Текст книги "Великие государственные деятели Российской империи. Судьбы эпохи"

6

Рассказ об участии Меншикова в боях и о его губернаторстве в Петербурге изложен последовательно, потому что это удобнее для восприятия. Но на самом деле Александру Даниловичу приходилось поспевать и здесь и там. Император был очень доволен его службой. Однажды, когда Меншиков в очередной раз уехал из Петербурга, Петр написал ему: «…желаю, дабы Господь Бог ваше дело как наискоряя управил, и вас бы нам здесь видеть, дабы и вы красоту сего Парадиза (в котором добрым участником трудов был и есть) в заплату трудов своих, с нами купно причастником был, чего от сердца желаю. Ибо сие место истинно, как изрядный младенец, что день, преимуществует».

Петру не раз случалось выслушивать жалобы на фаворита и журить его: «В чем зело прошу, чтоб вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту. Прошу вас не оскорбитца о том, ибо первая брань лутче последней, а мне, будучи в таких печалех, уже пришло не до себя и не буду желеть никого… А что, ваша милость, пишешь о сих грабежах, что безделица, и то не есть безделица, ибо интерес тем теряется во озлоблении жителей; Бог знает, каково здесь от того, а нам жадного прибытку нет».

Тогда на защиту светлейшего вставала Екатерина Алексеевна. Письмо, процитированное выше, отправлено царем из злосчастного Прутского похода, в котором Екатерина сопровождала Петра. Оттуда она пишет Меншикову (точнее диктует письмо, так как Екатерина, как и светлейший, была неграмотна): «И доношу вашей светлости, дабы вы не изволили печалитца и верить бездельным словам, ежели с стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбейнахт по-прежнему в своей милости и любви вас содержат». Позже, когда армия Петра попала в западню, Екатерина спасла ее, отдав в качестве выкупа все свои украшения. В благодарность за этот поступок Петр провозгласил ее свой императрицей. Но Россия в результате неудачной кампании лишилась портов в Азове и в Таганроге.

Не слишком доволен остался Петр и распоряжениями Меншикова в Померании, светлейший должен был разделить земли, захваченные Швецией, между Данией, Пруссией, Голштинией. В интересах России надо было бы отдать большую часть Дании стратегическому союзнику, обладавшему мощным флотом. Меншиков же при разделе вовсе исключил Данию, чем смертельно обидел датского короля. Почему Александр Данилович поступил так? Может роль сыграла обида на датчан: Меншиков неоднократно жаловался Петру, что те не выполняют своих обещаний, а может, щедрые подарки от прусского и голштинского двора? В любом случае Петр остался недоволен. Он послал срочный запрос Меншикову, выехавшему из Померании в Россию: «Я в великом удивлении есть, что ты не пишешь, оставили ль вы 400 человек королю датскому по обязательным пунктам. Ибо ежели и не оставили, то уже мы сами его потеряли, и Бог знает, что будет». Когда же Меншиков приехал, Петр заставил его написать (вернее продиктовать) длинное объяснение всех решений, принятых в Померании. Разумеется, «Данилыч» свалил всю вину на датского короля, покаявшись, впрочем, и в собственных ошибках, которые он объяснял неосведомленностью. В самом деле, донесения в военное время часто приходят с задержкой, и в конце концов Александру Даниловичу снова удалось вернуть доверие и расположение Петра.

В числе опаснейших врагов Меншикова оказался царевич Алексей, сын Петра от первого брака, некогда, как и вся семья находившийся под его опекой, когда Петр бывал в отлучке. Алексей много раз, «грозил одновременно и открыто всех любимцев отца искоренить». Случалось ему ссориться и с самим Александром Даниловичем. Однажды Меншиков весьма не лестно отозвался о жене царевича, принцессе Софии Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской, назвав ее «высокомерной немкой». Царевич в ответ напомнил Меншикову о его низком происхождении. Меншиков заявил, что Шарлотта царевича не любит, так как он обращается с ней очень дурно и вообще ни в ком не может возбудить любовь. Алексей уверял, что жена его очень любит, а Меншиков судит о женщинах «по твоей родне, которая никуда не годится, так же, как и твоя Варвара». И добавил: «У тебя змеиный язык, и поведение твое беспардонно. Я надеюсь, что ты скоро попадешь в Сибирь за твои клеветы». Надо думать, что эта ссора далеко не единственная – Алексей действительно терпеть на мог своего бывшего опекуна.

Царевич понимал, что тучи вокруг него сгущаются и бежал за границу. Это еще усилило подозрительность Петра и он велел во что бы то ни стало вернуть сына, а после возвращения отдал его под суд. В расследовании активное участие принимал Меншиков. Петр писал ему: «Майн фринт! При приезде сын мой объявил, что ведали и советовали ему в том побеге Александр Кикин и человек его Иван Афанасьев, чего ради возьми их тотчас за крепкий караул и вели оковать». Александр Данилович сам брал под стражу и допрашивал приближенных и друзей царевича, в том числе Василия Владимировича Долгорукова, который немного раньше расследовал дело самого Меншикова, обвинявшегося в казнокрадстве и махинациях с военными подрядами на поставку хлеба, которые Меншиков осуществлял по явно завышенным ценам. Тогда дело кончилось возвращением присвоенных денег и солидного штрафа, выплату которых Меншиков всячески откладывал. Теперь Меншикову выдался шанс поквитаться с не в меру, как он считал, ретивым следователем.

Царевич Алексей

В конце концов царевич умер в Петропавловской крепости, не выдержав пыток, а Кикин и многие другие обвиняемые казнены. Долгорукого ожидали лишение чинов и ссылка. Очевидно, с тех пор семья Долгоруких считала Меншикова своим заклятым врагом.

Обвиняли Меншикова и в захвате земель близь Почепа и в закрепощении украинских казаков. В тот раз за него вступилась Екатерина. Но многие в окружении царя стали замечать, что Меншиков просто ненасытен в добывании новых доходов. Причем, он не делал разницы между честным предпринимательством, «серыми» схемами и откровенным грабежом и вымогательством. Он продавал за границу пеньку сало и кожи, владел и солеваренными заводами и рыбными промыслами на Волге и в Поморье, скупал лавки, харчевни и погреба в Москве и сдавал их в аренду. Но процесс над Меншиковым не пошатнул доверия царя к нему. В 1718 году вчерашнего подследственного назначили сенатором и одним из двух президентов Военной коллегии.

* * *

Звезда Меншикова померкла нежданно-негаданно. И случилось это во многом из-за его верной заступницы – Екатерины. Осенью 1724 года Петр узнал, что она изменяет ему со своим камердинером Виллимом Монсом, братом «той самой» Анны Монс, по просьбе которой Петр и взял молодого человека на службу. Гнев монарха был страшен. Монс лишился головы (ходили слухи, – впрочем, ничем не подтвержденные, – что позже ее заспиртовали и поместили в Кунсткамеру), Екатерина же утратила доверие Петра и больше не могла ходатайствовать перед ним за Меншикова, погрязшего в тяжбах, взяточничестве и казнокрадстве.

Но вот 28 января [8 февраля] 1725 года Петр умирает. У Меншикова нет времени предаваться скорби: он должен любой ценой удержаться у власти, иначе «почепское дело» покажется всего лишь забавой. И вот, заручившись поддержкой гвардии, он возводит Екатерину на трон и остается при ней, возглавив Верховный тайный совет.

Несчастная императрица, по-видимому, искренне любившая Петра, пытается заглушить горе вином, и Александр Данилович становится некоронованным правителем России. Следственное дело против него, разумеется, тут же прекратили, более того Меншиков добился пожалования памятного ему малороссийского города Батурина, которого в свое время тщетно добивался у Петра, ссылаясь на старые заслуги. На волне такого успеха, Меншиков предпринял еще одну попытку сделаться герцогом Курляндским, но ландстаг все же набрался смелости и отклонил кандидатуру безродного наглеца, несмотря на то, что ее поддерживала императрица Екатерина.

Екатерина I

Однако Екатерина пережила своего «старика», как называла она Петра, всего на два года. На престол по ее завещанию взошел малолетний Петр II. Регентом при нем назначили Меншикова. Он увез молодого человека в свой дом на Неве, распорядился строить для него рядом новый дворец и наконец обручил Петра со своей старшей дочерью Марией.

После этого обручения Меншиков словно уверился в своей неуязвимости и остатки сдержанности покинули его. Биограф светлейшего, специалист по истории петровской эпохи Николай Павленко пишет: «Все планы и помыслы князя сводились прежде всего к удовлетворению ненасытного честолюбия. Побуждаемый этой страстью, он радел не столько об „общем благе“ – мифическом понятии, которым пестрело законодательство петровского времени, сколько о благе личном и благе своей семьи и родственников.

Петр II

М.А. Меншикова

Милости сыпались как из рога изобилия. Он действовал так, будто все чины, звания и ордена государства были изобретены для Меншиковых. Ему мало было чина генерал-фельдмаршала, и он росчерком пера детской руки Петра II получил чин генералиссимуса». Также Александр Данилович стал полным адмиралом, хотя участвовал лишь в достопамятном захвате двух шведских кораблей на Неве. Золотой дождь обрушился также на детей и других родственников Меншикова.

7

До поры до времени Петр покорно исполнял все распоряжения своего наставника и будущего тестя. Но он не мог не видеть, что Меншиков относится к нему в лучшем случае как строгий дядька к избалованному воспитаннику, а вовсе не как почтительный подданный к своему государю. Современники рассказывали, что однажды, когда Петр отправил большую сумму денег своей сестре, Меншиков же вернул послов с полдороги, сказав, что царь еще слишком мал, чтобы распоряжаться такими суммами. Петр, узнав это, затопал ногами и сердито выговорил Меншикову и в отместку избил его сына.

Если бы даже Петр каким-то чудом не заметил высокомерия Меншикова, нашлось бы много желающих напомнить ему «кто есть кто», и какую роль сыграл Меншиков в гибели царевича Алексея. Прежде всего, тетя Елизавета, и братья Долгорукие, давно затаившие злобу на «Данилыча». Остерман, бывший учитель Петра и другие верховники тоже рады подставить подножку Меншикову.

Падение «полудержавного властелина» совершилось за три летних месяца. Меншиков старался держать Петра при себе. Летом 1727 года он уехал с малолетним царем и с дочерью, сыном и женой в Петергоф и всячески развлекал мальчика. Даже ездил с ним на псовую охоту, который Александр Данилович, как и Петр I не любил, зато Петр-внук обожал.

Но 19 июня 1727 года Меншиков тяжело заболел, он не вставал с постели и кашлял кровью. Остерман, бывший наставником Петра, устроил так, чтобы молодой человек сблизился с Долгорукими. Впрочем, это было не сложно: Иван Долгорукий был лишь немногим старше Петра, как и он, любил охоту и развлечения. Вскоре молодые люди стали неразлучны. Елизавета тоже настраивала племянника против Меншикова. И вот Петр заявил, что не намерен жениться раньше 25 лет. Это, разумеется, никак не входило в планы светлейшего. Он пытался переубедить Петра, но тот просто перестал допускать его к себе и специальным указом отнял у него право распоряжаться казенными деньгами. Затем 8 сентября по результатам работы следственной комиссии Верховного Тайного совета без суда Меншикова поместили под домашний арест. Просить о милости к мужу и отцу к Петру отправились Дарья Михайловна, ее сестра и сын. Но Петр не захотел их слушать. Тщетно родные Меншикова умоляли о заступничестве Остермана и Елизавету. Не помогло. 12 сентября Меншиков получил приказ, в котором сообщалось, что он лишается всех чинов и званий, и должен ехать со своим семейством в Раненбург – маленькую крепость недалеко от современного города Липецка. Один из современников вспоминает: «Проезжая по улицам петербургским, он кланялся направо и налево из своей кареты и, видя в сбежавшихся толпах народа своих знакомых, прощался с ними так весело, что никто не заметил в нем ни малейшего смущения». Кавалькаду карет и повозок, увозивших семью Меншикова, нагнал курьер с приказом отдать все ордена. Александр Данилович в пути занемог, его везли на носилках, привязанных к лошадям.

В Раненбурге Меншиков сделал последнюю, довольно робкую попытку изменить свою судьбу: празднуя день рождения – раздал охране дорогие подарки. Начальник охраны, опасаясь доноса, решил сам доложить об этих дарах. Его тут же сместили с поста, Меншикова обыскали, арестовали все его имущество, привезенное в Раненбург, а потом отправили дальше на восток – в город Березов Сибирской губернии.

Меншикову оставалось жить всего два года. Он умер 12 (23) ноября 1729 года в Березове. Ему было 56 лет. Дарья Михайловна скончалась еще по дороге в Березов, в Казани, старшая дочь Мария, «порушенная» невеста Петра II, умерла от оспы. Из ссылки вернулись только сын Александр, который и продолжил род Меншикова, и младшая дочь светлейшего, вскоре вышедшая замуж.

Остается вопрос: почему Меншиков, так упорно цеплявшийся за власть, не спасовавший даже перед гневом Петра I, позволил Остерману обвести себя вокруг пальца? Может причина – болезнь, и у Меншикова уже просто не было сил сопротивляться. А может быть, Меншиков не сумел найти подход к Петру II. Его дед и тезка был страшен во гневе, но умел ценить рассудительных и инициативных людей, он прощал Меншикову любые грехи, пока тот его единомышленник и выполнял его задания, но у внука не было таких грандиозных планов, как у деда. Он хотел только, чтобы ему выказывали всяческое почтение и развлекали его. Остерман сумел дать Петру II то, чего он желал. Меншикову это оказалось не под силу. Опускаться до уровня глупого мальчишки он не смог или не захотел. И он проиграл. Удастся ли Остерману воспользоваться тем, что он приобрел в результате этой интриги?

Глава 2. Андрей Иванович Остерман

1

Карьера Остермана, хоть тоже была блистательной, все же не так поражала современников. Генрих Иоганн Фридрих Остерман – сын пастора из Вестфалии, стал вице-президентом Коллегии иностранных дел в чине тайного советника – IV класс Табели о рангах (в составлении которой он в свое время принимал участие), равный по чину генерал-майору пехотных войск. В Европе такой карьерный взлет был чем-то из области сказок, но в Россию «на ловлю счастья и чинов» ехали, обычно, люди не самые знатные и родовитые, в стесненных обстоятельствах, да к тому же, обладавшие некой авантюрной жилкой.

Уже в XIX веке Грибоедов в знаменитом монологе Чацкого будет описывать, как «французик из Бордо» собрал вокруг себя светское общество (прекрасно говорившее по-французски)…

 
И сказывал, как снаряжался в путь
В Россию, к варварам, со страхом и слезами…
 

Но веком раньше немецкий язык в России знали разве что при царском дворе, а слухи о «варварской Московии» были, пожалуй, еще страшнее. Причем, не все из них на поверку оказывались неправдой.

Например, в 1689 году, уже во время самовластного царствования двух царей, в Москве немецкого поэта, мистика и проповедника Кульмана Квирина постигла страшная участь. Он был… сожжен заживо. Причем произошло это не в результате разбойного нападения, а по решению суда. Квирин был протестантом, но не принадлежал ни к лютеранам, ни к кальвинистам – двум наиболее влиятельным учениям немецкого протестантизма, он создал собственное учение, что совсем не редкость в XVII веке в Германии. Его осудили за ересь, а за это в России, согласно Соборному уложению 1649 года, полагалось сжигать преступника «в срубе» вместе с его книгами. Приговор вынесла еще Софья, но Петр не счел нужным его отменять, как не счел нужным и отменить сам закон. Сожжения продолжались и в XVIII веке. К этой казни приговаривали колдунов, богохульников и богоотступников, переходивших в иную, не христианскую веру. Последний в России приговор к смертной казни через сожжение вынесли Андрею Козицыну в Яренске в декабре 1762 года. Его обвиняли в колдовстве. Однако ему повезло: императрица Елизавета Петровна объявила мораторий на смертную казнь, он был утвержден указами Сената от 30 сентября 1754 года и 14 октября 1760 года, и «колдун» отправился на каторгу.

Конечно, Остерман честный протестант, сын вполне респектабельного пастора, и ему не грозило преследование за ересь. Может быть он и вовсе не знал о печальной судьбе постигшей Кульмана. Но этот случай давал представление о том, какие опасности подстерегали европейца, который решался ехать в далекую северную страну.

Остерман появился в России в 1704 году. В недавно заложенном Петербурге тогда еще не было ни одного каменного дома. Петропавловская крепость строилась из камня, земли и дерева прежде всего как военное укрепление, и никто не исключал возможность, что ей еще доведется выдержать осаду шведов (не довелось).

В Москве же молодой немец мог видеть следы европейской культуры, причудливо сочетавшейся с традиционно русской. Причем, такая культура не ограничивалась пределами Немецкой слободы. Еще в период регентства Софьи в Москве стали появляться каменные церкви, в архитектуре которых причудливо сочетались элементы классических греческих ордеров и традиционно русское узорочье. Россия уже не боялась заимствовать у Европы, но пока еще полагала, что сможет придерживаться своего особого пути, не потеряв своей национальной идентичности.

Но Петр уже начинал строить новое государство: в первую очередь военное, промышленное и бюрократическое. Он полагал, что только такая страна сможет выжить на европейской арене, где государства играли жестко и с крупными ставками. В конце XVII – начале XVIII века в Европе полным ходом шло перевооружение и переустройство армии, подготовка к войнам нового типа, войнам эпохи огнестрельного оружия. Если бы Россия не включилась «с места в карьер» в эту гонку вооружений, ей на долгие столетия грозила бы судьбы сырьевого придатка. Но Петр I вывел на поля Европы современную и очень боеспособную армию, только что разгромившую шведов, которые считались одними из лучших вояк. И Россия мгновенно стала желанным союзником для любого европейского государства. Но для этого необходимо перестроить не только армию и военную промышленность, но и всю промышленность в целом, а в ней и добычу полезных ископаемых, транспортную систему, науку, образование и многие социальные структуры и механизмы государства. А чтобы совершить этот переворот быстро, Петру требовались иностранные специалисты. И он был готов предоставить им самые льготные условия, лишь бы они ехали в его страну.

Что же мог предложить России юный Генрих Остерман?

* * *

Прежде всего, протестантскую этику, которая вовсе не предполагала беззаветного служения и ожидания награды лишь на том свете. Наоборот, зримый успех и достаток, ощутимое влияние на окружающих людей, были в этой парадигме знаками благоволения божьего. Но давались он только путем честного и тяжелого труда. Только тогда человек мог быть уверен, что получает заслуженную награду от Господа, а не подачу-приманку от дьявола.

Понятно, как оценивать честность портного или сапожника. Он изготавливает заказанное в срок, не экономит на материале, не ворует, не завышает цены и не мухлюет при расчетах. Но с какими критериями подойти к дипломату? Неукоснительное следование законам этики может не лучшим образом сказаться на его работе, и тогда он может подвести своего «клиента», а клиентом является не только правитель и двор, но и все государство. Получается парадокс: для того, чтобы честно исполнять свои обязанности, человек вынужден сплошь и рядом идти на сделки со своей совестью. А сделав это раз или два, легко завести дурную привычку и кривить душой уже не ради великой цели, а ради собственных сиюминутных интересов. А это – прямая дорога в ад.

Характерно, что именно Мартин Лютер впервые стал использовать старинное немецкое слово der Beruf – призыв, призвание, в котором ясно слышится глагол rufen – звать, в значении «профессия». В современном немецком языке оно давно уже утратило богословский оттенок, и фраза «Er ist ein Backer fon Beruf» означает просто: «Он работает пекарем», а вовсе не «Он пекарь по призванию». Но скорее всего оттенок предназначения, божественного одобрения выбранной деятельности ясно слышался немцам в этом слове и не только в XVI веке, когда оно впервые произнесено в новом значении, но и два века спустя. Как же надлежит поступать хорошему христианину, тем более – хорошему лютеранину, если судьба подталкивает его к дипломатической карьере. Как же быть, если оказывается, что твое призвание – лгать и обманывать во имя твоего государства? Вопрос не из простых, и возможно, Остерман не нашел идеального решения. Но не въевшаяся ли с молоком матери протестантская этика причина того, что с удивлением отмечали все его биографы в последующих веках: Остерман, профессиональный лжец и хитрец, опытный и, судя по всему, увлеченный интриган, никогда не брал взяток и, по всей видимости, не было способа склонить его действовать против интересов России? Подарки от иностранных послов он принимал только открыто, с ведения и одобрения своего императора, и эти подарки ни разу не заставили его изменить заранее принятый курс.

Над загадкой этого характера билось немало умов. Например, современник, испанский посол, герцог де Лириа писал об Остермане: «Он имел все нужные способности, чтобы быть хорошим министром, и удивительную деятельность. Он истинно желал блага русской земле, но был коварен в высочайшей степени, и религии в нем было мало, или, лучше, никакой, был очень скуп, но не любил взяток. В величайшей степени обладал искусством притворяться, с такою ловкостью умел придавать лоск истины самой явной лжи, что мог бы провести хитрейших людей. Словом, это был великий министр».

Дмитрий Александрович Корсаков, историк конца XIX века, пришел к таким выводам: «Вся жизнь Остермана – упорный и постоянный труд, все его нравственные соображения – хитрость, лукавство, коварство и интриги. С Россией он не был связан ничем: ни национальностью, ни историей, тем менее родственными традициями, которых не имел. Всегда сдержанный, методичный и последовательный, Остерман постоянно действовал наверняка. Он точно следовал пословице: „Семь раз смеряй, один отрежь“. На Россию смотрел, как на место реализации своих честолюбивых, но не корыстолюбивых целей. Остерман был „честный немец“ и оставил в истории свой образ дипломатической увертливости и придворной эквилибристики, он не запятнал своего имени казнокрадством и лихоимством; в частной жизни он был в лучшем смысле слова немецкий бюргер: человек аккуратный и точный, он любил домашний очаг, был примерный муж и отличный семьянин. Обладал обширным, но абстрактным умом и, имея глубокие познания в современной ему дипломатии, он считал возможным, согласно понятиям века, все благо государства устроить последствиям дипломатических и придворных конъюнктур».

А. И. Остерман

Другой историк XIX века Владимир Михайлович Строев писал: «В Остермане мы видим крайнего государственника, который на все, даже на страх божий, смотрел с чисто государственной точки зрения. Наряду с этим нельзя не отметить у него чрезвычайную скудность общих идей об вправлении государством. Все современники отмечали в нем чрезвычайную работоспособность, (в том числе не любивший его Миних), сдержанность, хитрость и жестокость. Подобно своему великому учителю, он, конечно, не задумывается принести в жертву своему государственному идеалу любую человеческую личность, когда это понадобится».

А в XXI веке историк и публицист Яков Гордин напишет: «Остерман был человеком глубоко незаурядным… своим холодным умом он воспринимал страну как некий хитро устроенный автомат, еще не отлаженный, в котором надо заменять время от времени отдельные детали и целые блоки. Имея для этого многообразный набор изощренных инструментов, барон Андрей Иванович, вполне обрусевший, связанный женитьбой со старинными русскими родами, воспринимал Россию, как поле рациональной деятельности… Остерман не был кровожаден. Он был холодно, целенаправленно и целесообразно жесток…».

Вы заметили, как с годами растет понимание такой своеобразной личности, как Остерман? Возможно, дело здесь не только в накоплении знаний, но и в изменении «нравственной парадигмы» историков, расширении границ приемлемого. Гордин ни в ком случае не пытается обелить Остермана, но опыт прошедших двух веков позволяет ему глубже понять и оценить мотивы, которыми он руководствовался. Идея «государства, как машины» или «государства, как Левиафана», упорядочивающего в спасающего от «войны всех против всех», которая является естественным состоянием человека, сформулирована еще в XVII веке английским философом Томасом Гоббом. В XIX веке акцент стали делать на естественных правах, от которых не может отказаться человек, даже во имя процветания государства, иначе это государство тут же станет аморальным. Но XX век научил нас понимать, что жестокость и бесчеловечность XVIII века может померкнуть перед жестокостью и бесчеловечностью решений, принятых во имя охраны естественных прав человека.

Так или иначе, а Остерман не самый худший сын своего времени, и его действия безусловно подчинялись внутренней морали, возможно не стандартной, но четко расставлявшей границы между «можно» и «нельзя».

Но возможен и другой ответ: Остерман так фантастически честолюбив, что ему не доставляли удовольствия никакие материальные доказательства его могущества. Ему достаточно было сознания, что все подчиняются его власти, что он все держит в своих руках. А мздоимство и взяточничество могли, напротив, ослабить и погубить его, как в результате они погубили его «заклятого друга» Меншикова. Возможно, отказываться от взяток его заставляли осторожность и предусмотрительность. Каждый, как водится, может сам решить, какая из версий нравится ему больше.

* * *

Во-вторых, «орудием», если не «оружием» юного Остермана стало неплохое образование и, по всей видимости, уважение к знаниям, к учености. Его отец, пастор, происходил из семьи уже давшей родному городу несколько священников, адвокатов и правоведов и даже одного бургомистра. Может быть, пастор Йоганн Конрад Остерман и был беден, как уверяет первый биограф его сына, – русский историк, князь Петр Владимирович Долгоруков, – но все же не настолько, чтоб не оплатить сыну обучение сначала в городской гимназии, а затем и в Йенском университете. Созданное сравнительно недавно, в середине XVI века, как школа протестантских пасторов, это учебное заведение сохранило тем не менее все традиции средневековых университетов – четыре классических факультета: изящных искусств, теологии, права и медицины. Особенно представительный философский факультет, его профессора были известны во всей Германии. Но Генрих выбрал для себя иную специальность, правоведение, надеясь, по-видимому, стать еще одним из длинной череды уважаемых и респектабельных юристов по фамилии Остерман. Соблюдались в университете также негласные традиции, в частности традиция студенческих дуэлей и пьяных драк в кабаках. Во время одной из таких то ли честных поединков, то ли поножовщин, крепко выпивший Остерман умудрился тем не менее заколоть своего противника, оказавшегося дворянином из хорошей семьи, и теперь победителю пришлось бежать из родной Германии.

Долгоруков пишет, что Остерман с детства был таким, каким его знали позже в России: «С ранних лет нрав холодный и, по-видимому, бесстрастный, ум острый, дальновидный и тонкий». Такая рано развившаяся рассудительность плохо согласуется с дуэльной историей. Вероятно, Генрих вы работал с годами бесстрастный холодный ум, и возможно, дуэль послужила хорошим уроком: как можно из-за минутной запальчивости лишиться всего и похоронить свои планы.

К. И. Крюйс

Но как бы там ни было, а жизнь теперь нужно строить заново, и Остерман бежит от судебного преследования в Нидерланды, в город Амстердам. Там он познакомился с небезызвестным Корнелиусом Крюйсом и тот взял юношу на службу секретарем.

Личность Крюйса в своем роде замечательная. Сын портного, уроженец Норвегии, нанялся на голландский корабль в 14 лет, после смерти отца, в 25 лет стал капитаном торгового судна «Африка». Не брезговал он и каперством – захватом торговых кораблей неприятеля (в данном случае французских) по «лицензии» одной из воюющих сторон (в данном случае – Нидерландов). Позже сидел во французской тюрьме, служил в амстердамском адмиралтействе, едва не уволили за растраты, но тут как раз молодой русский царь нанял Крюйса для строительства своего военно-морского флота.

Это было в 1697 году, во времена Великого посольства. Крюйс съездил в Россию, работал на верфях в Воронеже и в Архангельске, и в 1702 году вернулся в Нидерланды, для вербовки морских офицеров и матросов. Тогда он и нанял Генриха Остермана. Почему вдруг морскому капитану понадобился секретарь? Дело в том, что Крюйс по приказу Петра привез с собой 150 юнцов, почти подростков, которых должен был распределить на голландские корабли в качестве юнг и матросов. Но Крюйс задержался в пути и приехал в Голландию уже поздно осенью, когда большинство кораблей укомплектованы и готовились выйти в море либо уже ушли. К тому же многие из русских были слишком юны и не говорили ни на голландском, ни на каком другом иностранном языке, и капитаны просто отказывались брать их в команду. Крюйсу пришлось проявлять чудеса изобретательности, пристраивая русских – кого на китобойные суда, кого в учение к кузнецам, портным, плотникам, слесарям и другим ремесленникам. Самых способных он отдал в немецкие школы, и вообще заботился о юнцах, как о родных детях. Вся эта работа требовала заполнения большого количества бумаг, кроме того Крюйс ни на минуту не забывал о вербовке солдат и офицеров, так что расторопный и грамотный секретарь был ему необходим как воздух. И по-видимому, Крюйс остался доволен работой Остермана, потому что в 1704 году, когда пришло время возвращаться в Россию, пригласил его с собой. Остерман оказался в хорошей компании. Вместе с ним и Крюйсом в Россию приехали будущий великий полярный исследователь Витус Беринг, будущий адмирал Питер Бредаль, а еще художники, скульпторы и архитекторы, которым предстояло возводить и украшать новую столицу. Всего 450 человек и еще 177 человек прибыли годом позже.

Возможно, Остерман начал учить русский язык еще в Германии, улаживая многочисленные проблемы подопечных Крюйса. Возможно, он принялся за его изучение только в России. Бесспорно одно: через несколько лет он знал этот язык в совершенстве, что позволяло ему завоевывать друзей и не давало его врагам сговариваться за его спиной. Кроме родного немецкого и обязательной для будущего правоведа латыни, он также знал французский и итальянский языки, и был ценным приобретением, если не для русской армии, – а Остерман, кажется, никогда не желал сделать военную карьеру, то для русского двора.