех, кто не знаком с этими категориями, и безжалостно, подобно Молоху, карает тех, кто несет их в себе как неотъемлемую часть личности, дающую право на самоуважение.

Банка тушенки, срок годности которой закончился пять лет назад, сломанная линейка, не пишущая ручка, комплект старого дырявого белья, давно отсыревший коробок спичек, вышедшая из употребления щетка – вот не полный перечень вещей, составляющих содержимое «тревожного» чемоданчика, который обязательно должен быть у каждого военнослужащего. Обычно чемоданчик наполняется всем тем, что уже никак не может пригодиться в хозяйстве, но зато вполне сойдет на случай возможной войны. Впрочем, не буду говорить за всех, но мой чемоданчик собирался именно по этому принципу. Я даже умудрилась положить туда фонарик, который почему-то в один прекрасный день перестал включаться, а выбросить было как-то жалко.

Для несведущих разъясняю: «тревожный» чемоданчик – это сумка, рюкзак или другое вместилище, где находится набор вещей первой необходимости, которые могут потребоваться для выживания в экстремальных условиях. Допустим, на нас напал враг. Все военнослужащие, то есть люди в погонах, тут же поднимаются по тревоге и могут быть отправлены в самые разные локации, для выполнения тех или иных задач. С собой у них обязательно должен быть этот вложенный во что-нибудь заветный набор. Периодически проводятся репетиции чрезвычайных ситуаций. Как правило, рано утром объявляется экстренный сбор. И прибыть по тревоге без «тревожного» чемоданчика – это то, чего просто не может быть.

Сейчас, спустя двадцать лет, я задаю себе вопрос, который совсем не волновал меня ранее и казался очень незначительным. В чем же была причина моего столь беспечного отношения к таким серьезным вещам, как война или, может быть, наводнение, землетрясение, цунами, атомная бомбардировка…? Здесь моя фантазия дает сбой, поскольку я уже больше не могу представить себе чего-то еще, столь страшного, что может обрушиться на нас однажды и что спрятано за столь скупой аббревиатурой ЧС.

И мне кажется, что я нашла ответ на этот вопрос. Все дело в том, что эта далекая, почти нереальная и оттого бутафорская война, знаком которой и был мой бутафорский «тревожный» чемоданчик, выглядела чем-то очень безобидным по сравнению с той войной, которая разворачивала свои боевые действия в душах людей и изо дня в день сметала на своем пути любую оборону.

2

За время службы я поняла очень многое. Но для себя главный вывод я бы сформулировала так: «Чтобы работать в системе исполнения наказания, нельзя иметь невротический склад личности». Что я под этим понимаю? На мой взгляд, невротик – это тревожный, мнительный человек, который видит проблемы там, где их может и не быть, или преувеличивает их значимость, склонный обвинять себя во всех неудачах и промахах, даже если объективно он вообще ни в чем не виноват. Невротику кажется, что его не понимают, его не ценят и унижают. Если нет поддержки извне, у него падает самооценка, развиваются депрессивные реакции на происходящее.

А теперь представьте, что вы – невротик, и вдруг попадаете в ситуацию, где у вас появляются реальные, а не мнимые проблемы. Вас реально не ценят, даже пальцем не пошевелят, чтобы постараться вникнуть в суть ваших проблем, и наоборот, при любом удобном случае вас стремятся унизить, так просто, для профилактики, чтобы вы знали свое место. Вас с легкостью могут обвинить в том, в чем вы на самом деле не виноваты, повесить на вас ответственность за чьи-то «грехи». И вам действительно не на кого положиться, потому что рядом с вами находятся люди, которые больше всего боятся за свою «шкуру», беспокоятся о своем благополучии и даже рады, что «всех собак» вешают на вас, а значит, возможно, что их на какое-то время оставят в покое.

Поначалу в моей голове обитал миф, что люди в погонах – это бесчувственные «солдафоны», не способные к переживанию глубоких чувств. «Как они могут быть любящими мужьями или женами? Кроме этого, они ведь тоже чьи-то дети и чьи-то родители», – думалось мне. Послужив какое-то время, я поняла, что по степени своей чувствительности они такие же, как и большинство среднестатистических жителей планеты Земля. Многие же из них – это по-своему тонко чувствующие люди. Вот только их чувствительность настроена на иные волны и вибрации. С помощью какого-то особого чутья они безошибочно вычисляют «слабых», «невротичных» индивидов, на которых можно «давить» и получать от этого удовольствие – удовольствие от ощущения своей «силы», от властвования над кем-то, подавления и унижения кого-то.

Мне довелось наблюдать, как у меня на глазах люди просто «сгорали»: начинали страдать тревожными расстройствами и паническими атаками, попадали в соответствующие клиники, садились на транквилизаторы и антидепрессанты и в лучшем случае – вовремя уходили. И никому не приходило в голову обвинять в проблемах этих людей кого-то из сослуживцев или из вышестоящего руководства. Все просто говорили, что службу в погонах выдерживают не все. И они были правы!

До того дня, как мне довелось самой надеть погоны и произнести присягу сотрудника уголовно-исполнительной системы, я находила в себе множество черт, которые сейчас причисляю к разряду невротических: обидчивость, ранимость, чувство одиночества, меланхоличность, застенчивость и т. д. и т. п. Я тревожилась по поводу того, как я выгляжу, что обо мне думают окружающие меня люди, испытывала беспокойство, когда мне надо было идти в больницу или в какую-то бюрократическую структуру, ведь мне могли там нахамить и, что самое страшное, там надо было занять очередь, а значит спросить: «Кто последний?». Эту фразу я обычно произносила так тихо, что на меня просто никто не обращал внимания, и мне ничего не оставалось, как робко стоять в сторонке в тайной надежде, что меня все-таки заметили.

Столкнувшись с реальными, а не мнимыми проблемами, я пережила интересную метаморфозу. С моей личности слетела вся «невротическая» шелуха. Оказалось, что я могу противостоять невежеству, глупости, хамству и, что самое главное, – подлости и низости, которые составляют самые отвратительные черты человеческой сущности. Человек превращается в невротика, когда, как Дон Кихот, воюет с ненастоящими проблемами. Просто где-то в глубинах его мозга происходит подмена. Есть реальные задачи, для решения которых мы пришли в этот мир, и есть «не наши» проблемы, которые просто возникают попутно, но совсем не значимы для нас. Почему-то до поры до времени мы не можем раскрыть суть этой подмены.

Можно пойти по пути, столь добротно утоптанному психотерапевтами, начать воевать с ветряными мельницами и объявить войну своим страхам, перепрограммировать свою психику, поставить перед собой цель стать неуязвимым для любых стрессовых ситуаций. Впрочем, очень сомневаюсь, что такое возможно. Ведь зачем-то некоторые из нас приходят в этот мир именно ранимыми и застенчивыми. Уж точно не для того, чтобы переделывать себя, подстраивая под формат социально приемлемого поведения.

Кому-то может показаться, что я противоречу самой себе. Как же быть с теми невротиками, которые не выдержали, столкнувшись с суровыми условиями труда в уголовно-исполнительной системе? Ведь реальные проблемы буквально доконали их.

Все не совсем так, а точнее, совсем не так. Попадая в определенную жизненную ситуацию, человек может становиться невротиком, даже не имея к этому склонности. Он просто берет на себя решение проблем, которые для него – не настоящие, хотя они и являются вполне реальными для кого-то другого. Так мой бутафорский «тревожный чемоданчик» означал, что война для меня – это мнимая, или, попросту, не моя проблема. Но многие «вояки» собирали свои «тревожные» чемоданчики со всей возможной для них серьезностью, ведь аббревиатура ЧС была для них знаком вполне реальной и очень серьезной проблемы.

Конечно же, служба исполнения наказаний не лечит невротиков, она просто не имеет в своей структуре механизмов, которые порождали бы для них реальные проблемы. Она порождает реальные проблемы для людей с совсем другим складом характера и типом нервной деятельности. Удивительным образом я оказалась редким исключением из общего правила. Только выйдя на пенсию и вновь попав в порочный круг мнимых проблем, вернувших с прежней силой невротическую составляющую моей личности, я поняла, какими настоящими, хотя порой и невыносимо сложными, были те задачи, которые мне пришлось решать в течение долгих тринадцати лет.

Очень хочется напоследок обратиться к своим бывшим сослуживцам с такими словами: «Уважаемые полковники, подполковники, майоры и старшие лейтенанты! Реализуя свои страхи, амбиции, свои устремления к мелкой выгоде, вы так много сделали для становления моей личности. Может быть, тем самым вы тоже выполняли свое предназначение?

Никто не сможет унизить твое достоинство или лишить тебя чести, если ты сам внутренне не допускаешь возможности быть униженным и обесчещенным. Отслужив тринадцать лет и выйдя на пенсию, я могу сказать себе: „Честь имею“. А вы, господа офицеры, служившие бок о бок со мной, вы можете сказать то же самое?»

Сибирский экспресс

Я сажусь в плацкартный вагон поезда «Томск-Москва», занимаю свое нижнее боковое место, и начинается мое путешествие длиною в двое с половиной суток. Всем своим существом я ощущаю эту хорошо знакомую мне ауру, въевшуюся в стены вагона и замешанную на ароматах крепкого бульона «Доширак» и потного человеческого тела, приправленную полуночными разговорами со странными незнакомцами и уникальной возможностью побыть наедине с самим собой в окружении полусотни скучающих попутчиков.

Впрочем, стены вагона, его полки, окна и столики безучастны ко всему происходящему. Им не знакомо ощущение привязанности к хозяевам, они не хранят тепло и уют обжитого пространства, отзывающегося легким эхом на все происходящее внутри и защищающего от всего грозящего своим вторжением извне. Слишком частая смена лиц и жизненных ситуаций сделала их равнодушными созерцателями, а бродячий образ жизни приучил к пьянящему чувству свободы, сопровождающему существование вне пространства и времени.

Это чувство стены вагона способны передавать и тем, кто вступает с ними в незримый и неслышный диалог. Если ты способен на такое общение, то должен добровольно сдаться им в плен, и они понесут тебя по неведомым траекториям мироздания, которые находятся нигде и никогда. Они вырвут тебя из привычного жизненного потока и превратят в космического странника, отправившегося в неизведанные дали.

Мерно покачиваясь в такт стуку своих колес, вагон поет нехитрую, но западающую в самые глубины души, песню – песню странствий. Это песня о том, что любое наше путешествие – это маленькая жизнь, а наша жизнь – это длинное путешествие, в которое мы отправились когда-то и из которого однажды с неизбежностью должны будем вернуться. Как и в любом путешествии, нас ждут захватывающие приключения и удивительные открытия, но также тяготы пути, разочарования и тоска по дому.

Если же вы не любите вслушиваться в тишину, то стены вагона могут стать для вас пограничным пространством, бережно охраняющим некий мимолетно и стихийно созданный микромир, за пределами которого царит почти нереальный и оттого очень далекий хаос мира большого.

Словно баржа-сухогруз размеренно и неспешно в вагон вплывает женщина необъятных габаритов с такими же необъятными по своим размерам сумками и чемоданами. При этом она с почти виртуозным изяществом, порой присущим людям большой комплекции, преодолевает путь по узкому проходу и протискивается в купе, прямо напротив моей «боковушки», занимая всю его скромную территорию. Сумки и чемоданы исчезают в закутках, образующих почти невидимые недра вагона, а сама «баржа» причаливает к своему нижнему месту и, успокоенная, затихает.

А следом шумной стайкой уже теснится группа девчонок девяти-десяти лет с рюкзачками, перекинутыми за спину, с удивительно стройными фигурками и нетерпеливо горящими глазами. «Чур, моя полка будет верхняя», «А я хочу рядом с тобой снизу», «И я с вами», «А кто со мной на боковушке?» – россыпью речного жемчуга сыплются звонкие фразы. «По всей видимости – гимнастки, едут на какие-нибудь соревнования», – проносится у меня в голове. Как бы в подтверждение этой мысли в проходе появляется очень строгая на вид женщина лет тридцати с безупречной осанкой и целой охапкой обручей, перекинутых через плечо.

– Девочки, потише, пожалуйста, и не толкайтесь, вы в вагоне не одни, – с металлом в голосе говорит она. Девчонки сразу переходят на шепот, и я замечаю, что пассажиры, уже занявшие свои места, облегченно вздыхают, рассчитывая на то, что в вагоне будет тихо.

По проходу идут двое мужчин лет сорока, идут, не переговариваясь друг с другом, но почему-то мне сразу становится ясно, что в них есть что-то общее и они едут вместе. Я начинаю гадать, в какое купе они зайдут, предчувствуя, что мы будем соседями. И действительно, они останавливаются, здороваются и тяжело опускаются на нижнюю полку напротив «баржи». Я начинаю понимать, что между ними общего. Это их лица – почерневшие лица с потухшими, ничего не выражающими глазами. Они почернели не от загара или грязи, а как будто сама жизнь лишила их светлых и ярких красок, оставив лишь тусклые тона усталости и безразличия. «Наверное, вахтовики», – решаю я, поскольку ничего другого не приходит мне в голову. Даже не дождавшись, пока поезд тронется, «вахтовики» забираются на свои верхние полки и укладываются спать.

Я смотрю в окно, поезд трогается, мы отправляемся в путь. Перед глазами в ускоряющемся темпе мелькают черты городского пейзажа, который постепенно сменяется сельской местностью и дачными поселками. При желании можно разглядеть, как между грядок торчат в самых разнообразных позах отдыхающие от повседневных забот дачники.

– Вы позволите? – вдруг слышу я робкий и какой-то надтреснутый голос. Оборачиваюсь и вижу перед собой мужчину лет 30–35 довольно нелепой наружности, одетого в несвежую футболку и в такие же несвежие и при этом старомодные брюки. – У меня билет на верхнюю полку, вы позволите присесть?

– Да конечно, пожалуйста, – вежливо говорю я.

Мужчина садится напротив меня, поправляет очки на носу, как-то стыдливо ссутуливается, как будто извиняется за что-то и устремляет свой тревожный взгляд в окно. «Невротик», – мысленно говорю я себе и переключаю свое внимание на беспечно убегающие вдаль поля, на бросающиеся им вдогонку болота и речушки и на неспешно тянущиеся им вслед несметные армии таежных жителей – елей, пихт, сосен и лиственниц.

Так же неумолимо утекает время, и вот мы уже прибываем на станцию «Тайга». В поезд входят новые пассажиры и среди них пожилая дама, сопровождаемая двумя высокими статными мужчинами. На вид ей лет 60–65. Она занимает еще свободную нижнюю полку напротив «баржи», распаковывает свои сумки и извлекает из них бесчисленное множество подушек самых разных размеров. Ее провожатые очень тепло прощаются с ней и покидают вагон.

Так на импровизированных подмостках нашего дорожного театра появляется «матушка» Александра. Впрочем, в момент ее появления мы еще ничего о ней не знаем. Приглядевшись, отмечаю про себя, что эта женщина невысокого роста и ничем непримечательной комплекции является также обладательницей очень простых, как будто полустертых, черт лица, которые спустя некоторое время будет сложно восстановить в памяти. Однако на ее лице особенным образом выделяются глаза, небольшие, но очень живые и пронзительные. С такими глазами не хочется оставаться «с глазу на глаз».

Первым делом она вызывает проводника и устраивает скандал. Суть предъявленной претензии заключается в том, что ей, как инвалиду, обязаны были продать билет в первом купе, а она вынуждена ехать в третьем. Проводница лишь с сожалением разводит руками. «И действительно, – размышляю я, – не она ведь продала этот злосчастный билет этой напористой пассажирке. Если с кем-то скандалить, то уж точно не с ней».

«Матушка» Александра, как будто услышав мои мысли, принимает их как руководство к действию. Она начинает звонить в самые разные инстанции, о существовании которых большинство пассажиров даже и не догадываются, озвучивая свою насущную и злободневную проблему. И что удивительно, все ее звонки всемогущими волнами доходят до своих адресатов, несмотря на то что за окном стеной стоит дремучий лес. «Да, хотелось бы мне обладать такой энергией, при столь хрупком состоянии здоровья», – проносится у меня в голове.

Немного остудив свой пыл, «матушка» раскладывает многочисленные подушки вдоль своего ложа, расслабленно погружается в них, но буквально через 5–10 минут обращает внимание на свою соседку по купе, со скучающим видом глядящую в окно. Так и не отдохнув, она заводит с ней доверительную беседу, из которой становится ясно, что вся ее жизнь с некоторых пор посвящена Богу и все, что бы она ни делала, делается во славу Его. По всей видимости, даже в пути она решила не прекращать своих праведных трудов по возделыванию нивы, на которой должны взрасти благодатные ростки веры.

Из обрывков доносящегося разговора сложно определить, на какой ступени церковной иерархии стоит «матушка» Александра, но возникает ощущение, что она пользуется непререкаемым авторитетом в определенным кругах. Глядя на нее, я почему-то не сомневаюсь в том, что это правда. И хотя в духовном плане ее облик представляется мне очень сомнительным, авторитарность ее мышления, не допускающая и тени сомнения в том, что она делает, выглядит со стороны как непоколебимая и почти фанатичная вера в правоту своих идеалов.

И вот я уже замечаю, как светлеют лица у спустившихся вниз «вахтовиков», с уважением взирающих на «матушку» и готовых при случае оказать ей любую услугу. Вижу, как смягчается взгляд у «невротика», а сам он становится более расслабленным и спокойным, словно внутренние демоны на время ослабили свою хватку. А «баржа» словно сбросила килограмм 20–30, и тяжелая ноша бытия стала для нее уже не такой тягостной.

Мне, человеку, интересующемуся буддизмом, занимающемуся даосскими практиками и просто увлекающемуся самыми разными философскими идеями, не близки эти разговоры с привкусом идейного насилия. Но зато ко мне приходит понимание того, что для большинства простых людей, не обремененных духовными поисками и изо дня в день добывающих в поте лица хлеб свой насущный, догматизм и авторитарность православной веры необходимы, как глоток свежего воздуха, как луч света, осеняющий собой гнетущую рутину повседневности. И Россия все еще стоит своими основами на этой вере, дающей опору слабому и надежду уставшему.

Между тем поезд все мчится сквозь пространство и время. В Екатеринбурге недра вагона покинули «вахтовики», в туманном воздухе Тюменской земли растворился «невротик», к перрону маленького вокзала в Балезино причалила «баржа». А «матушка» Александра все продолжает в своем неустанном труде нести веру в массы, находя в новых соседях не менее благодарных слушателей.

Скоро все пассажиры разлетятся по однажды намеченным и четко выверенным траекториям своих жизней и вряд ли когда-либо вспомнят об этом маленьком путешествии. Я же предчувствую, что это странное, мимолетное и в общем-то совершенно случайное пересечение судеб, которое произошло однажды на одной из широких дорог необъятной Вселенной, оставит едва различимый, но никуда не исчезающий след в моей памяти. Ведь если внимательно проживаешь свою жизнь, то начинаешь замечать, что в ней нет ничего случайного и даже самый незначительный фрагмент бытия становится маленьким, но все же видимым стежком в узорном полотне твоей судьбы.

О чем поют птицы?

В последнее время меня очень волнует вопрос: о чем поют птицы? Не подумайте, что мне нечем заняться или у меня нет других проблем и поэтому я задаюсь праздными и совершенно бесполезными вопросами. Просто для кого-то очень важны последние котировки акций на фондовой бирже или курс биткоина. Кого-то беспокоят проблемы школьного образования или падение уровня жизни населения. А я хочу понять, о чем же поют птицы.

Мне кажется очень неразумным, когда все беспокоятся об одних и тех же проблемах. Столько хлопот пропадает впустую просто потому, что хлопочущих слишком много, а для решения вопроса нужна энергия единиц, действительно способных это сделать. Я долго думала, о чем же мне похлопотать, куда направить свою энергию, что же волнует меня больше всего в данный конкретный период моей жизни.

Сначала я примеряла на себя хлопоты других людей. Но оказалось, что ничто из того, чем живет окружающее население, меня совсем не трогает. Я даже стала подозревать саму себя в равнодушии к проблемам современного мира, в котором, кстати, тоже проживаю. Но именно в момент погружения в самые глубины отчаяния меня вдруг настигло озарение: я хочу понять, о чем же поют птицы.

Несколько лет назад мне, наверное, стало бы стыдно за легковесность и несерьезность своих желаний. Я постаралась бы спрятать их как можно глубже не только от людей, но и от себя самой, чтобы не дай бог не стать всеобщим посмешищем. Так было недавно, но не сейчас. Потому что сейчас я знаю, что жизнь может быть настоящим магическим действом, а не жалкой бутафорией, только тогда, когда ты смеешь желать, какими бы странными и даже абсурдными ни были твои желания.

Я знаю, что когда-нибудь обязательно найду ответ на вопрос: о чем же поют птицы? До сих пор я находила ответы на все вопросы, которые задавала себе, даже если на это уходили годы или десятилетия. Однажды я обязательно поделюсь с вами найденным ответом.