Текст книги "Укротители лимфоцитов и другие неофициальные лица"

Елена Павлова
Укротители лимфоцитов и другие неофициальные лица

© Е. Павлова, текст, иллюстрации, 2014

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2014

© ООО “Издательство АСТ”, 2014

Издательство CORPUS ®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Эти строки я посвящаю их героям, а также моим любимым родителям и моей неподражаемой сестре Ольге, без чьей поддержки и понимания все было бы совсем иначе

Самое начало

Дорогие читатели, не очень-то книгу вы держите сейчас в руках, и даже почти совсем не книгу. Дело в том, что пару лет назад мои добрые коллеги, изумленные тем, каких высот и глубин может достигать забывчивость и рассеянность одного конкретного индивида, то есть меня, подарили мне лабораторный блокнот – сотню едва склеенных листов пяти расцветок (о том, что в порядке издевательства к блокноту была приложена жизнерадостная розовая ручка с пучком розовых же перьев на макушке и встроенным фонариком, я до сих пор предпочитаю особенно не вспоминать – это была тяжелая эстетическая травма). До поры до времени я даже пользовалась подарком по назначению, то есть записывала результаты экспериментов, анализов и опытов, разделив свою лабораторную деятельность по цветам: в желтый период я занималась в основном антителами[1]1
  Антитела – особые белки, вырабатываемые иммунными клетками против любых чужаков, попадающих в организм. Антитела высокоспецифичны, т. е. обладают уникальной способностью прилипать исключительно к тому, против чего были произведены. Так, например, антитело против кори будет совершенно игнорировать вирус ветрянки, а антитело против цветочной пыльцы останется равнодушным к злобному вирусу гриппа. – Здесь и далее – прим. автора.


[Закрыть] к HLA-антигенам у реципиентов почек и сердец, зеленый период был отдан почти исключительно KIR-генам. А вот с оранжевым начали твориться странные вещи: сначала среди пометок о температуре отжига праймеров (не смейтесь, это действительно так называется) появились зарисовки лирического характера и невнятные философствования, потом исчезли схемы реакций, уступив место наброскам к так и не нарисованным картинам, а там и до окончательного конфуза – стишков на полях – едва не дошло.

Но, когда из старого темного здания с видом на лес и холмы вся лаборатория с грохотом перебралась в новехонький корпус со скучным видом из окна на другой такой же корпус, а розовая ручка при переезде затерялась, записки в блокноте приобрели несколько более строгий характер и постепенно стали отражением исключительно окружавшей меня лабораторной действительности. Словом, я стала летописцем отделения иммуногенетики одной из пражских клиник, и вот именно оранжевую, белую и синюю части моего многострадального блокнота, несколько причесанные и систематизированные, вы собираетесь сейчас перелистать.

Да, кстати, исключительно ради политеса: здесь меня зовут Саша. Я докторант или, попросту говоря, младший научный сотрудник. Вообще-то я собиралась писать кандидатскую на соискание степени PhD, но со временем так погрязла в интересных проектах, что плюнула на кандидатскую и теперь пишу четыре статьи и эту вот книгу, в перерывах, разумеется, мечтая сделать Великое Открытие, выспаться и сдохнуть, причем желательно именно в таком порядке.

И последнее. Я отнюдь не являюсь главным героем собственного повествования, у меня тут целая очередь из главных героев, так что держитесь крепче.

Все-все-все и некоторые другие

В отделение иммуногенетики нашей клиники я попала совершенно случайно. Ну разумеется, а как еще люди оказываются в поворотных точках своей судьбы? Просто сказали, что, кажется, там нужен человек с высшим образованием, медицинским или естественно-научным, и, кажется, можно писать кандидатскую параллельно с работой. И еще вроде бы народ там хороший, веселый. Более ничего об этом месте известно не было, поэтому я шла почти наугад, даже не очень твердо представляя, что такое иммуногенетика, и не совсем наверняка зная фамилию завотделением, к которому надо обратиться на предмет вакансии: в интернете его фамилия встречалась в двух разных написаниях, а девочка в регистратуре произнесла ее так, что стало понятно – этот человек сам себе далеко не тезка.

Шагая по мокрой дорожке больничного парка в сторону лабораторного корпуса, я пыталась со всей возможной объективностью подсчитать свои плюсы и минусы, и баланс выходил не в мою пользу: чешский на тот момент я знала не очень хорошо, в пределах убогого языкового курса; диплом врача у меня был совсем свежий, чернила ректорской подписи еще буквально дымились под сомнительным даже для меня утверждением, что отныне и впредь предъявитель сего – врач общей практики. Да и душа к лабораторной деятельности не очень-то лежала.

И вот, когда я, оплакивая себя, убогую, проходила мимо густых зарослей не то рябины, не то калины – чего-то по-весеннему голенького и немного в ягодах, – из кустов донеслось бухтение.

– Если совести нет, то ее и не будет. Рога красивые, а ума ни на грош, смотри, какая булка, бери ее и отдай статью.

Последовавший затем шорох свидетельствовал о том, что говоривший куда-то движется, потом раздалось невнятное не то блеяние, не то мычание, возня, сдавленный голос:

– Открой рот, скотина! Там библиография, что ж ты делаешь! – возня усилилась, раздался звук разрываемой бумаги, пыхтение и, наконец, шлепок и звуки удаляющегося галопа. Спиной вперед из кустов появился высокий растрепанный человек в медицинском халате. Халат, как и положено, когда-то был белым, но то счастливое время невинности и свежести для него безвозвратно миновало: теперь он был основательно изгваздан в грязи и кое-где порван. Хирургические штаны, видневшиеся из-под халата, проделали тот же нехитрый путь от белизны до состояния “Йожина из болота” – есть такая популярная чешская песенка о чудище, которое на досуге выползает из трясины, чтобы сжевать пару-тройку заблудившихся пражан.

Человек широко размахнулся и с криком “Булку забери!” швырнул за кусты обгрызенный кусок. Потом он обернулся и увидел меня, но в смущение не впал и даже, по-моему, ничуть не удивился.

– Муфлоны[2]2
  Муфлон – жвачное парнокопытное животное. Между прочим, дикий предок домашних баранов. Поскольку территория нашей больницы примыкает одним боком к лесу, прогулки муфлоньих стад и отдельных особей между лечебными корпусами – обычное дело.


[Закрыть], – махнул он в сторону куста с таким непринужденным видом, будто мы повстречались на светском рауте, и ловко запихнул в широкий карман халата пачку грязных листов. – Едят что попало, а потом удивляемся, откуда у них рождаются такие смышленые дети. Хорошего дня.

И он исчез в кустах с другой стороны дороги так же стремительно, как и появился, я едва успела крикнуть ему вслед: “Хорошего дня!”

Так я впервые повстречала Доктора К., единственного и, кажется (а может быть, и слава богу), неповторимого. И тогда я поняла, что хочу здесь работать. Из-за муфлонов.

Обладатель сложной фамилии Доктор А., завотделением иммуногенетики (которого со временем я, как и почти все в отделении, получу право называть по-свойски Дэни), оказался чуть угловатым, седеющим человеком в очках. Он предложил мне кофе и попросил показать резюме. Некоторое время я мучительно копалась в набитой, как обычно, под завязку сумке. Окончательно убедившись, что ничего не найду и до завтрашнего утра, я, не поднимая глаз и молясь всем на свете богам, чтобы этот проклятый кусок бумаги уже наконец подвернулся мне под руку, стала осторожно выкладывать на краешек стола книжку, анатомический атлас (том третий), зонтик, степлер и дырокол (не спрашивайте), металлические одежные плечики (тем более не спрашивайте), пакетик корма для собак, шарф, пепельницу в стиле модерн и, наконец, учебник чешского, в котором, к моему колоссальному облегчению, и обнаружилось изрядно пожамканное и немного запачканное чернилами из некстати потекшей ручки резюме.

Некоторое время Доктор А. разглядывал этот жалкий листок, а когда открыл рот, чтобы задать какой-то вопрос, в дверь постучали, и, не дожидаясь приглашения, в кабинет вошел мой давешний знакомый из куста, правда, теперь уже он был в безупречно белом лабораторном костюме. Он в два шага пересек довольно просторный кабинет и со словами: “Вот, пришел вернуть статью. Очень содержательно. Спасибо”, – положил перед Доктором А. комок грязных, порванных и мокрых листов. Завотделением, видимо, не в первый раз сталкивался с чем-то подобным, потому что не удивился, а внимательно посмотрел сначала на комок, а потом, поверх очков, на Доктора К.

– Муфлон, – лаконично пояснил Доктор К. – Выпала из кармана, я не заметил, когда вернулся, он уже отгрыз график на третьей странице. Пришлось обменять остатки на собственный обед. Она в курсе, – он кивнул в мою сторону.

Завотделением перевел взгляд на меня, но опять ничего не успел сказать, потому что Доктор К. ринулся к сложенной мною на столе стопке предметов, которые я не успела запихнуть обратно в сумку.

– О! – сказал он, вытягивая одежные плечики из-под учебника чешского. Вам это очень нужно? Понимаете, я тут одну вещь делаю, все ломал голову, где достать подходящий стерженек. Из этого, кажется, можно вырезать что-то похожее…

– А библиография? – спросил Доктор А, брезгливо приподнимая пострадавшую статью и, не в силах справиться с отвращением, опуская мокрый лист обратно на стол.

– Спас! – гордо сообщил Доктор К., продолжая влюбленно смотреть на вешалку. – Там, в самом конце, посмотри. Кстати, Дэни, девочка, как я понимаю, у нас работает? – спросил он, отвлекшись наконец от плечиков и живо протягивая мне руку. – Доктор К. Желтая кружка в комнате отдыха – моя, из нее не пить. В очередь на цитометр записываться у Клары. Чешскую попсу слушать только в наушниках. Кстати, давно не видел столь впечатляющего резюме. Я не о списке заслуг, конечно, я о внешнем виде, – и с этими словами, унося мою вешалку, он удалился, оставив меня в совершеннейшем смятении. Значительно позже я привыкну к тому, что, если Доктор К. стоит к вам спиной, это еще не значит, что он не заметил, что на вас разные носки, а на верхней полке шкафа книги расставлены не так, как вчера.

– Ну что ж, – сказал Дэни, – поздравляю, теперь никуда не денешься, вы приняты.

Присовокупив мое жалкое резюме к пострадавшей статье и сформировав из этого плотный комок, он с облегчением забросил его в корзину.

– И первая ваша задача – дойти до библиотеки и выпросить вторую копию этой несчастной статьи. Кстати, себе тоже возьмите, почитайте, не пожалеете, – и он продиктовал мне название и выходные данные манускрипта.

После возвращения из библиотеки с добычей я была немедленно отведена в лабораторный отсек и представлена коллективу. Кстати, здесь, согласно традиции и правилам этикета, руководитель отделения каждого новенького, будь то лаборант или доктор, проводит по вверенной ему территории лично, представляя каждому сотруднику в отдельности. И уже в процессе знакомства мне вдруг стало совершенно очевидно – не обычное это отделение, и, похоже, мне повезло столь крупно, что даже масштабов этого везения я пока оценить не в силах. Потому что не может, ну не может собраться столько хороших людей в таком крохотном пространстве, это против всех статистических законов, и вот, однако же, смеются, трясут мне руку, надевают очки, отрываясь от микроскопа, чтобы рассмотреть новенькую повнимательней, машут руками в стерильных перчатках из ламинарных боксов люди с удивительными глазами и удивительными лицами.

Меня немедленно подхватили, измерили рост, поставив на косяке отметку рядом с парой десятков других разноцветных черточек, отмечающих рост сотрудников и наиболее близких друзей отделения, например Доктора С. – завотделением микробиологии, Доктора Ф. из кардиологии, Элишки из биохимической лаборатории и немногих других избранных. Потом мне быстренько поменяли имя. Не потому, что мое не нравилось, а потому, что, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, в отделении уже была Ленка (в Чехии это не производное от Лены, а вполне самостоятельное имя) и две Хелены, а еще одна Елена периодически набегала из отделения статистики – ну что поделать, троянская красавица ни один народ в Европе не оставила равнодушным, одарив представительниц каждого вариациями своего имени.

– Как же мы теперь во всех вас разберемся? – опечалилась было лаборантка Ива, пожимая мне руку при знакомстве. Я попыталась утешить ее, объяснив, что привязанности к своему, как и к любому другому имени, я не питаю и что можно, например, взять отчество и переделать во второе имя. Кто же знал, что эта незамысловатая идея вызовет такой ажиотаж? От меня потребовали объяснений, что такое отчество, и вся лаборатория, безмерно веселясь, немедленно обзавелась этим необходимейшим придатком к имени, и еще несколько дней все звали друг друга Бедриховичами, Либоровичами, Мартиновичами и даже Пепиковичами, упорно отказываясь откликаться на свои привычные имена. Так началась моя лабораторная жизнь, в которой я и до сего дня остаюсь Сашей или, по-домашнему, Сашиком, ввергая в замешательство новеньких и гостей лаборатории – на бедже-то все написано в соответствии с паспортом.

В отделении иммуногенетики кроме Доктора К. и Дэни обнаружился также Солнечный Л., длинный, веснушчатый, лучезарный заведующий лабораторией ДНК[3]3
  ДНК – дезоксирибонуклеиновая кислота, спиралевидная молекула, отвечающая за хранение информации об устройстве и функциях любого организма. Наша ДНК-лаборатория занимается изучением участков человеческой ДНК, имеющих отношение к совместимости тканей.


[Закрыть], и Ленка – умная блондинка, лаборантка-совершенство, способная извлечь и размножить ДНК из чего угодно, да и просто красивая милая девочка. Втроем мы немедленно составили веселую компанию, которая, едва оказавшись в одном помещении, немедленно устраивает цирк: не танцы, так рисование лошадей с закрытыми глазами, не рисование лошадей, так пантомимное изображение клеток иммунной системы. (А вот вы, например, сможете изобразить Т-лимфоцит так, чтобы отгадывающий легко отличил его от В-лимфоцита? Ленка может. Солнечному Л более всего удаются макрофаги[4]4
  Макрофаг – клетка иммунной системы организма, основной функцией которой является поедание всего лишнего и чужеродного.


[Закрыть], поскольку ему нешуточно повезло с метаболизмом, так что он и в человеческом обличье вдохновенно ест все, что под руку подвернется. Ну а я специалист по изображению дендритных клеток, потому что самая лохматая, а для дендритных клеток лохматость – первое дело и вообще признак профпригодности.) Ну и поскольку в силу обстоятельств мы оказываемся вместе по многу раз на дню, то и цирк в нашем отделении явление непрекращающееся.

Иногда к нам присоединяются докторанты, которые под чутким руководством Доктора К., Дэни или еще кого-нибудь причастного к иммуногенетике пишут свои кандидатские, а параллельно осваивают азы ряда специальностей, никак не связанных с медициной, в зависимости от того, чем интересуется в данный конкретный момент их научный руководитель.

Например, не далее как полгода назад Доктор К. увлекся разведением орхидей, а для создания микроклимата требовалось собрать какой-то особенно хитрый приборчик по чертежу самого Доктора К., и бедные докторанты днями и ночами разбирали старую ПЦР-машину, выковыривали из нее нагревательные элементы, доставали резисторы, считали сопротивление в сети и таки собрали адский агрегат. И он даже работал, но Доктору К. орхидеи быстро надоели, и он передарил их вместе с агрегатом Доктору Ф. в кардиологическое отделение.

Некоторое время спустя ординаторская кардиологов прославилась своим микроклиматом и богатейшей экзотической флорой, да так, что любое отделение норовило своих иностранных гостей для поражения воображения и повышения нашего международного авторитета затащить на чаепитие именно туда, в царство редких орхидей и еще какой-то красивой небывальщины. Правда, потом чудо-агрегат Доктора К. исчез. По слухам, он был украден и переделан энергичным докторантом Доктора Ф. в какой-то особенно чувствительный измеритель сердечных импульсов, а орхидеи, лишившись техподдержки, замерзли. Был скандал, и, если бы докторант Доктора Ф. не получил за этот прибор не то премию “Бектон Дикинсон”, не то грамоту от Ассоциации чешских кардиологов, Доктор Ф. его бы выгнал, поскольку очень любил орхидеи и страшно гордился своим ботаническим садом. Увы, безвременно и безвозвратно погибшим.

Еще у нас есть лаборантка Клара – удивительно красивая и жизнерадостная женщина, наша лабораторная королева. Она знает об отделении все до мелочей, она единственная, кто без запинки может ответить на вопрос: “А вот кто-нибудь в курсе, где лежит такая бутылочка без этикетки среднего размера, в которую я позавчера перелил реактивы и положил не помню куда?” – и именно к ней идут, когда вдруг нужно вспомнить, не делали ли случайно в нашей лаборатории анализ на фенилкетонурию человеку по фамилии Н. и где, бога ради, лежат результаты крохотного эксперимента, производившегося десять лет назад, а теперь срочно понадобившиеся в связи с надвигающейся проверкой ЭФИ?![5]5
  ЭФИ – Европейская федерация иммуногенетики, строгая организация, проверяющая и сертифицирующая лаборатории, работающие в соответствующей, то есть иммуногенетической, области.


[Закрыть]

Когда Клара входит в помещение, все немедленно начинает работать, крутиться и кипеть. Клетки оживают, усталые взбадриваются, отчаявшиеся вспыхивают энтузиазмом, ДНК быстрее бежит по гелю. Клара шутя делает миллион дел одновременно, ее походка стремительна, а жесты легки, и если однажды нам скажут, что для душевного спокойствия Клары нужно пойти и спасти мир, мы переглянемся, коротко подеремся на предмет, кому достанется костюм Супермена, а кому – Бэтмена (костюм Человека-Паука как пить дать отхватит себе Доктор К.), и пойдем спасать мир, потому что равновесие в лаборатории важнее всего, а держится оно на Клариных хрупких плечах при полной неуравновешенности остальных персонажей.

Кстати, не так давно Клара поступила на бакалавриат для получения высшего химического образования, и наш лабораторный быт немедленно обогатился темами для светских бесед: за кофе обсуждались дифференциальные уравнения, завтрак проходил в размышлениях над очередной каверзной задачкой по биохимии, но апофеозом стала физика.

– Клара, – терпеливо увещевал Доктор К, – это просто, вот смотри. Берем, к примеру, напряжение…

Клара сидела молча, и было совершенно очевидно, что всякого, кроме Доктора К., предложи он ей вот так непринужденно взять напряжение, она убьет на месте. Возможно, этим же самым напряжением по голове.

– Разница потенциалов на двух полюсах батарейки заставляет электроны бежать от одного полюса к другому, – продолжал вдохновенно живописать Доктор К., размахивая ручкой над густо изрисованным схемами листом. Клара тоскливо посмотрела на лист, потом на Доктора К. и несчастным голосом произнесла:

– Я не понимаю. Если они все перебегут с одного конца на другой, что же останется на первом конце? И почему на электростанции электроны никогда не кончаются?..

А еще однажды мы из-за Клары напугали микробиолога. Вот вы бы разве не испугались, если бы пришли в соседнюю лабораторию подзанять какую-нибудь ерунду вроде клея, а там посреди помещения стоят двое, плотно прижавшись спинами друг к другу, вокруг них с остекленевшим взглядом наматывает круги третий, четвертый же по команде Доктора К.: “А теперь прилетает фотон и вышибает электрон на следующий энергетический уровень!” – действительно выскакивает из-за центрифуги и вышибает кружившего вокруг ядра коллегу куда подальше, не сообразив сразу, что следующий энергетический уровень уже занят микробиологом. Происходит локальный коллапс, ядро рассыпается от смеха, электрон и фотон валяются на полу, пытаясь разобраться, где чьи ноги-руки, а Доктор К. стоит над ними и задумчиво обращается к сидящей поодаль Кларе:

– Н-да, вот что происходит, когда человек не может отличить водород от гелия… Ну что, фотон, отползай, – обращается он к почти выпутавшемуся из кучи-малы коллеге и снова поворачивается к Кларе: – Испустив фотон, электрон возвращается на круги своя, то есть на исходный энергетический уровень. Суть эффекта ясна?

Надо ли говорить, что физику Клара сдала на отлично, правда, с экзамена ее чуть не выгнали за то, что она, отвечая на вопросы, беспрестанно хихикала.

Лаборантка Ива – светловолосая, шумная, большая и уютная. По натуре она теребитель и заводила. Если Ива не учит английский, привлекая всех вокруг, значит она, прикусив от усердия язык, ищет на гугл-карте хорватские угодья своего свекра, ругаясь на чем свет стоит, что нельзя жить в такой глухомани, или придумывает новый способ сэкономить на реактивах, или наводит порядок в лаборатории, сметая все на своем пути. Словом, возможны варианты. У Ивы два сына, которыми она страшно гордится, – один владеет собственной интернет-фирмой, другой под строгим Ивиным надзором зубрит английские глаголы и ездит в лагеря для одаренных подростков, впрочем, и там оставаясь под маминым присмотром. Ива заразительно, раскатисто смеется, так что слышно на несколько отделений вокруг, и блистательно рассказывает в лицах истории о своих соседях по даче. А еще она неравнодушна к прекрасному и потому однажды полюбила кувшин. Эта любовь случилась внезапно и поразила ее в самое сердце. Но по порядку.

Наши лаборантки имеют привычку после обеда по дороге из столовой устраивать себе маленькую культурную акцию – очевидно, чтобы принятие пищи земной уравновесить духовными радостями. Заключается оная акция в посещении цветочного магазина, где среди букетов, букетиков и банальных веников встречаются весьма экзотичные штуковины, предназначенные, видимо, служить утешением пациентам нашего богоугодного заведения. Время от времени лабораторные дамы не ограничиваются разглядыванием, а покупают что-нибудь эдакое – желтушного кролика к Пасхе или фарфоровых снегирей.

Но мелочь – она и есть мелочь, и до определенного момента Иву вся эта чепуха не волновала, пока наконец не завезли в цветочный киоск предмет ее масштаба – кувшин, да не просто кувшин, а кувшинище.

– Он такой, такой!.. – рассказывала Ива и разводила руками.

– Уродливый, – безапеляционно заявляла Ханна, еще одна наша лаборантка, известная безупречным вкусом во всем, начиная с одежды и заканчивая организацией лабораторного пространства (когда бы вы ни открыли вверенный Ханне холодильник, там не только все в идеальном порядке, но и цвета реактивов, находящихся на одной полке, всегда идеально сочетаются друг с другом).

– Большой и красивый, – закончила Ива, с упреком взглянув на Ханну. В следующие несколько часов, понукаемые нытьем Ивы в смысле “Кто не видел моего кувшина, тот зря прожил свою жалкую жизнь и вообще мне не друг!”, на кувшин сходили посмотреть все сотрудники нашего отделения и кое-кто из соседней микробиологии, случайно попавший в зону поражения.

Движимая врожденным чувством стыда, цветочница сперва не решилась выставить кувшин на всеобщее обозрение, спрятав его на шкафу в самом дальнем углу магазина, но, когда по требованию Ивы кувшин во второй раз был снят со шкафа, совесть цветочницы сдалась, и бедная женщина теперь просто задвигала кувшин в угол, справедливо полагая, что на него придет посмотреть еще не одна жертва Ивиного энтузиазма, и смирившись с тем, что каждый раз, отрывая глаза от кроссворда, она видит ненавистную посудину.

Кувшин и правда стоил того, чтобы на него посмотреть. Посмотреть ровно один раз (более частое разглядывание всем, кроме Ивы, похоже, грозило интоксикацией), чтобы навсегда распроститься с взглядом на кувшины как на удобную, рациональную и по-своему изящную посуду. Эта емкость литров на двадцать была слегка крива на один бок и столь гадкого коричневого цвета, что извинить и уж тем более улучшить его не могли даже мелкие желтые кружочки, разбросанные по всему полю щедрою рукой сумасшедшего кустаря. Вот это я понимаю – способ сказать миру свое фе: в одном кувшине было больше презрения к зрителю и всему свету, чем в любой самой авангардной акции художников-экстремистов.

– Ну правда же хорош! – восклицала Ива, кружась над кувшином. На одном боку сосуда в коричневом фоне было протерто пятно радиусом сантиметров десять, и в этом грязно-белом пространстве были нарисованы две птицы, жадно склевывающие ягоды бурого цвета. Все это носило гордое название “Кувшин для пива с тетеревами” и стоило не слишком больших, но вполне ощутимых денег.

– Ива, тебя обманывают, это не тетерева, а куропатки. Причем таких куропаток нет в природе, потому что это, скорее всего, бекасы, – пытался урезонить Иву Солнечный Л., а Ива молчала, потрясенная его логикой, но по-прежнему твердая в своей любви.

Тут подоспел Доктор К., и у них с Солнечным Л. вышел основательный спор на тему видовой принадлежности птиц, причем настолько жаркий, что, переругиваясь на ходу, они отправились в библиотеку, и с лестницы еще долго доносилось:

– А вот посмотрим!

– А дедушка Дарвина, Эразм, помнится…

– Да Брем в гробу!..

– Вот там я, простите, и видал вашего Брема!.. – и прочее в том же духе.

Через несколько минут они предъявили Иве иллюстрированный трехтомник “Птицы Чехии”, по результатам изучения которого выяснилось, что злокозненный художник причудливо переплел на картинке бекаса, филина, фазана и какой-то редкий вид сойки, и только принадлежность клюва осталась невыясненной. По мне, так это был плод фантазии автора и птицы с таким клювом, если когда и появлялись на свет, не выжили в процессе естественного отбора, потому что один их цвет, не говоря о форме, должен был вызывать волну агрессии среди всех птицеядных хищников в округе. Ива внимательно изучила аргументацию заинтересованных сторон, а потом сказала:

– Ребята, ну что же я могу поделать, он мне просто нравится, и все! Я ценю его как кувшин, а не как справочник по орнитологии… – и она оглядела всех с жалостью, ибо чего еще заслуживают люди, столь невосприимчивые к прекрасному.

– Ива, – взвыл Доктор К., – это не кувшин! Этот предмет противен самой природе! Тебя муж выгонит из дома! Подумай о своей семейной жизни!

– Да, – сказала печально Ива, – и поставить его негде, квартира маленькая, а ему нужен простор, масштаб…

Солнечный Л. и Доктор К. усердно закивали головами: действительно, такой кувшин можно было вообразить в каком-нибудь средневековом замке, в закопченном обеденном зале, где, во-первых, плохая видимость, а во-вторых, собираются в основном воинственно настроенные голодные рыцари, закаленные в боях с сарацинами и не очень-то обращающие внимание на предметы искусства.

– Хотя… – задумалась Ива, – мы все равно собирались менять квартиру, дети-то уже почти взрослые, надо что-нибудь побольше… – И она бросила очередной умильный взгляд на кувшин. Солнечный Л. с Доктором К. переглянулись и ничего не сказали.

Следующие несколько дней прошли как в лихорадке: Ива экономила на чем только можно было сэкономить хотя бы пару крон и с нетерпением ждала зарплаты, рассказывая всем желающим (да и нежелающим тоже), как она распорядится новой посудой. Правда, тут некстати подвернулся повод для разорения: близился день рождения Дэни (в силу служебного положения не всегда вникающего во внутренние дела лаборатории и потому не осведомленного об Ивиной тоске по кувшину), да не просто рядовой день рождения, а юбилей, и подарок вызвался выбирать Солнечный Л., известный своей настойчивостью в общественных делах. Все с облегчением сложили эту почетную обязанность на его острые плечи, и он несколько дней летал по лаборатории заводным привидением, ловя каждого за шиворот и грозно вопрошая: “ Ты деньги сдал?” И, как Ива ни сопротивлялась, понимая, что подарок для Дэни отдаляет ее от вожделенного кувшина, из нее тоже вытрясли сотню крон, взывая попеременно к совести, природной щедрости и уважению к старшим по званию.

Каждый вечер после работы Ива заглядывала в цветочную лавку, ревниво проверяя, не проявляет ли кто-то к ее кувшину повышенного интереса. Никто не проявлял, и она успокаивалась до следующего дня. Пока однажды не стряслось страшное. Была чудная погожая пятница, и мы уже накрыли на стол, чтобы отметить в тихом и тесном кругу юбилей нашего завотделением. Дэни с вожделением поглядывал на прохладную бутылку игристого вина и с любопытством – в угол, где Солнечный Л. и Доктор К. возились, распаковывая подарок. Остальные, собравшись вокруг стола, тоже вытягивали шеи – что же мы в итоге дарим – и готовили голосовые связки, чтобы в ключевой момент появления подарка на сцене завопить: “Хеппи бездей ту ю!” И тут произошло сразу два события: в комнату отдыха ворвалась Ива с трагической миной на лице и воплем: “Кувшин исчез!” – а Доктор К. и Солнечный Л. в это же самое время с криком “та-да-а-ам!” предъявили на всеобщее обозрение подарок – Ивин кувшин, до краев наполненный пивом. Присутствующие подавились приготовленным хеппибездеем, Ива издала невнятный всхлип и тихо осела на стул, Дэни слегка побледнел и, кажется, порадовался, что не успел встать подарку навстречу – эдак и покалечиться от ужаса недолго. Но расчет был тонким и верным: воткни Л. и Доктор К. в кувшин цветы или, боже упаси, подари они его пустым, ни тому ни другому не работать бы больше у нас, поскольку у любого, даже самого мягкого завотделением есть свой запас прочности. Но они использовали кувшин в соответствии с инструкцией, а двадцать литров свежайшего пива примирили бы кого угодно с емкостью, в которой это пиво плещется. Поэтому, когда первый шок прошел, Дэни сделал кружок вокруг кувшина, посмотрел, попинал его ногой, встал так, чтобы не было видно птиц, и принюхался.

– Хм… да… ну… мило. Очень мило. Спасибо, – резюмировал он, и все облегченно разразились поздравлениями и рукоплесканиями, поняв, что казней и расправ на сегодня не предвидится.

Пиво выпили сообща и довольно быстро, а Иве ничего не оставалось, кроме как смириться с недоступностью кувшина отныне и впредь. Но разговаривать с Доктором К. и Солнечным Л. она перестала.

– Мы ей семейную жизнь не дали порушить, только благодаря нам ее дети не умерли от ужаса и удивления, ее кошелек не превратился в грустную бесполезную тряпочку, а она же еще с нами не разговаривает! – возмущался Доктор К.

Что же касается Дэни, то спустя неделю после дня рождения в его кабинете, куда благополучно перекочевал кувшин, вдруг раздался звон и грохот. Сбежавшиеся увидели Дэни, стоящего над грудой коричневых черепков в мелкий желтый кружочек.

– Разбился, – пояснил Дэни, и наспех натянутая гримаса огорчения все время норовила сползти с лица, предательски обнаруживая торжествующе-самодовольную ухмылку. – Хотел на шкаф его поставить, ну, чтобы виднее было, не дело такой штуке в углу пылиться, а он возьми да и упади, – охотно рассказывал наш завотделением всем интересующимся. Пришли и Доктор К. с Солнечным Л., посмотрели, постояли над кучей черепков, покачали головами, тихими, как на похоронах, голосами выразили Дэни свои соболезнования в связи с утратой подарка. И только выйдя за дверь кабинета, Доктор К. сказал:

– Л., голубчик, это подозрительно, не правда ли? Ведь мы, пока снимали этот кувшин со шкафа у цветочницы, уронили его, если не ошибаюсь, четыре раза… Проклятая посудина! – выругался он и пошел мириться с Ивой, справедливо полагая, что теперь, когда кувшин раздора устранен, нет никаких препятствий к восстановлению дипломатических отношений в прежнем объеме.