Текст книги "Свет земной любви. История жизни Матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой"

Вот лишь одно характерное стихотворение из сборника «Скифские черепки» под названием «Царица усталая».

 
Царица была королевной,
Королевна любила опалы, —
Но пришел царь, свободный и гневный, —
И стала царицей усталой…
 
 
И царь ей могилы дороже,
Ему – ее взгляд и молитвы,
Но с каждым днем дальше и строже,
Мечтает о новой он битве.
 
 
И сын ее – сын властелина,
Рабыней царю она стала.
Путь пройден последний, единый…
Царица устала, устала…
 

Мастерство, конечно, придет со временем. Но главное, с обращением поэтессы к православной вере «вещие озарения», тонко подмеченные С. Городецким, станут случаться все чаще и чаще, пока не произойдет настоящее чудо: появится та глубина содержания, благодаря которой Елизавета Кузьмина-Караваева (мать Мария) и обретет свой, особенный голос в пантеоне русских поэтов. В том самом богатом на имена пантеоне, в котором поставить рядом с ней практически и некого благодаря духовности и особому христианскому миросозерцанию ее поэзии.

Однажды, будучи совсем молодой и не осознавая в полной мере своего предназначения, поэтесса обмолвилась: «Мое творчество – это как молитва». Ее особое место в русской литературе подчеркивает литературовед Александр Лавров:

Вообще не вполне корректным представляется размещение матери Марии в одном ряду с Цветаевой, Ахматовой, многими другими авторами, известными и безвестными. В отличие от подавляющего большинства поэтесс и поэтов, для Кузьминой-Караваевой главным в ее стихотворных опытах было не собственно поэтическое, лирическое, эстетическое, а духовное, молитвенное самовыражение.

Хочется с полной уверенностью подписаться под этим утверждением.

Нет, к великим поэтессам Елизавета Кузьмина-Караваева все-таки не принадлежала. Но за строчками ее не всегда совершенных, не всегда гладко написанных стихов угадывался Божий дар, в них явственно слышался нервный пульс эпохи. Эпохи исключительной по своему трагизму и во многом страшной, в которой этой женщине была отпущена одна-единственная жизнь, не столь уж и долгая. Тем ценнее кажется духовный путь, пройденный поэтессой, тем выше кажутся те высоты, которых она сумела достичь в своем творчестве.

Спустя годы Елизавета Юрьевна писала в воспоминаниях:

Мы жили среди огромной страны, словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоты – в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура: цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле мы были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим времен упадка… Мы были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции.

Это не пустые слова: среди проблем, волновавших художественную интеллигенцию того времени, самым важным, животрепещущим был вопрос о русской революции. В понимании Кузьминой-Караваевой революционер – человек особенный, бесстрашный борец со злом, герой, готовый ради революции пожертвовать даже жизнью. Но именно таких людей Лиза не находила тогда в своем окружении! Не случайно ведь постоянные беседы о революции в «Башне» стали казаться ей пустыми, совершенно не подкрепленными никакими делами и поступками.

И странно – вот все были за революцию, говорили самые ответственные слова. А мне еще больше, чем перед тем, обидно за НЕЕ. Ведь никто, никто за нее не умрет. Мало того, если узнают о том, что за нее умирают, постараются и это расценить, одобрят или не одобрят, поймут в высшем смысле, прокричат всю ночь – до утренней яичницы. И совсем не поймут, что умирать за революцию – это значит чувствовать настоящую веревку на шее. Вот таким же серым и сонным утром навсегда уйти, физически, реально принять смерть. И жалко революционеров, потому что они умирают, а мы можем только умно и возвышенно говорить об их смерти.

Все острее чувствуя разрыв между интеллигенцией и народом, видя в этом трагедию России, молодая женщина все явственнее ощущала неполноценность своей жизни. Душа ее попала, по собственному выражению, в капкан «безответственных слов». Вот стихи из книги «Руфь»:

 
Завороженные годами
Ненужных слов, ненужных дел,
Мы шли незримыми следами;
Никто из бывших между нами
Взглянуть на знаки не хотел.
 
 
Быть может, и теперь – все то же,
И мы опять идем в бреду;
Но только знаки стали строже,
И тайный трепет сердце гложет,
Пророчит явь, несет беду.
 

Гораздо ближе и понятнее был для Лизы мир ее тетушек по отцовской линии. Она и прежде, еще в гимназические годы, любила приходить к ним, навещая свою кузину Таню Чистович, ставшую социал-демократкой (судя по всему, именно с ней Лиза оказалась в начале 1908 года на литературном вечере в Измайловском училище, где впервые увидела Александра Блока). Тетушка Екатерина Дмитриевна занималась благотворительной деятельностью, ее имя часто встречалось в отчетах общества «Детская помощь» и «Комитета защиты детей от жестокого обращения». От этого комитета Е. Д. Чистович была даже делегирована на Первый съезд русских деятелей по общественному и частному призрению, который проходил в Петербурге 8 – 13 марта 1910 года.

Другая тетушка, Елизавета Дмитриевна Цейдлер, занимала в обществе «Детская помощь» должность секретаря. Общество открывало столовые для нуждающихся детей, а при них – рукодельные и сапожные классы, начальные школы грамотности, детские сады, приюты… И Лиза, посещая своих родственниц, наверняка присматривалась к их работе, извлекая необходимые уроки. Как же они пригодятся ей в будущей жизни!

С удовольствием бывая у тетушек, Лиза сразу же попадала в деловую атмосферу. В этих домах некогда было вести пустопорожние беседы. Время уходило совсем на другое: обсуждения, где и как достать необходимые средства, как организовать школу, пристроить ребенка, накормить голодных. Семьи Чистовичей и Цейдлеров не в одном поколении активно работали на ниве благотворительности. Известный архитектор В. П. Цейдлер, муж Елизаветы Дмитриевны, за свою бескорыстную помощь Человеколюбивому обществу был награжден почетным знаком, на котором был выбит девиз: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Конечно, эти люди с их христианским служением нуждающимся являлись для Лизы положительным примером, она гордилась ими.

Кстати, дядя Лизы, В. П. Цейдлер, стал ее первым учителем акварели. Он показал ей технику акварели, которая, как известно, достаточно трудна. Вообще же дядя как архитектор был известен своими многочисленными постройками в Петербурге и Нижнем Новгороде. По его проекту в имении Джемете под Анапой был построен родовой дом Пиленко, а в самой Анапе – каменная церковь. Он же являлся автором бюста Д. В. Пиленко, деда Лизы. Этот бюст, установленный в саду в Джемете, куда-то бесследно исчез после революции.

Весной 1912 года наметился разрыв между супругами. Надо признать, совместная жизнь молодых давно не ладилась. (Отголоски ее можно найти в повести Елизаветы Юрьевны «Клим Семенович Барынькин», опубликованной в 1925 году.) Правда, окончательно они разойдутся через год, весной 1913-го. Видимо, в тот самый период, когда Лиза узнает, что вскоре станет матерью. И Дмитрий, ее законный муж, не будет иметь к ребенку никакого отношения…

Биографы всегда как-то обходили стороной этот деликатный момент. Брак Кузьминых-Караваевых оставался бездетным, и, судя по дальнейшим событиям в жизни Елизаветы Юрьевны, причина этого была не в ней самой. По огромному чувству материнства, изначально заложенному от природы в этой молодой женщине, можно предположить, какую тревогу вызывала в ней вынужденная бездетность. Вполне может быть, что это обстоятельство явилось одной из причин ее расставания с Дмитрием Кузьминым-Караваевым.

Одной из причин, но далеко не единственной.

«…страшно, что делается с Кузьминым-Караваевым», – отмечал Блок в своем дневнике весной 1912 года. Еще одно подтверждение того, что Александр Александрович обладал способностью тонко чувствовать душевное состояние другого человека. Кстати, человека, даже не принадлежавшего к числу его близких друзей.

Уж не роковая ли встреча с поэтом и не это ли необыкновенное чувство на всю жизнь, внушенное им Елизавете Юрьевне, привели к ее разрыву с Дмитрием? Подруги вспоминали: Лиза не любила своего мужа; она его, как было модно в те годы, «спасала» – неизвестно от чего и от кого. Но так и не спасла от их окончательного разрыва.

Глава 5
Авангардисты

Средь знаков тайных и тревог,

В путях людей, во всей природе

Узнала я, что близок срок,

Что время наше на исходе.

Не миновал последний час,

Еще не отзвучало слово;

Но, видя призраки меж нас,

Душа к грядущему готова…

Е. Кузьмина-Караваева

Весной 1912 года Лиза, измученная, по словам ее подруг, отношениями с первым мужем, отправилась подлечить сердце в Германию на бальнеологический курорт Бад-Наугейм. Это была ее первая заграничная поездка.

Выбор места казался неслучайным: несколькими годами ранее здесь же побывал и Александр Блок. В эти годы Бад-Наугейм представлял собой своеобразное ожерелье курортов, поскольку к Наугейму примыкали еще и Фридберг с Иоганнисбергом, расположенные по соседству. Лиза побывала в каждом из них.

Больше всего ей понравился Иоганнисберг, откуда она даже отправила Блоку открытку с изображением Ивановой горы. Текст на обороте открытки был коротким.

Россия. Петербург

М. Монетная, 9, кв. 27

Александру Александровичу Блоку

Привет из Наугейма

Елиз. Кузьмина-Караваева

Иоганнисберг (небольшое селение на правом берегу Рейна), известный как курорт, славился и своими виноградниками. Любопытно, что первые виноградные лозы для своих плантаций дед Лизы Д. В. Пиленко вывез именно отсюда.

В прогулках по этим волнующим местам молодая женщина не расставалась с блокнотом. Из письма к Блоку, в котором Лиза подробно описывала дорогие для него достопримечательности Бад-Наугейма, становится понятным, что она много гуляла, рисовала, писала стихи, и не только дышала чудесным горным воздухом, но и впитывала атмосферу, в которой жил ее любимый поэт. Она явственно представляла, как Блок бродил по тем же самым местам, что и она. Ведь поэт, неоднократно бывавший в Наугейме, определял его как «источник особых мистических переживаний». Именно отсюда он писал письма будущей жене Л. Менделеевой, здесь посвящал ей стихи, адресованные Прекрасной Даме. Мысль об этом наверняка отзывалась болью в любящем сердце Лизы. Но разве в этом можно было что-то исправить?

На свои послания из Наугейма ответа, видимо, Лиза не ожидала.

Мне хочется написать Вам, что в Наугейме сейчас на каштанах цветы, как свечи, зажглись, что около Градинеру[3]3
  Градирня на солеварнях (окраина Наугейма). Больные-курортники часто посещали эти градирни, дышали их прохладным воздухом, насыщенным солью и озоном.


[Закрыть] воздух морем пахнет, что тишина здесь ни о жизни, ни о смерти не знает: даже больные в курзалах забыли обо всем. Я сидела целый час на башне во Фридберге. Меня там запер садовник, чтобы я могла много рисовать. Мне кажется, что много в Ваших стихах я люблю еще больше, чем раньше любила; думала об этом и смотрела с Иоганнисберга на город, на старое кладбище и буро-красные крыши около него, на кирхи и серые крыши вилл.

Знаете ли Вы здесь потерянную среди полей и яблонь Hollur's Karell'y? Я ее нашла и обрадовалась. Кажется, что тишина, как облако, неподвижна, и в мыслях моих неподвижными крыльями облако распласталось. И не верю, что этому конец будет. И усталость, которая была и которая есть, только радует, как радует туман иногда.

Я думаю, что полюбила здесь, может быть, путь, что Вы нашли и полюбили, но, во всяком случае, рада, что полюбила и что могу Вам это написать.

Если смогу, то хотела бы Вас порадовать, написав о том, что Вы здесь знаете, как оно живет и старится.

Если смогу ответить, то спросите. На озере лебеди плавают. А на маленьком острове на яйцах белая птица сидит и при мне лебедят выведет.

Мое окно выходит на Иоганнисберг, и по ночам там белые фонари горят, а внизу каштаны свечами мерцают. Я не верю, что в Петербурге нет каштанов, и красных крыш, и душного, сырого воздуха, и серых дорожек, и белых с черными ветками яблонь. Тишина звенит; и покой, как колокол вечерний.

Во Фридберге, – знаю, – был кто-то печальный и тихий и взбирался на башню, где всегда ветрено и где полосы озимей внизу дугами сплетаются.

Очень, очень хочу порадовать Вас, прислать Вам привет от того, что Вы любили.

Не знаю, увижу ли это за тем, что уже увидала и полюбила. Если захотите спросить и поверите, что смогу дать ответ, напишите.

Мой адрес: Bad Nauheim. Britannienstrasse. Villa Fontana.

Привет.

Eлиз. Кузьмина-Караваева

Здесь, в Наугейме, вдохновение не покидало Лизу: молодая поэтесса написала несколько стихотворений, которые позже были включены ею в книгу под названием «Дорога». Стихи эти, или, как она их называла, «Лирическая поэма», вроде бы никак не связаны с посещением немецкого курорта, скорее полны внутренних раздумий. Бесконечные прогулки по его маршрутам, где бродил, размышлял о жизни и сочинял он – ее любимый Александр Блок! Ей представлялось, что здесь она сможет лучше разобраться в своей душе, почувствовать время, в котором живет. И решит, что ей делать со своим неудавшимся браком…

Скорее всего, окончательное решение пришло к ней именно там. Приехав в Петербург после лечения в Германии, Лиза не вернулась к мужу, а отправилась в свое имение под Анапой. Летом к ней приехали друзья – писатель Алексей Толстой с художницей Софьей Дымшиц.

Еще весной прошлого, 1911 года Алексей Толстой со своей гражданской женой Софьей Дымшиц и новорожденной дочерью Марьяной возвратился из Парижа в Петербург, где сразу окунулся в мир столичной богемы. Лиза познакомилась с ними зимой, в конце 1911-го. В течение нескольких последующих лет ее встречи и общение с Толстыми станут довольно частыми. Петербургская интеллигенция в те годы любила устраивать встречи и дискуссии в литературном салоне ресторана «Вена», кафе «Бродячая собака», открывшемся в ночь под новый 1912 год. Здесь читали лекции, стихи, много спорили, пили вино. Частенько встречи в «Бродячей собаке» начинались с шуточного гимна:

 
На дворе второй подвал,
Там приют собачий.
Всякий, кто сюда попал, —
Просто пес бродячий…
 

Встречались Толстые с Лизой Кузьминой-Караваевой и в редакции журнала «Аполлон», и в поэтическом объединении Николая Гумилева «Цех поэтов». Толстой, правда, быстро отошел от «Цеха», а Лиза, как мы помним, стала активной его участницей и в марте 1912 года выпустила у «цеховистов» первый сборник стихов «Скифские черепки».

И вот теперь – новая встреча. Позже Софья Исааковна Дымшиц так вспоминала об этой поездке:

Лето стояло жаркое. По ночам мы часто бежали от духоты из дома и уходили в сад, где спали на земле, на разостланных тулупах. На заре Алексей Николаевич пробуждался первым и будил меня, чтобы посмотреть на восход солнца. В Анапе мы много работали. Я писала виноградники, большие, пронизанные солнцем виноградные кисти.

Лиза с удовольствием, пользуясь случаем, училась у Дымшиц, которая была в это время уже опытной художницей: работая рядом, внимательно следила за ее рукой и кистью.

Из имения Джемете чета Толстых и Елизавета Юрьевна на несколько недель перебрались в Коктебель к Максимилиану Волошину. Тут царила особая атмосфера вечного праздника. Крупный, колоритный Макс, заводила и любитель шумных застолий, не уступал в жизнелюбии Алексею Толстому.

С Максимилианом Волошиным Лиза познакомилась в редакции «Аполлона». Они встречались на «Башне» у Вячеслава Иванова, затем в Крыму. Не только поэт, но и незаурядный рисовальщик, он превосходно владел техникой акварели. На вопрос, кто же он, поэт или художник, Максимилиан Александрович отвечал: «Конечно, поэт». И добавлял при этом: «И художник…»

Уроженец Киева, он рос без отца, – тот умер, когда Максу было четыре года. Воспитывала его мать, которая всю жизнь оставалась для сына настоящим и преданным другом. Получив неплохое домашнее образование, юный Волошин учился в гимназиях Москвы и Феодосии. Переезд в 1893 году в Коктебель, где мать купила недорогой по тем временам участок земли, сыграл большую роль в судьбе начинающего поэта; он раз и навсегда влюбился в крымские пейзажи.

Максимилиан Волошин

Дом М. Волошина

В 1897 году по семейной традиции Волошин поступил на юридический факультет Московского университета, но через два года был исключен за участие в «студенческих беспорядках» и выслан в Феодосию. Несмотря на последующее восстановление, университет все-таки бросил и занялся самообразованием, чтобы целиком посвятить себя литературе и искусству. В Париже слушал лекции в Сорбонне и Лувре, много занимался в библиотеках, путешествовал по Испании, Италии… Возвратившись в Россию, построил дом в поселке Коктебель – знаменитый дом Волошина, гостеприимно распахивающий свои двери для друзей и знакомых Максимилиана Александровича: поэтов и художников, музыкантов и ученых. В этом доме круглой формы, на самом берегу Черного моря, собирался цвет молодых талантливых артистов и писателей, устраивались литературные чтения, спектакли, веселые пирушки с розыгрышами. «Я превратил свой дом в бесплатную колонию для писателей, художников и ученых, – признавался Волошин одному из знакомых, – и это дает мне возможность видеть русскую литературу у себя, не ездя в Москву и СПб». С годами волошинский Коктебель приобрел известность как своеобразный культурный центр, не имевший в России аналогий. Можно предположить, что Елизавета Кузьмина-Караваева чувствовала себя здесь более в своей среде, чем на эстетствующей «Башне» Вячеслава Иванова, а сама личность Волошина, человека высокообразованного, необыкновенного во многих отношениях и чрезвычайно доброго и отзывчивого, притягивала ее и была очень близка по духу. Впоследствии Максимилиан Александрович, человек крайней порядочности, докажет свою дружбу на деле, когда жизнь поэтессы в период гражданских передряг в России окажется в опасности…

В конце июня 1912 года жители Коктебеля были поражены необычайным событием: их земляк А. Г. Синопли открыл местное художественно-футуристическое кафе под названием «Бубны». Это кафе задумывалось в подражание знаменитому столичному ресторану «Вена». Кафе представляло собой большой деревянный сарай, а его название должно было подчеркивать преемственную связь с московским обществом художников-авангардистов «Бубновый валет». Оригинальной особенностью клуба являлось то, что стены его были украшены необычными росписями в кубическом и футуристическом стиле. В довольно свободной манере, с юмором, даже гротеском, на одной из стен были изображены различные яства, а на другой – шаржи на отдыхающих знаменитостей, друзей по перу и кисти. Можно не сомневаться в том, что Максимилиан Волошин, Софья Дымшиц, а также Елизавета Кузьмина-Караваева принимали участие в подготовке и росписи стен этого кафе. К украшению «Бубнов» были привлечены также художники А. В. Лентулов и В. П. Белкин, которые в то время гостили у Волошина и с которыми Елизавета Юрьевна вместе выставлялась в «Союзе молодежи».

22 июля у Волошина состоялся праздник под открытым небом, в котором участвовали гостившие в Коктебеле представители мира литературы и искусства. В их числе была и Е. Кузьмина-Караваева.

Через два дня она отправилась в Феодосию к своей тетке – сестре отца О. Д. Щастливцевой – как будто бежала от самой себя, от Петербурга (лишь бы как можно дольше туда не возвращаться!), от серьезного разговора с Дмитрием, давно и неизбежно назревающего…

Дмитрий, видимо, все-таки настоял на возвращении жены в Петербург. По крайней мере, на какое-то время. 19 декабря 1912 года Елизавета присутствовала на вечере акмеистов в артистическом кабаре «Бродячая собака», где ее муж выступил с приветственным словом в адрес нового течения. Известно, что новогодние праздники она провела в Петербурге – встречалась с друзьями и родственниками, читала свои стихи на вечерах. В числе прочих новых стихотворений наверняка звучало и это, опубликованное ею в том же 1912 году. В нем были следующие строки:

 
О другой тишине буду Бога молить,
Вышивать бесконечный узор,
Поведет меня медленно алая нить
Средь пустынь и сияющих гор.
 
 
Вышью я над водою оливковый лес,
Темных снастей кресты, рыбарей,
Бесконечную синь распростертых небес,
Красных рыб средь прозрачных морей.
 
 
И средь синего полога голубь взлетит
С ореолом прозрачных лучей;
И средь звездных полей будет дьявол разбит,
Вышью золотом взмахи мечей.
 

Пройдет почти 20 лет, и пророческие слова этого стихотворения будут воплощены ею, уже матерью Марией, в вышивке на евангельский сюжет…

Январь и февраль 1913 года – самый загадочный период в судьбе Елизаветы Кузьминой-Караваевой. Что происходило в эти месяцы в ее жизни? Кто находился рядом с ней? Именно в это время была зачата ее внебрачная дочь Гаяна. Значит, в Петербурге возле поэтессы появился некто, с кем у нее случился короткий роман? Судя по тому, как тщательно Лиза скрывала его имя, человек это был достаточно известный и, очевидно, несвободный. В то, что он являлся «простым человеком из Анапы», верится слабо.

Спустя годы она рассказывала, что в этот период внутреннего смятения однажды случайно встретила Блока и призналась ему, что хочет уехать из Петербурга. Может быть, в душе Лизы теплилась надежда, что Александр Александрович станет отговаривать ее от этого шага? Но этого не произошло. Блок задумчиво и, похоже, несколько машинально ответил:

– Да, да, пора. Потом уже не сможете. Надо спешить…

«Ранней весной 1913 года Елизавета Юрьевна бежала из Петербурга, – сообщает один из биографов. – От мужа, с которым уже практически разошлась, возлюбленного, от которого ждала ребенка, друзей, от Блока». Вольно или невольно подчеркивается, что ее возлюбленный, которому в скором будущем предстояло стать отцом, тоже находился в Петербурге.

Добавить здесь, к сожалению, больше нечего. Разве только то, что Гаяна, судя по сохранившейся фотографии, лицом ничем не походила на мать, имела весьма оригинальную и, скажем так, явно не славянскую внешность. Может быть, и имя ее – к примеру, производное от армянского Гаянэ?…

Видимо, узнав о грядущем материнстве, Лиза окончательно оставила мужа и весной 1913 года уехала из Петербурга в Анапу – к природе, земле и морю. Здесь она охотно работала вместе с местными жителями в своем имении на виноградниках. Писала стихи…

Что касается Дмитрия Кузьмина-Караваева, то он после отъезда Елизаветы в Анапу также надолго покинул Петербург: ездил по провинциям от землеустроительного ведомства. Во время Первой мировой войны занимался общественной и санитарной работой на фронте. В 1920 году принял католичество, в 1922-м оказался высланным из России. Служил священником русского католического храма в Берлине, воспитателем в мужском интернате. Преподавал в коллеже Святого Георгия под Парижем.

Встречался ли он здесь с бывшей женой? Да, они виделись, и свидетельство этого осталось в воспоминаниях его двоюродного брата, художника Дмитрия Бушена. Он писал о Е. Ю. Кузьминой-Караваевой:

В сущности, она была одинока, и до замужества одинока, и даже, увы, после него. Поэтому они и расстались быстро с Митей. Он ввел ее в известные литературные круги, на «Башню» Вячеслава Иванова, но Вы, наверное, помните по ее воспоминаниям о Блоке, насколько чужой она ощущала себя там. То, что казалось, наверное, «блеском эпохи», ее не интересовало! Помню, когда мы с Митей шли к ней на улицу Лурмель перед последней мировой войной…

Дмитрий Владимирович закончил свои дни в Ватикане, где был главным хранителем библиотеки. Там и умер в 1959-м, на 73-м году жизни.

О разрыве с Дмитрием и рождении дочери Лиза сообщила Блоку в своем ноябрьском письме, как всегда, несколько сумбурном, когда речь шла о ее чувстве. (Разбивку в словах оставляем авторскую, равно как и слово «Верю», написанное с прописной буквы.) Письмо было отправлено поэту из Москвы – именно здесь в октябре родилась Гаяна. Отцом девочки в метрической книге анапского храма, где проходило ее крещение, был записан Д. В. Кузьмин-Караваев, но для многочисленной родни не являлось секретом, что этот ребенок появился «во грехе».

Москва. Собачья площадка, Дурновский пер., д. 4, кв. 13. 28 ноября 1913

Я не знаю, как это случилось, что я пишу Вам. Все эти дни я думала о Вас и сегодня решила, что написать Вам н е о б х о д и м о. А отчего и для кого – не знаю. Мучает меня, что не найду я настоящих слов, но верю, что Вы д о л ж н ы понять.

Сначала вот что: когда я была у Вас еще девочкой, я поняла, что это навсегда, а потом жизнь пошла, как спираль, и снова, и снова – вниз, – но на том же самом месте бывала я. О себе не хочу писать, потому что н е д л я с е б я пишу. Буду только собой объяснять. Кончался круг, и снова как-то странно возвращалась я к Вам.

Ведь и в первый раз я не знала, зачем реально иду к Вам, и несла стихи как предлог, потому что боялась чего-то, что не может быть определено сознанием. Близким и недостижимым Вы мне тогда стали. Только теперь я имею силы верить, что это Вам нужно. Пусть не я, но это неизбежно. В каждый круг вступая, думала о Вас и чувствовала, что моя тяжесть Вам нужна, и это была самая большая радость. А тяжести я ищу.

С мужем я разошлась, и было еще много тяжести кроме этого. Иногда любовь к другим, большая, настоящая любовь, заграждала Вас, но все кончалось всегда, и всегда как-то не по-человечески, глупо кончалось, потому что – вот Вы есть. Когда я была в Наугейме – это был самый большой перелом, самая большая борьба, и из нее я вышла с Вашим именем. А потом были годы совершенного одиночества. Дом в глуши, на берегу Черного моря. (Вот не хочется описывать всего, потому что знаю, что и так Вам все ясно будет.) И были Вы, Вы. Потом к земле как-то приблизилась и снова человека полюбила, и полюбила, полюбила по-настоящему, – а полюбила, потому что знала, что Вы есть. И теперь месяц тому назад у меня дочь родилась, – я ее назвала Гайана – земная, и я радуюсь ей, потому что – никому неведомо – это Вам нужно. Я с ней вдвоем сейчас в Москве, а потом буду с ее отцом жить, а что дальше будет – не знаю, но чувствую и не могу объяснить, что это путь какой-то, предназначенный мне, неизбежный; и для Вас все это нужно. Забыть о Вас я не могу, потому что слишком хорошо чувствую, что я только точка приложения силы, для Вас вошедшей в круг жизни. А я сама – ни при чем тут.

Теперь о другом: н е н а д о ч у д а, потому что тогда конец миру придет. Христос искупил мир, дав нам всем крестную муку, которую только чудо уничтожит, и тогда мы будем мертвы. И судить людей нельзя. Недавно слышала о Штейнере и испугалась, вспомнила Вас; потом стыдно своего страха стало, потому что Верю, Верю и Верю, что это не нужно Вам. И Верю, что Вы должны принять мое знание, и тогда будет все иначе, потому что Вы больше человека и больше поэта; Вы несете не свою, человеческую тяжесть; и потому что чувствую я, всегда и везде чувствую, что избрана я, может быть, случайно – чтобы Вы узнали и поверили искуплению мукой и последней, тоже нечеловеческой любовью.

Боюсь я, что письмо до Вас не дойдет, потому что адреса я Вашего не знаю; вот уже 2 года, как узнать его мне не от кого; но почему-то кажется мне, что я верный адрес пишу. Слишком было бы нелепо и глупо, если бы письмо пропало. Хотя, может быть, время еще не пришло – и не исполнилась мера радости и страданий.

Ведь Вы все это знаете? Всякие пояснения были бы слабой верой.

Если же Вы не х о т и т е понять этого, то у меня к Вам просьба: напишите хоть только, что письмо дошло. Я буду знать, что не от случая все осталось без перемены, а от того, что мало муки моей, которая была, что надо еще многие круги спирали пройти, может быть, до старости, до смерти даже. Во всяком случае, я почувствую, где бы я ни была, что Вам все это нужно стало. Хорошо что – самый близкий – Вы вечно далеко, – и так всегда.

Eлиз. Кузьмина-Караваева

Если бы я, я человеческая, осмелилась, я бы издала 2-ю книжку, чтобы взять к ней эпиграфом: «Каждый душу разбил пополам и поставил двойные замки».[4]4
  У Блока – «двойные законы». Очевидно, стихотворение цитировалось по памяти.


[Закрыть]

Е. К.-К.

Пошлю письмо и буду каждый час считать, ожидая Вашего ответа, что Вы его получили.

Видно, что послание это, несмотря на его путаность, выношено поэтессой, она очень долго писала его мысленно, не решаясь обратиться к любимому на бумаге. И вот наконец письмо написано и отправлено, пути назад нет…

Отца Гаяны она называет «простым человеком», очевидно, подчеркивая этим: она совершила все то, что предначертал ей Блок сразу после их первой встречи в 1908 году:

 
…я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
 

Лиза настроена вполне решительно не только в личном: наступил новый, очередной этап ее жизни, когда бездействовать было нельзя. Она порывает с прошлым.

Елизавета Юрьевна признавалась в воспоминаниях:

Осенью 13-го года по всяким семейным соображениям надо ехать на север, но в Петербург не хочу. Если уж это неизбежно, буду жить зимой в Москве, а ранней весной назад, к земле…

Молодой женщине хотелось ускользнуть от многого, что окружало ее в Петербурге. Ей казалось, что в Москве получится прожить какое-то время в относительной тишине, чтобы забыть шум пестрых и зачастую безалаберных столичных встреч. Природа и уединение все чаще привлекали Лизу. Сердечные разочарования, развод, рождение Гаяны и запутанные взаимоотношения с А. Блоком – обо всем этом хотелось поразмышлять в тишине. Однако спокойной жизни в Москве не получилось…

Месяца через полтора после приезда сюда Лиза случайно повстречала на улице свою петербургскую знакомую – художницу Софью Дымшиц. Надо же случиться такому совпадению: они с мужем тоже переехали в Москву, да и поселились близко от Лизы, на Зубовском бульваре. Софья пригласила Лизу в гости. Оказалось, Вячеслав Иванов тоже здесь, в Москве, и тоже желает встретиться. Он пытается воссоздать у себя некое подобие петербургских собраний на «Башне». Так друзья, оставленные Лизой в столице, настигли ее в Москве. И – понеслось… Но сейчас меньше всего Лизе были нужны пустопорожние разговоры о спасении России. И она храбро ринулась в бой…

В первый же вечер все петербургское, отвергнутое, сразу нахлынуло. Правда, в каком-то ином, московском виде. Я сначала стойко держусь за свой принципиальный провинциализм, потом медленно начинаю сдавать.

Вот и первая общая поездка к Вячеславу Иванову. Еду в боевом настроении. В конце концов все скажу, объявлю, что я враг, и все тут.

У него на Смоленском все тише и мельче, чем было на башне, он сам изменился. Лунное не так заметно, а немецкий профессор стал виднее. Уж не так сияющ ореол волос, а медвежьи глазки будто острее. Народу как всегда много. Толкуют о Григории Нисском, о Пикассо, еще о чем-то. Я чувствую потребность борьбы.

Иванов любопытен почти по-женски. Он заинтересован, отчего я пропадала, отчего и сейчас я настороже. Ведет к себе в кабинет. БОЙ НАЧИНАЕТСЯ!

Я не скрываю, наоборот, сама первая начинаю. О пустословии, о предании самого главного, о пустой жизни. О том, что я с землей, с простыми русскими людьми, с русским народом, что я отвергаю ИХ ПАДШУЮ КУЛЬТУРУ, что ОНИ ОТОРВАНЫ ОТ НАРОДА, что народу нет дела до их изысканных и неживых душ, даже о том, что они ответят за ГИБЕЛЬ БЛОКА.

Вячеслав Иванов очень внимательно меня слушает. Он все понимает, он со всем соглашается. Более того, я чувствую в его тоне попытку отпустить меня и благословить на этот путь. Но я ведь ни отпуска не прошу, ни благословения не хочу. Разговор обрывается.

В декабре Лиза получила скупой ответ от Блока.