Текст книги "Свет земной любви. История жизни Матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой"

Глава 4
Без любви

И слова: «все еще впереди»

Заменились словами: «все было».

Я скорбевшее сердце укрыла

Без любви у себя на груди.

Е. Кузьмина-Караваева

Выросшая Лиза, уже Елизавета Юрьевна, вспоминала свои отроческие годы:

За плечами было только 14 лет, но жизнь того времени быстро взрослила нас. Мы пережили японскую войну и революцию, мы были поставлены перед необходимостью спешно разобраться в наших детских представлениях о мире и дать себе ответ, где мы и с кем мы. Впервые в сознание входило понятие о новом герое, имя которому – Народ.

Хотя Лиза Пиленко и была рождена в обеспеченной дворянской семье, ее всегда тянуло к простым людям. Одно время, еще до встречи с Блоком, она даже стала преподавать русский язык и литературу в рабочей школе на Путиловском заводе.

Произошло это так. Небольшая группа учениц 6-го класса Таганцевской гимназии организовала кружок по изучению марксизма, к которому примкнула и Лиза. Девушки взялись проводить уроки с рабочими Путиловского и Франко-русского заводов по арифметике, географии, русскому и немецкому языкам. Лиза и здесь не отставала от своих подруг. Ее мать, Софья Борисовна, вспоминала:

Однажды она пришла ко мне и объявила, что ее пригласили по вечерам давать уроки рабочим на Путиловском заводе. Я пришла в ужас! Это был 1906 год, всюду аресты, и… девочка будет давать уроки рабочим, да еще вечером! Говорю ей:

– У тебя у самой много уроков, тебе самой еще учиться нужно, да и в беду попадешь…

Она бросилась меня целовать и говорит, смеясь:

– Не бойся, мать, и уроки выучу, и ничто со мной не случится… а вечером оттуда меня старики рабочие до трамвая обещали проводить.

Я скрепя сердце позволила, думая, что она этим от душевной тяжести избавится. Несколько раз в неделю ей приходилось туда ездить…

Впрочем, надо признать, что занятия с рабочими Лиза вскоре забросила, разочарованно заявив матери:

– Знаешь, я убедилась, что они учатся только для того, чтобы стать телеграфистами, а не для знания…

Одноклассница Ю. Я. Эйгер, судя по ее высказываниям, с самой юности очень верно и точно уловила главную суть характера своей подруги:

Лиза на самом деле удивляла не только свою мать. Она была чрезвычайно, можно даже сказать, гениально одарена. Мозг ее работал непрестанно, она всегда напряженно думала об отвлеченных проблемах, жизненно важных для нее в эту минуту. Целиком захваченная какой-нибудь идеей, Лиза настойчиво внедряла ее в сознание близких людей и требовала от них такого же понимания, такого же увлечения. Она всегда была в приподнятом творческом состоянии и потому по сути своей глубоко оптимистична. У друзей Лиза не допускала никакого упадка настроения, даже грусти.

Это несмотря на свое собственное настроение в то непростое время, когда у нее самой было смутно и тяжело на душе (сначала потеря близких людей – отца и бабушки, затем – неразделенная любовь к Александру Блоку)!

Впрочем, Блока девушка попыталась забыть. К чему мечтать об этом странном человеке с таким красивым и холодным лицом, который никогда не будет с тобой рядом? А тут как раз Лизу познакомили с молодым стихотворцем Николаем Гумилевым. Большой любитель женщин, поэт не смог пройти мимо юного обаяния Лизы Пиленко. Некоторые источники скупо упоминают об их романе, якобы завязавшемся зимой 1908/1909 года. Думается, романа никакого не было, в лучшем случае легкая взаимная симпатия. Все окружающие знали: Николай до безумия любит Анну Горенко, то есть Ахматову. Все остальные – так, лекарство от этой вечной страсти. А Лизе… Лизе, очевидно, хотелось доказать самой себе, что она вполне может кому-то понравиться, кого-то заинтересовать. И она доказала!

Годы спустя она вспомнит друга своей юности Николая Гумилева в очерке «Последние римляне»:

Он все время пытался найти пути, пытался влить кровь в дряхлеющую культуру последних дней. И искал он этих путей везде. Отсюда и «муза дальних странствий», отсюда и путешествие его по Африке, отсюда мечта о Синдбаде-мореходе, о конквистадорах, наконец, отсюда и ясное, героическое отношение его к войне, гордость Георгиями своими солдатскими и, может быть, отсюда и смерть его от чекистских пуль. Чего он искал?…

Еще в конце августа 1908 года Лиза из-за конфликта с одним из преподавателей перешла в гимназию M. H. Стоюниной. Здесь ей повезло с учителем литературы – им оказался поэт Василий Гиппиус. Он первый ввел свою ученицу в поэтический мир столицы, а также привлек к переводам стихов немецкого романтика Новалиса.

Девушки в Стоюнинской гимназии кроме привычного рисования обучались рукоделию, шитью и вышиванию у преподавателя И. А. Малевиной. Давая характеристику классу, в котором училась Лиза, учительница отмечала, «что общий ход занятий оживленный и многие принялись за дело с интересом и охотой. Что же касается Е. Пиленко, то у нее отмечено небрежное отношение к делу и непривычка заниматься рукоделием… в результате к концу учебного года, из-за небрежного отношения к делу, – нет никаких успехов».

Вероятно, именно «небрежное отношение к делу» позволило Елизавете Пиленко в дальнейшем стать непревзойденным мастером вышивки, подлинным художником этого вида творчества. Искусствоведы, кстати, утверждают, что примеров подобной педагогической слепоты и глухоты в истории искусства немало…

Гимназистка Елизавета Пиленко, подтянув латынь с помощью репетитора и досрочно сдав экзамены на серебряную медаль за 7-й класс, осенью 1909 года поступила на философское отделение историко-филологического факультета Высших (Бестужевских) женских курсов. Лиза прослушала лекции видных философов С. Л. Франка и Н. О. Лосского, юриста Л. И. Петражицкого. Впрочем, проучилась Е. Пиленко на курсах не более полутора лет…

Дмитрий и Елизавета Кузьмины-Караваевы

19 февраля 1910 года Елизавета Пиленко вышла замуж за Дмитрия Кузьмина-Караваева – юриста, близкого к эстетствующим модернистским кругам в мире искусства. Венчание проходило в церкви Рождества Богородицы при петербургской гимназии императора Александра I, которую окончил жених. Приглашенных оказалось немного, но Лизины подруги по гимназии Таганцевой присутствовали все до одной. Еще гимназистки 8-го класса, они с завистью взирали на юную невесту в белом подвенечном платье, которая становилась светской дамой. Рассказывали, что под венцом Лиза казалась очень бледной и излишне серьезной… Молодым сняли квартирку на Ново-Исаакиевской.

Елизавета Юрьевна впоследствии сдержанно напишет о своем замужестве:

В 1910 году я вышла замуж. Мой муж из петербургской семьи, друг поэтов, декадент по самому своему существу, но социал-демократ, большевик. Семья профессорская, в ней культ памяти Соловьева, милые житейские анекдоты о нем.

Ритм нашей жизни нелеп. Встаем около трех дня, ложимся на рассвете. Каждый вечер мы с мужем бываем в петербургском мире. Или у Вячеслава Иванова на башне, куда нельзя приехать раньше 12 часов ночи, или в цехе поэтов, или у Городецких и т. д.

Между тем декадент Дмитрий Владимирович Кузьмин-Караваев, сын известного профессора-правоведа и дальний родственник Николая Гумилева, был наделен большой любознательностью и всяческими талантами, в том числе и поэтическим: пописывая стихи, он входил в поэтический «Кружок молодых». Кузьмин-Караваев с блеском окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. В студенческие годы, чересчур увлекшись горячими речами своего отца, видного масона В. Д. Кузьмина-Караваева, депутата Государственной думы, военного юриста, историка, члена партии демократических реформ, Дмитрий связался с социал-демократами. Большевики вовлекли его в работу связного, какое-то время он перевозил нелегальную литературу. Был пойман и судим, но из тюрьмы правдами и неправдами его вызволил отец. После 1906 года Дмитрий разочаровался в подпольной работе и вышел из партии. «Товарищи» долго его преследовали, угрожали и шантажировали.

Дмитрий водил знакомство со многими литераторами, художниками и актерами. Дружил и с Гумилевым, был в хороших отношениях с Блоком. Человек образованный, светский, сугубо столичный – с таким лестно появиться перед провинциальными родственниками. Но, судя по всему, Лиза не придавала значения таким мелочам…

Благодаря широким связям Дмитрия Лиза с головой окунулась в столичный водоворот художественной жизни. И здесь судьба просто не могла вновь не столкнуть ее с Александром Блоком.

14 декабря 1910 года проходил вечер памяти философа Владимира Соловьева. В Тенишевском училище выступали Вячеслав Иванов, Дмитрий Мережковский, другие известные литераторы. Потом на сцене появился Александр Блок. Как всегда казавшийся высокомерным на людях, он говорил о непонимании толпы, подчеркивая свое избранничество и одиночество. Голова высоко поднята над застегнутым сюртуком, а лицо так прекрасно в своей трагической неподвижности!..

На этом вечере присутствовали и Кузьмины-Караваевы. Что творилось в те мгновения в душе Лизы, можно только представить! А тут еще в перерыве Дмитрий, который, разумеется, ничего не подозревал о ее влюбленности в Блока и той истории более чем двухлетней давности, предложил Лизе познакомить ее с поэтом и его женой Любовью Дмитриевной. Лиза решительно запротестовала, чем весьма удивила Дмитрия. Он все-таки направился в сторону Александра Александровича.

Вскоре муж вернулся, но не один, а с высокой, полной и, как мне сразу показалось, насмешливой дамой… и с Блоком. Прятаться я больше не могла. Надо было знакомиться. Дама улыбалась. Блок протягивал руку. Я сразу поняла, что он меня узнал.

Он произнес: «Мы с Вами встречались».

Опять я вижу на его лице знакомую, понимающую улыбку.

Он спрашивает, продолжаю ли я бродить. Как «справилась» с Петербургом.

Отвечаю невпопад. Любовь Дмитриевна приглашает нас обедать. Уславливаемся о дне.

Слава Богу, разговор кончается. Возобновляется заседание.

Уже на следующий день Кузьмины-Караваевы обедали в доме поэта. Сказать, что Лиза волновалась, как никогда, значит ничего не сказать о ее состоянии в тот день. Быть совсем рядом с любимым человеком, смотреть в его вдохновенное лицо, слышать его голос, его слова, то и дело обращенные к ней, – это ли не счастье? И видеть возле него жену – такую нелепую, такую ненужную для него, щебечущую привычным капризным тоном о каких-то несущественных глупостях, – боже мой, какое сердце это выдержит?

По ЕГО дневнику видно, что он ждал этого обеда с чувством тяжести. Я тоже. На мое счастье, там был еще кроме нас очень разговорчивый Аничков с женой. Говорили об Анатоле Франсе. После обеда он показывал мне снимки Нормандии и Бретани, где он был летом. Говорил о Наугейме, связанном с особыми мистическими переживаниями, спрашивал о моем прежнем. Еще мы говорили о родных пейзажах, вне которых нельзя понять до конца человека. Я говорила, что мой пейзаж – это зимнее, бурное, почти черное море, песчаные перекаты высоких пустынных дюн, серебряно-сизый камыш и крики бакланов.

Он рассказывал, что, по семейным данным, фамилия Блок немецкого происхождения, но, попав в Голландию, он понял, что это ошибка, что его предки именно оттуда, настолько в Голландии ему все показалось родным и кровным. Потом говорили о детстве и о детской склонности к страшному и исключительному. Он рассказывал, как обдумывал в детстве пьесу. Герой в ней должен был покончить с собой. И он никак не мог остановиться на способе самоубийства. Наконец решил, что герой садится на ЛАМПУ и СГОРАЕТ. Я в ответ рассказала о чудовище, которое существовало в моем детстве. ЗВАЛИ ЕГО – ГУМИСТЕРЛАП. Он по ночам вкатывался в мою комнату, круглый и мохнатый, и исчезал за занавеской окна.

Лиза не знала о том, что Блок тут же поделился в письме с матерью: «Вчера обедали Кузьмины-Караваевы – они оба очень хорошие…» Наверняка на сердце у нее стало бы хоть немного теплее.

Кончился 1910 год, а потом 1911-й и 1912-й, и за эти годы, по воспоминаниям Елизаветы Юрьевны, она встречалась с Блоком «довольно часто, но всегда на людях».

И тем не менее у них с Александром Александровичем появились общие знакомые, люди, которые как бы соединяли их… Многие из них встречались в доме поэта-символиста, эстета, историка, эрудита и полиглота Вячеслава Иванова в его знаменитой «Башне» (огромная его квартира находилась на последнем этаже и располагалась вокруг башнеобразного закругления, отсюда и получила название в литературном мире).

Дом этот был хорошо известен далеко за пределами Петербурга. В квартире Вячеслава Ивановича собирались философы, поэты, художники, историки, артисты… Невозможно даже перечислить всех тех, кто бывал здесь! Дом Иванова имел исключительное значение для всей предвоенной России: «Башня» с 1905 по 1913 год оставалась центральным местом для всего художественного Петербурга. Здесь, по словам Андрея Белого, шла «яркая, но сумасшедшая жизнь».

Впервые Лиза Кузьмина-Караваева попала сюда сразу после замужества, в 1910 году. И, как впоследствии вспоминала, чувствовала себя там «новичком, поистине варваром», встретив людей, владеющих «ключами от сокровищницы современной культуры». Что и говорить: Вячеслав Иванович умел объединять вокруг себя самых разных людей. Он с одинаковым знанием и блеском мог говорить о литературе, науке, религии, поэзии, политике.

По словам философа Н. А. Бердяева, «В. Иванов был незаменимым учителем поэзии… виртуозом в овладении душами людей. Его пронизывающий змеиный взгляд на многих, особенно на женщин, действовал неотразимо».

Да что там женщин! Велеречивый Ося Мандельштам рассыпал в письмах к учителю самые настоящие любовные признания: «Ваши семена глубоко запали в мою душу, и я пугаюсь, глядя на громадные ростки»; «…Чтобы увидеть вас – я готов проехать большое расстояние, если это понадобится».

Что касается женщин, то их отношения с поэтом-символистом действительно оказывались довольно сложными и запутанными. У некоторых из них преклонение перед Вячеславом Ивановичем перешло в отчетливо чувствуемую любовь. Кузьмина-Караваева избежала этой печальной участи… Впрочем, она почти сразу разгадала отношение мэтра к людям. Вот цитата из ее очерка уже эмигрантского периода «Последние римляне»:

Сам Вячеслав Иванов, прозорливый и умный, одновременно с этим поражал каким-то напряженным любопытством к каждому отдельному человеку, – каждого внимательно рассмотрит, точно и почти всегда правильно определит, отысповедует приемами тонкими и лукавыми, – потом только отойдет уже с большим безразличием.

Елизавета Юрьевна вспоминала свои первые впечатления от прихода на «Башню» и о разговорах, слушательницей которых она стала:

О Григории Богослове, о Штейнере, о страдающем боге Дионисе, о Христе, о Марксе, о Ницше, о Достоевском, о древней мудрости Востока, о Гете – и обо всем с одинаковым знанием, с одинаковой возможностью обозреть все с птичьего полета, взять отовсюду самое ценное. И не только самое ценное, – довести все до парадокса, обострить и уничтожить, соединить Христа с Дионисом, Канта с Круппом и т. д.

Блок бывал здесь крайне редко. А если и приходил, то, как и везде, больше молчал. Однажды на «Башне» первый раз читала свои стихи Анна Ахматова. Вячеслав Иванов предложил устроить суд над ними. Он пожелал, чтобы Блок был прокурором, а он, Иванов, адвокатом. Блок отказался! Тогда он предложил Блоку защищать Ахматову, он же будет обвинителем. Блок опять отказался!

Находим у Елизаветы Юрьевны:

Тогда уж только об одном, кратко выраженном мнении стал он просить Блока.

Блок покраснел – он удивительно умел краснеть от смущения, – серьезно посмотрел вокруг и сказал:

– Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом.

Все промолчали…

Эту фразу Е. Ю. Кузьмина-Караваева запомнит на всю жизнь…

Ахматова, читавшая воспоминания Елизаветы Юрьевны или знавшая об их содержании, спустя годы утверждала, что Блок на собрании у Вячеслава Иванова не говорил при ней тех обидных слов, которые приводятся мемуаристкой. «Он и не мог их произнести публично, – подчеркивала Анна Андреевна. – Он был хорошо воспитан». Очень может быть, что фраза поэта об Ахматовой была произнесена им не на «Башне», а в личном разговоре с Кузьминой-Караваевой. Так называемые ошибки памяти иногда встречаются в воспоминаниях Елизаветы Юрьевны.

Впоследствии она так вспоминала одно из первых своих посещений «Башни»:

Вся Россия спит. Полночь. В столовой много народа. Наверное, здесь нет ни одного обывателя, человека вообще или просто человека. Мы не успели еще со всеми поздороваться, а уже Мережковский кричит моему мужу:

– С кем Вы – с Христом или с Антихристом?!

И спор продолжается. Я узнаю, что Христос и революция неразрывно связаны, что Революция – это раскрытие Третьего Завета. Слышу бесконечный поток последних серьезнейших слов. Передо мной как бы духовная обнаженность, все наружу, все почти бесстыдно. Потом Кузьмин поет под собственный аккомпанемент духовные стихи. Потом разговор о греческих трагедиях, об «орхестре», о Дионисе, о православной Церкви. На рассвете подымаемся на крышу, на башне это тоже в порядке времяпрепровождения. Внизу Таврический сад и купол Государственной думы. СОННЫЙ, СЕРЫЙ ГОРОД.

Утром приносят новый самовар, едят яичницу. Пора домой. По сонным улицам мелкой рысцой бежит извозчичья лошадь.

Какое-то пьянство без вина.

Пища, которая не насыщает.

Опять тоска.

НА ДУШЕ МУТНО!

Чем больше она вторгается в этот мир, тем больше не находит в нем места для себя. Лиза пытается понять окружающих, разобраться в себе самой. От богемной среды ее отталкивает полный отрыв этих людей от российской реальности, по ее словам, их «нелепый ритм жизни». Сама Лиза уже в то время все чаще и чаще стремилась к переходу от слов к делу. И, по-видимому, именно благодаря этой черте ее характера 1910-е годы оказались очень плодотворными для нее. Она увлекалась не только литературой, посещая знаменитую «Башню» и не менее знаменитое кафе «Бродячая собака», – участвовала в художественно-выставочной жизни Петербурга. Тогда, как известно, художники старшего поколения объединились в «Мир искусства», а творческая молодежь, тянувшаяся к более авангардным, формалистическим направлениям, создавала свои объединения и придумывала к ним свои программные «манифесты». Так, молодые художники столицы, противопоставлявшие себя «Миру искусства», основали в феврале 1910 года свое общество «Союз молодежи». Целью этого объединения была пропаганда нового искусства: выставки, аукционы, встречи, дискуссии…

Летом 1911 года Лиза жила вместе с мужем в его родовом имении Борисково Бежецкого уезда Тверской губернии. Здесь она много и увлеченно рисовала. Известный театральный художник Дмитрий Бушен, двоюродный брат Дмитрия, на закате своих дней вспоминал, как они вместе «живописали» в одной мастерской. В сборнике Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки» есть стихотворное послание, адресованное Бушену (Д. Д. Б.), младшему собрату по живописи:

 
Как радостно, как радостно над бездной голубеющей
Идти по перекладинам, бояться вниз взглянуть,
И знать, что древний, древний Бог, Бог мудрый, нежалеющий,
Не испугавшись гибели, послал в последний путь.
 

Скорее всего, именно здесь, в Борискове, Елизавета Юрьевна создала картину «Змей Горыныч», с которой она дебютировала на 3-й выставке объединения «Союз молодежи» в конце декабря 1911 года. В дальнейшем, поглощенная личными проблемами, поисками своего стиля в поэзии и живописи, Кузьмина-Караваева отошла от объединения и в других его выставках участия уже не принимала. Но ее общение с талантливыми художниками, в частности с Наталией Гончаровой, не прошло бесследно, и их влияние можно проследить даже в ее поздних произведениях французского периода. По мнению искусствоведов, особенно это прослеживается в ярких растительных орнаментах, которыми были расписаны витражи парижских храмов матери Марии. Русские орнаменты и традиционные яркие цвета, так похожие на лубочные картинки, можно увидеть и в ее вышивках.

В Борискове же кузен мужа Николай Гумилев познакомил Лизу со своей женой Анной Ахматовой – высокой, очень худой в те годы, горбоносой женщиной со знаменитой челкой на глаза. Сохранилась групповая фотография, сделанная в том году в Слепневе, имении Гумилева по соседству с Борисковым, на которой сняты Анна Ахматова, Елизавета Кузьмина-Караваева, Дмитрий Бушен и др. Об отношениях между двумя поэтессами практически ничего не известно; судя по позднейшим высказываниям Ахматовой о матери Марии, они были довольно дружескими. В любом случае, Лиза не казалась ей соперницей – ни в поэзии, ни в жизни. Даже по отношению к Блоку, в которого, по мнению многих современников, Анна Андреевна была влюблена в свои молодые годы!

Любопытно в этом смысле письмо матери А. Блока.

Я все жду, когда Саша встретит и полюбит женщину тревожную и глубокую, а стало быть, и нежную… И есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить. Он от нее отвертывается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. А он этого не любит. Одно из ее стихотворений я Вам хотела бы написать, да помню только две строки первых:

 
Слава тебе, безысходная боль, —
Умер он – сероглазый король.
 

Вот можете судить, какой склон души у этой юной и несчастной девушки. У нее уже есть, впрочем, ребенок. А Саша опять полюбил Кармен.

Кармен – это об Андреевой-Дельмас…

Равнодушие Блока к Ахматовой замечали и люди, не столь близкие поэту. Например, наблюдательная Ариадна Тыркова-Вильямс, в то время занимавшаяся издательской деятельностью и бывавшая в доме Александра Александровича, свидетельствовала:

Из поэтесс, читавших свои стихи в «Башне», ярче всего запомнилась Анна Ахматова. Тоненькая, высокая, стройная, с гордым поворотом маленькой головки, закутанная в цветистую шаль, Ахматова походила на гитану… темные волосы… на затылке подхвачены высоким испанским гребнем… Мимо нее нельзя было пройти, не залюбовавшись ею. На литературных вечерах молодежь бесновалась, когда Ахматова появлялась на эстраде. Она делала это хорошо, умело, с сознанием своей женской обаятельности, с величавой уверенностью художницы, знающей себе цену. А перед Блоком Анна Ахматова робела. Не как поэт, как женщина. В «Башне» ее стихами упивались, как крепким вином. Но ее… глаза искали Блока. А он держался в стороне. Не подходил к ней, не смотрел на нее, вряд ли даже слушал. Сидел в соседней, полутемной комнате.

Несмотря на очевидное внешнее и внутреннее различие, Анна Ахматова и Елизавета Кузьмина-Караваева были равны перед Блоком в одном: Александр Александрович хранил стойкое равнодушие по отношению к обеим. Ну разве что все-таки признавал явный ахматовский дар в поэзии… (Вот запись в его дневнике, сделанная 7 ноября 1911 года: «Анна Ахматова читала стихи, уже волнуя меня; стихи чем дальше, тем лучше».)

Но только этого так мало, чтобы по-настоящему задеть сердце поэта!

Лето, как всегда, пролетело быстро, и Кузьмины-Караваевы вернулись в туманный Петербург.

Настроение Лизы в эту осень, надо полагать, было не самым радужным. Учиться дальше на Бестужевских курсах она почему-то не захотела – 1 сентября официально «выбыла» с них, так и не получив диплома. Вместе с Дмитрием они по-прежнему вращались в литературных кругах, переняв образ жизни своих собратьев по перу: ложились спать поздно, частенько на рассвете, вставали около трех пополудни – одним словом, богема…

20 октября состоялось открытие 1-го «Цеха поэтов» – еще одного литературного объединения под руководством Н. Гумилева и С. Городецкого. Е. Кузьмина-Караваева стала его активной участницей. Она все чаще и чаще обращалась к собственному творчеству. И, что немаловажно, – умела по достоинству оценить чужое.

Елизавета Юрьевна писала впоследствии:

Цех поэтов только что созидался. В нем было по-школьному серьезно, чуточку скучновато и манерно. Стихи там были разные. Начинали входить во славу Гумилев и Ахматова. Он рыскал вне русской равнины, в чужих экзотических странах, она не выходила за порог душной, заставленной безделушками комнаты. Ни с ним, ни с ней не по пути.

А гроза приближалась. Россия – немая и мертвая. Петербург, оторванный от нее, – как бы оторванный от берега и обезумевшим кораблем мчавшийся в туманы и на гибель. Он умирал от отсутствия подлинности, от отсутствия возможности говорить просто и жить просто. Никакой вообще Революции и никаких революционеров в природе этого города не оказалось. А была только черная петербургская ночь.

«Он рыскал вне русской равнины…»; «она не выходила за порог душной, заставленной безделушками комнаты…» – как точно сказано о главной поэтической чете того времени! И дальше, уже о себе: «Ни с ним, ни с ней не по пути». Еще совсем юная женщина, Елизавета Кузьмина-Караваева не отделяла себя ни от Петербурга, ни от России, «немой и мертвой». Это сближало ее с Блоком. Но понимал ли это поэт? Вряд ли.

В своем дневнике в один из октябрьских вечеров 1911 года 30-летний Александр Блок записал:

Безалаберный и милый вечер. Кузьмины-Караваевы, Елизавета Юрьевна читает свои стихи и танцует… Было весело и просто. С молодыми добреешь.

В начале ноября Лиза в присутствии Блока читала свои стихи на ивановской «Башне».

 
Ты рассек мне грудь и вынул
Сердце – чашу налитую,
Год с тех пор еще не минул —
Я ж столетия тоскую…
 

10 декабря 1911 года молодые поэты, среди которых находились Елизавета Кузьмина-Караваева, Осип Мандельштам, Владимир и Василий Гиппиусы, Владимир Пяст, собрались в Литературном зале петербургского ресторана «Вена» и заочно избрали Блока Королем русских поэтов. Каждый из присутствовавших написал небольшое стихотворение на открытке, и этот своеобразный «диплом» был послан Блоку по городской почте. Елизавете Кузьминой-Караваевой принадлежали следующие шуточные строки:

 
Каждый был безумно строг,
Как писал: король – наш Блок…
«Венский» преступив порог,
Мы рекли: король наш – Блок.
И решил премудрый рок,
Что король поэтов – Блок.
 

Весной 1912 года вышел в свет первый поэтический сборник Елизаветы Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки», обложка для которого была выполнена С. Городецким. Скифы считались тогда предками славян – русских и украинцев, – поэтому стихотворения книги рассматривались современниками как своеобразная попытка реконструировать «скифский эпос», найти ход к «заповедной родине».

В центре сборника – судьба и переживания скифской девушки, «курганной царевны», оторванной от родины ее же отцом, «владыкой кочевным»: Он в рабство продал меня чужому тирану, / У которого белая, цепкая рука, / Я метаюсь в сетях паука, / Не вернусь, не вернусь, не вернусь я к родному кургану… В этих строчках, по-видимому, невольно отразилось неудачное замужество Кузьминой-Караваевой…

Несмотря на малый тираж – всего 300 экземпляров! – Лиза очень радовалась выходу своей книги и с удовольствием дарила ее всем близким и друзьям.

Скромная книжка вызвала неожиданно большое количество откликов в прессе, в основном благожелательных. Благодаря этой публикации молодая поэтесса, по словам некоторых литературоведов, приобрела известность, утвердив себя в литературном мире Серебряного века.

В своей рецензии Николай Гумилев, не слишком высоко оценивший ее творчество, тем не менее писал:

Я думаю, что эти черепки имеют много шансов слиться в цельный сосуд, хранящий драгоценное миро поэзии, но вряд ли это случится очень скоро и так, как думает автор…

Время подтвердило правоту строгого критика.

В числе других рецензентов оказались такие крупные литературные авторитеты, как В. Брюсов, С. Городецкий, В. Ходасевич и др. Их оценки разделились. Одни считали, что это «умело написанная книга» (В. Ходасевич); «умело и красиво сделаны интересно задуманные "Скифские черепки"» (В. Брюсов). Но были и другие мнения: «Полное отсутствие умения искупается подлинным темпераментом и мгновенными, слепыми, но вещими озарениями» (С. Городецкий). «Начало XX века подарило русской литературе три поэтических женских имени – Анна Ахматова, Марина Цветаева и Елизавета Кузьмина-Караваева. Только теперь, на исходе века, Ахматова и Цветаева заняли в современной культуре достойное место. Узнать и признать поэзию Кузьминой-Караваевой, матери Марии, нам еще только предстоит…» Так писали литературоведы в конце XX века.

Ахматовский «Вечер» вышел в 1912 году вслед за «Скифскими черепками». Сборник содержал такие известные, ставшие классикой стихотворения, как «Сероглазый король», «И когда друг друга проклинали…», «Муж хлестал меня узорчатым…», «Сжала руки под темной вуалью…», «Меня покинул в новолунье…», «Я научилась просто, мудро жить…», «Музе» («Муза-сестра заглянула в лицо…»), «Столько просьб у любимой всегда!..» и др. Хотя, по словам Кузьминой-Караваевой, молодая Ахматова «не выходила за порог душной, заставленной безделушками комнаты», величина дарования здесь очевидна. Помноженное со временем на душевный и литературный опыт, это дарование и явило читающему миру ту великую русскую поэтессу Анну Ахматову, которую мы знаем.

Что касается М. Цветаевой, то первый сборник – «Вечерний альбом» – был выпущен 18-летней поэтессой еще раньше, вызвав восторженные отзывы Н. Гумилева, М. Волошина и В. Брюсова.

 
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
 
 
Ты мудрый, ты не скажешь строго:
«Терпи, еще не кончен срок».
Ты сам мне подал – слишком много!
Я жажду сразу – всех дорог!..
 

Последующие сборники лишь подтверждали первое впечатление: России вновь повезло с рождением большого поэта! Правда, со временем божественный дар воплотился в заумные словеса, столь непохожие на прекрасные, страстные стихи юной Цветаевой. Подтверждение своим мыслям я обнаружила в записях поэтессы Марии Петровых:

Она, конечно, огромный поэт, и многое у нее я люблю, но не все, потому что, видимо, слишком дорожу в искусстве лаконизмом, гармонией, скрытым огнем… Какие чудесные стихи были у молодой Цветаевой – сколько истинного новаторства, сколько счастливых находок – в ритмах, в интонации. Уверена, что Пушкин восхищался бы. А потом?

А потом были чужая земля, некоторая беспорядочность жизни, запутанность отношений с близкими людьми, отчужденность от соотечественников, какие-то нарушения психики и – роковая ошибка возвращения на родину. Судя по всему, Поэзии это не пошло на пользу, хотя ни в коей мере не умаляет значения Марины Цветаевой для истории русской литературы, тем более что в молодые годы ею написано столько гениальных строк, что с лихвой хватило бы на долгую жизнь!

Совсем иной путь в русской литературе ожидал Елизавету Кузьмину-Караваеву. В ее дебютном сборнике на первый взгляд не было практически ничего, на что можно было надеяться в будущем, никакого многообещающего начала. Постоянный сбой ритма, неровные, корявые строфы с зачастую туманным содержанием – проба пера, стихи явно начинающего автора. Сказать, что это «умело написанная книга», было, надо признать, большой смелостью! Более честным кажется С. Городецкий: «Полное отсутствие умения искупается подлинным темпераментом и мгновенными, слепыми, но вещими озарениями…»