Текст книги "Ближний круг российских императоров"

Обустройство дворцов и двора

Когда говорят об Анне, то вместе с жестокостью ее правления вспоминают пышность ее Двора и страсть Бирона к расточительству, его непомерные расходы: перстни, трости, табакерки, а еще великолепная конюшня, наряды жены оценивались в 500 000 рублей.

Впрочем, другие историки вспоминают, что сама Анна не большая охотница до нарядов, но она хорошо понимала, что императрица в великом государстве не может ходить оборванкой. Политик, государственный деятель елизаветинских и главным образом екатерининских времен, историк-любитель М.М. Щербатов, родившийся в правление Анны Иоанновны (императрица умерла, когда Михаилу исполнилось 7 лет), писал о ней: «Довольно для женщины прилежна к делам и любительница была порядку и благоустройства, ничего спешно и без совету искуснейших людей государства не начинала, отчего все ее узаконения суть ясны и основательны. Любила приличное великолепие императорскому сану, но толико, поелику оно сходственно было с благоустройством государства. Не можно оправдать ее в любострастии, ибо подлинно, то бывшей у нее гофмейстером Петр Михайлович Бестужев имел участие в ее милостях, а потом Бирон и явно любимцом ее был; но, наконец, при старости своих лет является, что она его более яко нужного друга себе имела, нежели как любовника. Сей любимец ее Бирон, возведенной ею в герцоги Курляндские, при Российском же дворе имеющий чин обер-камергера, был человек, рожденный в низком состоянии в Курляндии, и сказывают, что он был берейтор, которая склонность его к лошадям до смерти его сохранялась. Впрочем, был человек, одаренный здравым рассудком, но без малейшего просвещения, горд, зол, кровожаждущ и не примирительный злодей своим неприятелям. Однако касающе до России он никогда не старался во время жизни императрицы Анны что-либо в ней приобрести, и хотя в рассуждении Курляндии снабжал ее сокровищами российскими, однако зная, что он там от гордого курляндского дворянства ненавидим и что он инако как сильным защищением России не может сего герцогства удержать, то и той пользы пользам России подчинял».

Итак, дворец нужен и даже не один. Анна, как и Петр, предпочитала переезжать на летний сезон в Летний сад, зимой же перебираться на будущую Дворцовую набережную, так легче поддерживать во дворцах чистоту и порядок, в частности – избавляться от мышей, тараканов и клопов.

На набережной Невы стоял Зимний дворец Петра I, в котором император скончался (позже здание стало частью Эрмитажного театра). Довольно нарядный: его украшали четыре колонны коринфского ордера, образующие портик, а над ними – три картуша. Два боковых – с двуглавыми орлами с императорской короной, и центральный – с изображением Аполлона на колеснице в лучах солнца, над колесницей – большая корона с корабельным носом.

Но этот дворец очень маленький и никак не мог вместить царский двор, сильно разросшийся за время правления Екатерины и Петра II. И уже в 1732 г. Бартоломео Франческо Растрелли получил от Анны Иоанновны приказ возвести еще один Зимний дворец на левом берегу Невы. Позже он составил такое описание дворца: «В этом здании был большой зал, галерея и театр, также и парадная лестница, большая капелла, все богато украшенное скульптурой и живописью, как и вообще во всех парадных апартаментах. Число комнат, которые были устроены в большом дворце, превышало двести, кроме нескольких служебных помещений, лестниц и большого помещения для караула, дворцовой канцелярии и прочего». Парадные залы убраны с подобающей для императорского двора пышностью и имели «штучные ромбоидные, с звездами полы». Особенно нарядными выглядели Тронный зал, Аванзал и Театр. Тронный зал украшал плафон работы Людвига Каравакка[23]23
  Людвиг Каравакк – по свидетельству академика Якова Штелина, «гасконец, как по рождению, так и по привычкам и манерам». Художник из Марселя приехал в Россию одновременно с Леблоном и Карло Бартоломео Растрелли. Хотя его плафоны, написанные для Зимнего дворца, не дошли до наших дней, судить о живописной манере Каравакка можно по многочисленным портретам царственных особ дома Романовых: Петра I и Екатерины I, их дочерей – Анны, Елизаветы и Натальи, детей царевича Алексея – Натальи и Петра, Анны Иоанновны.


[Закрыть], который подпирали пятьдесят резных пилястр, художник расписал и плафон потолка Аванзала, богатым резным декором украшена церковь. Одно время во дворце находилась и знаменитая Янтарная комната, позже перевезенная в Царское Село. Феофан Прокопович писал о Зимнем дворце: «Дом сей… столь чюдного дела, что такого Россия до днесь не имела».

В 1735 г. завершилось строительство дворца, и Анна Иоанновна переехала в него на жительство. Газета «Санкт-Петербургские ведомости» так рассказывала об одном из придворных праздников: «…изволила Ея Императорское Величество подняться в новопостроенную 60 шагов длины имеющую и богато украшенную Салу, к убранному золотым сервизом столу… После четвертого часу начался в золотом, великими зеркалами и картинами убранном Сале, бал…». Позже великая княгиня Екатерина Алексеевна высоко оценит комфорт, в котором жила ее предшественница: «К концу осени, – вспоминает Екатерина II в третьем варианте своих “Записок”, – императрица перешла в Зимний дворец, где заняла покои, в которых мы помещались прошлую зиму, а нас поместили в те, где великий князь жил до женитьбы. Эти покои нам очень понравились, и, действительно, они были очень удобны; это были комнаты императрицы Анны».

Летний дворец Анны Иоанновны построен одновременно с Зимним и также по проекту Растрелли. Дворец размещался в Летнем саду, на месте «залы для славных торжествований», – большой залы с галереей, построенной для ассамблей. Он растянулся вдоль набережной Невы на 150 шагов, от боковых крыльев отходили спуски к Неве. На кровле установили балюстраду и декоративные скульптуры. Часто расположенные окна, обрамленные наличниками, и колонны украшали фасад дворца.

Во дворце было 28 покоев, разделенных на две анфилады: «антикамора» (где принимали послов); «комедия» (самый большой зал дворца для балов и представлений); обер-гофмаршальские помещения, спальня императрицы, большая императорская зала, 10 покоев герцога Бирона, 4 покоя, которые занимал его сын Петр; покои фрейлин; контора для письмоводства; казенные палаты, где хранились палатные уборы; оружейные палаты. В центре дворца располагался Тронный зал.

Анна Иоанновна переехала в Летний дворец 1 июня 1732 г. По этому случаю «Санкт-Петербургские ведомости» сообщали: «В Санкт-Петербурге 1 дня июня около 1 часа по полудни переехала Е.И.В. из своих палат… в императорский Летний дворец, причем с крепости и с Адмиралтейства из многих пушек выпалено, так же, как и 3 изрядно вызолоченные яхты введены».

В следующем году Петербург посетил англичанин Фрэнсис Дэшвуд, который, в числе других достопримечательностей, осмотрел Летний дворец и написал в своем дневнике: «Летний дворец, в котором теперь живет императрица, – длинное одноэтажное деревянное здание, в нем просторные апартаменты, и оно для этого времени года кажется очень подходящим. С прибытием царицы из Москвы здание было полностью возведено от самого основания за шесть недель, но сейчас здесь ничего не делают, хотя в работах над этим зданием занято две тысячи человек».

Другое описание дворца мы находим у датского путешественника Педера ван Хавена, побывавшего в Петербурге в 1736 г. «Далее – Летний дворец, названный так потому, что в нем жила императрица. Этот дворец тоже стоит на берегу реки. Он выстроен из дерева, одноэтажный, однако также красиво раскрашен и имеет столь частые окна из зеркального стекла, благодаря чему с реки можно видеть исключительно дорогую драпировку в покоях, что здание скорее похоже на увеселительный дом, чем на дворец».

А благодаря французскому офицеру Николя д’Агей де Миону мы можем на миг увидеть и хозяйку этого дворца: «…хотя этот дворец был деревянным, но так хорошо выкрашен, что его можно было бы принять за каменный. Передний его фасад выходил на реку, с остальных трех сторон его окружали сады с прекрасными статуями, прелестными боскетами и фонтанами… Прежде всего, нас провели в Кабинет, т. е. в то помещение дворца, где принимает министр граф Остерман… Он сам проводил нас в императорские апартаменты, и мы были удивлены необычайным блеском, как придворных особ, так и придворной прислуги… Мы нашли, что императрица отличалась величественным видом… На ней было золотое парчовое платье с огненным оттенком и сшитое по французской моде, на роскошной ея груди виднелась большая бриллиантовая корона. Через несколько минут царица вернулась в шелковом платье, которое она, вероятно, надела по той причине, что было очень жарко. Эти комнаты отапливаются печками, которые находятся под полом. Т. к. в печках жгут благоуханные ароматы, то в комнате и тепло, и приятно благоухает…».

Если при Петре I гостей часто не выпускали из Летнего сада, пока на ассамблею не вернется отлучившийся по делам император, то при Анне Иоанновне их не впускали без особого соизволения. Анна Иоанновна еще строже, чем ее дядя, разделяла частную и общественную жизнь. Императрица весьма сурово относилась к любителям заглядывать в окна августейших особ. В частности, дипломатам и министрам, являющимся во дворец, запрещалось приводить с собой слуг и строжайшим образом приказано проходить через сад на почтительном расстоянии от дворца.

Анна Иоанновна общалась лишь со своими фрейлинами и ближайшими друзьями, среди которых первое место, безусловно, занимал обер-камергер ее Двора Эрнест Иоганн Бирон. По утрам Анна Иоанновна и госпожа Бирон неизменно пили вместе кофе или шоколад, придворные отмечали, что «их спальни недалеко друг от друга, а императрица весьма расположена к сей даме».

Любимое развлечение императрицы – это охота. Летом она часто стреляла по птицам из окон дворца, для этой цели птиц специально привозили в сад и выпускали из клеток. Однако ее интерес к птицам не ограничивался только этим. Помещица Шестакова, попавшая в Летний сад, рассказывала: «…как привели меня в сад и ходят там две птицы величиною и от копыт вышиною с большую лошадь, а копыта коровы. Коленки, бедры лошадиные, а как подымешь крыло, бедры голы, как птичье тело, а шея как у лебеди длинна… а перья на ней такие, как на шляпах носят. И как я стала дивиться и промолвила “Как их зовут?” – лакей сказал: “Постой”, – и побежал от меня во дворец и прибежал обратно: “Изволила Государыня сказать, эту птицу зовут строфокамил, она де те яйцы несет, что в церквях по паникадилам привешены”, а иногда императрица стреляла из лука по мишеням».

Дворец оживал только в дни праздников, когда вновь начинали работать фонтаны и в Летнем саду собирались гости. Анна Иоанновна тратила громадные суммы на устройство балов и маскарадов, на фейерверки и иллюминации. Жена английского резидента леди Рондо сравнивала один из таких придворных праздников с путешествием в волшебную страну фей из пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь», а герцог де Лириа писал: «Я бывал при многих дворах, но могу вас уверить: здешний двор своею роскошью и великолепием превосходит даже самые богатейшие, потому что здесь все богаче, чем даже в Париже..

Анна Иоанновна следила за мировой модой и требовала того же от своих приближенных. Она официально запретила приезжать ко Двору два раза в одном и том же платье. И щедро платила своим дамам из «комнатных денег», чтобы они могли соблюдать «дресс-код». Только в 1738 г. Бенигне Бирон выдали 2249 рублей 50 копеек за «яхонтовые камения да за крест и серьги бриллиантовые»; в следующем году она взяла 200 рублей на «китайские товары». Встречаются краткие упоминания о «покупке, которая куплена по приказу ея сиятельства госпожи графини фон Бироновой. 1 кисть жемчугу 63 руб. 41 золотник 205 руб. Куплено бралиянтов 6 крат по 45 руб. крата, а счетом 50 камней, итого 292 руб. Всего 700 руб., по сему счету заплачено Александру Григорьевичу Строганову [старшему сыну Г.Д. Строганова, уральского солепромышленника, одного из богатейших людей России. – Е. П.]».

Себе же шестью годами ранее императрица заказала бриллиантов на 158 855 рублей, 22 805 рублей израсходовали на покупку сервизов. В 1734 г. только на украшения Анна потратила 134 424 рубля, сумма ее расходов стремительно приближалась к миллиону. Со времен Петра II общие расходы на Двор увеличились в два с половиной раза.

Анна Иоанновна обожала слушать сплетни, разные сказки и истории, в том числе и непристойные. Немало ее фрейлин сделали карьеру благодаря своему острому языку. Отдых и болтовня с придворными дамами стали ее любимым занятием после обеда. Возможно, эта атмосфера напоминала Анне дни юности в Москве в палатах царицы Прасковьи, но, кроме того, сплетни – это хлеб насущный любого политика. Он должен быть в курсе, кто с кем вступил в альянс за спиной повелителя, кто, наоборот, в соре, кто кого пытается подсидеть. Поэтому фрейлины императрицы, и первая из них – госпожа Бирон, для Анны Иоанновны это «специалисты по связям с общественностью».

Анна правила так, как научилась у матери, пожалуй, как только и могла править женщина в XVIII в., – используя сплетни и слухи, как свое оружие. Поэтому нас не должны удивлять жалобы Иоанна Эрнеста Миниха, сына одного из самых блестящих полководцев и политических авантюристов генерал-фельдмаршала графа Бурхарда Кристофа Миниха: «Ни при едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при российском. Обо всем, что в знатных беседах и домах говорили, получал он обстоятельнейшие известия, и поскольку ремесло сие отверзало путь как к милости, так и к богатым наградам, то многие знатные и высоких чинов особы не стыдились служить к тому орудием».

Надо сказать, что у Миниха-младшего были личные причины жаловаться. В свое время его отец попытался занять место Бирона около Анны, но герцог устранил его с помощью изящной «географической», скорее даже «топографической», интриги, т. к. она напрямую связана с топографией Петербурга XVIII в. Об этом инциденте оставил воспоминания генерал майор Кристоф Герман фон Манштейн, бывший адъютантом Миниха: «Когда Двор только что расположился в Петербурге, граф Миних нашел способ вкрасться в доверенность графа Бирона. Последнему он сделался наконец так необходим, что без его совета тот не предпринимал и не решал ни одного даже незначительного дела. Граф Миних только того и хотел, чтобы всегда иметь дело, и, в честолюбии своем, стремился стать во главе управления. Он пользовался всеми случаями, которые могли открыть ему доступ в министерство и в Кабинет. Но как он этим захватывал права графа Остермана, то встретил в нем человека, вовсе не расположенного уступать, а напротив, старавшегося при всяком случае возбудить в обер-камергере подозрения к фельдмаршалу наговорами, что этот честолюбивый генерал стремился присвоить себе полное доверие императрицы и что если он этого достигнет, то непременно удалит всех своих противников, начиная, разумеется, с обер-камергера. То же повторял граф Лёвенвольде (обер-шталмейстер и полковник гвардии, большой любимец Бирона), и будучи смертельным врагом графа Миниха, он всячески раздувал ненависть.

Прежде чем открыто действовать, Бирон подослал лазутчиков подсматривать действия Миниха относительно его. Прошло несколько дней, как любимцу передали неблагоприятные речи о нем фельдмаршала. Тут он убедился в его недобросовестности и понял: если Миних будет по-прежнему часто видеться с императрицей, то ему, Бирону, несдобровать. Ум Миниха страшил его, так же, как и то, что императрица могла к нему пристраститься и тогда, пожалуй, первая вздумает отделаться от своего любимца. Надобно было опередить врага.

Первой мерой было дать другое помещение Миниху, назначив ему квартиру в части города, отдаленной от Двора, тогда как до сих пор он жил в соседстве с домом Бирона. Предлогом этого перемещения Бирон представил императрице необходимость поместить туда принцессу Анну Мекленбургскую. Миниху внезапно было дано приказание выезжать и поселиться по ту сторону Невы. Тщетно просил он Бирона дать ему срок для удобного вывоза мебели; он должен был выехать не мешкая. Из этой крутой перемены к нему Бирона Миних заключил, что ему придется испытать еще худшую беду, если не удастся в скором времени смягчить графа. Он употребил всевозможные старания, чтобы снова войти в милость Бирона, и приятели, как того, так и другого, немало старались помирить их, но успели в этом только наполовину, с этого времени Бирон и Остерман стали остерегаться Миниха, который и со своей стороны остерегался их».

Мосты через Неву в то время не наводились, переправа, особенно в осенние и весенние дни очень опасна, и очевидно, страшила даже храброго полководца, а быть поблизости от монарха – жизненная необходимость для того, кто хочет «оставаться в кредите» и в фаворе.

Так «квартирный вопрос» испортил отношения Миниха и Анны, а заодно – отношения Миниха и Бирона. Курляндцу эта «топографическая интрига» еще аукнется, причем самым неприятным образом, но пока он этого не подозревает и вместе с женой крепко держит в руках все потоки информации и финансов, поступающие к императрице.

Триумф Биронов

В 1737 г. Джейн Рондо пишет подруге в Англию: «Герцог и герцогиня (граф и графиня Бирон. – Е. П.)… еще пользуются милостью Государыни; от их сурового или ласкового взгляда зависит бедствие или благополучие всех жителей Империи. Все повышения зависят от их благосклонности, его гнев причиняет гибель. Здесь нет никого, кто бы мог им противиться, напротив, все у них в руках. Герцог весьма горд, вспыльчив; когда рассержен, говорит с неумеренною запальчивостью. Если к кому он милостив, то весьма щедр на ласки и похвалу, но он непостоянен, переменяется без всякой причины, и часто так же преследует, как прежде любил. Поступая таким образом, он даже не может скрываться, но обнаруживает свою немилость самым убийственным образом. Он от природы осторожен, но кого любит, с тем обходится свободно; откровенен, но если видит, что откровенность неуместна или что не стоит труда рассказывать правду, то истины никогда не скажет. Он презирает русских и это показывает публично самим вельможам; я думаю, что это будет некогда причиною его паденья, хотя я сердечно уверена, что его верность к Ее Величеству непоколебима, и он имеет в виду благо вверенной ему страны. Герцогиня высокомерна и угрюма, в ее взгляде и приемах видна суровость, и потому не может приобресть почтения, которое она силится внушить. Оно отдается ей только наружно; если признаться, то я, которая считаюсь ее любимицей, и, как думаю, больше всех пользуюсь ее благосклонностью, я не чувствую к ней в сердце своем того, что называется почтением… Так как она вдруг введена в высший круг общества, то остается до сих пор еще не в своей сфере и думает, что для приобретения почтения до́лжно быть гордою.

Если бы она была частною женщиною, то она принадлежала бы к разряду тех женщин, коих доктор N. называет notables[24]24
  Нотабли – именитые люди.


[Закрыть], и я предоставляю вам спросить его, как бы он назвал такую женщину, из самого высшего круга. Она не вмешивается в государственные дела, но показывает, что она все время, остающееся от личной службы Ее Величеству, употребляет на воспитание детей и на работу. Она редко бывает в обществах, не отличается особенным умом, однако ж и не глупа; любит наряды. Вы восклицаете: “Она женщина, что же тут удивительного?” Может быть, это верно, но я предоставляю это решить мужчинам». Таковы герцог и герцогиня в апогее своей власти и влиятельности.

В начале правления Анны Иоанновны испанский посланник при Русском дворе герцог де Лириа пишет о Бироне, что тот «не злоупотребляет своей силой, любезен и вежлив со всеми и ищет случая понравиться». В самом деле, понимая, что он в России чужой, новая фигура на доске, за ним не стоит знатная семья и друзья, Бирон осторожен, особенно поначалу. Что отнюдь не значило, что его политические противники и недоброжелатели могли спать спокойно.

* * *

Очень показательна в этом смысле история Артемия Волынского.

Артемий Волынский – далекий потомок Дмитрия Боброк-Волынского, который сражался на Куликовом поле вместе с Дмитрием Донским. Отец Волынского, Петр Артемьевич, при царе Феодоре Алексеевиче служил стряпчим, затем стольником, судьей Московского судного приказа, воеводой в Казани. Артемий родился в 1689 г., в тот самый год, когда два молодых царя, Иван V и Петр I, отправили в монастырь свою сестру – царевну Софью, и начали править самостоятельно. Юный Волынский верно служил Петру, получил чин полковника, служил посланником в Персии и привозил в Россию важные данные о политическом положении на Востоке.

А.П. Волынский

Позже по приказу Петра I произведен в генерал-адъютанты и назначен губернатором Астрахани. Тут с Волынским приключилась первая неприятность. Очевидно, такое быстрое возвышение внушило ему веру в свою избранность и непогрешимость и он «попутал берега». Будучи губернатором, он не только брал взятки, но и при случае мог приговорить дворянина к телесному наказанию, что вызывало куда большее недовольство. Гроза разразилась над Артемием Петровичем в 1722 г. Но виной этому стали не служебные злоупотребления, на которые Петр мог посмотреть сквозь пальцы, если человек исправно исполнял заданную ему работу. Одна из задач Волынского – предоставлять сведения о Юго-Восточном Закавказье и Дагестане, принадлежавших тогда Персии. Волынский увлечен этим проектом и в своих донесениях старался подтолкнуть Петра к скорейшему наступлению, уверяя его, что победа будет легкой. Когда армия начала терпеть поражения, враги Волынского объясняли эти неудачи тем, что он поставлял ложные сведения. Тогда-то выплыли жалобы на его взяточничество и злоупотребления. Петр I поколотил Волынского своей дубинкой, его полномочия значительно сократили, а позже его и вовсе уволили с должности губернатора.

Волынский старался укрепить свое положение, посылал в подарок Екатерине астраханский виноград и арбузы, которые особенно любил Петр, и просил при случае замолвить за него словечко, но Петр как раз скончался. При Екатерине I Волынский занял должность Казанского губернатора, достиг чина генерал-майора. Но и это губернаторство закончилось скандалом: Артемий Петрович вновь отставлен от должности за взяточничество и самоуправство. Волынский избил кнутом гвардейского офицера, князя Мещерского, и посадил его голым на лед, потом затравил некоего купца собаками, связав его и обвязав кусками мяса. Сопровождая во время поездки молодого императора Петра II, Волынский сумел войти к нему в доверие. Его следственное дело приостановили, а позже уничтожили.

В ноябре 1730 г. Артемий Петрович получил новое назначение в Персию, но туда не поехал, в конце следующего года он определяется воинским инспектором под начальством Бурхарда Миниха. Именно тогда и началось его сближение с П.М. Еропкиным, А.Ф. Хрущовым и В.Н. Татищевым. Они вели беседы о политическом положении Русского государства и строили планы об исправлении внутренних государственных дел. В гостях у Волынского бывали также Платон Иванович Мусин-Пушкин, Иван Эйхлер и Жан де ла Суда.

В «государственном перевороте», совершенном Анной Иоанновной и ее сторонниками, Волынский не участвовал, но в частных письмах поддерживал новую императрицу, писал, что ограничение самодержавной власти, на которое хотели пойти «верховники», недопустимо, и что дворянство должно поддержать Анну. И императрица вскоре обратила на него внимание: в 1736 г. он назначается обер-егермейстером и, будучи на этой должности, сблизился с Бироном, который, как известно, был страстным лошадником.

В стихах Рылеева Волынский…

 
Стран северных отважный сын,
Презрев и казнью и Бироном,
Дерзнул на пришлеца один
Всю правду высказать пред троном.
Открыл царице корень зла,
Любимца гордого пороки,
Его ужасные дела,
Коварный ум и нрав жестокий…
 

Реальный же Волынский писал Бирону вот такие трогательные письма: «Увидев толь милостивое объявленное мне о содержании меня в непременной высокой милости обнадеживание, всепокорно и нижайше благодарствую, прилежно и усердно прося милостиво меня и впредь оные не лишить и, яко верного и истинного раба, содержать в неотъемлемой протекции вашей светлости, на которую я положил мою несумненную надежду, и хотя всего того, какие я до ceго времени Ее Императорского Величества паче достоинства. И заслуг моих высочайшие милости чрез милостивые вашей светлости предстательства получил, не заслужил и заслужить не могу никогда, однако ж от вceго моего истинного и чистого сердца вашей светлости и всему вашему высокому дому всякого приращения и блага получил, я всегда желал и желать буду, и, елико возможность моя и слабость ума моего достигает, должен всегда по истине совести моей служить и того всячески искать, даже до изъятия живота моего».

И Бирон отвечал ему: «В одном письме вашего превосходительства упоминать изволите, что некоторые люди в отсутствии вашем стараются кредит ваш у Ее Императорского Величества нарушить и вас повредить. Я истинно могу вам донести, что ничего по сие время о том не слыхал и таких людей не знаю; а хотя б кто и отважился вас при Ее Императорском Величестве оклеветать, то сами вы известны, что Ее Величество по своему великодушию и правдолюбию никаким неосновательным и от одной ненависти происходяшим внушениям верить не изволит, в чем ваше превосходительство благонадежны быть можете».

В 1737 г. Волынский послан вместе с Шафировым на конгресс в Немирове для переговоров о заключении мира с Турцией, а после возвращения в Петербург, 3 февраля 1738 г., назначается кабинет-министром. Возможно, Бирон хотел создать оппозицию Остерману. В таком случае его расчеты оправдались: Остерман и Волынский не сходились практически ни по одному из рассматриваемых вопросов и постоянно пикировались. Волынский – открыто и во всеуслышание, Остерман в письменных комментариях к проектам указов, составленных Волынским.

Пребывать на этом высоком посту Волынскому суждено недолго, уже в 1739 г. Артемий Петрович «схлестнулся» с самим Бироном. Формальным поводом послужила история: в 1740 г. Анна Иоанновна повелела организовать государственные торжества по случаю окончания войны с Турцией и 10-летия восхождения на престол. Одним из главных «аттракционов» стала «потешная свадьба» двух шутов: Михаила Голицына – опального князя, разжалованного в шуты за женитьбу на итальянке незнатного происхождения, и калмычки Авдотьи Бужениновой. Для этого создается особая «маскерадная комиссия» под председательством Волынского. Тот приказал своему кадету срочно привезти к нему поэта Тредиаковского. Когда же Тредиаковский пожаловался на грубое обращение, Волынский собственноручно избил его. Поэту велели сочинить шутовское приветствие на заданную тему и прочесть стихи непосредственно на свадьбе, т. е. оказаться в роли шута. После того как Тредиаковский сочинил эти стихи, его отвезли в «маскерадную комиссию», в которой он провел две ночи под стражей. Там его вновь жестоко избили, обрядили в шутовское платье и заставили участвовать в действе. Эти события описаны самим Василием Кирилловичем в рапорте Академии от 10 февраля 1740 г. и в прошении на высочайшее имя, направленном в апреле.

Он писал: «…его превосходительство, не выслушав моей жалобы, начал меня бить сам перед всеми толь не милостиво по обеим щекам; а притом всячески браня, что правое мое ухо оглушил, а левый глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приема… Сие видя, и размышляя о моем напрасном бесчестии и увечье, рассудил поутру, избрав время, пасть в ноги его высокогерцогской светлости и пожаловаться на его превосходительство. С сим намерением пришел я в покои к его высокогерцогской светлости по утру и ожидал времени припасть к его ногам, но по несчастию туда пришел скоро и его превосходительство Артемий Петрович Волынский, увидев меня, спросил с бранью, зачем я здесь, я ничего не ответствовал, но он бил меня тут по щекам, вытолкал в шею и отдал в руки ездовому сержанту, повелел меня отвести в комиссию и отдать меня под караул».

Узнав об этом, Бирон подал челобитную императрице (чего раньше никогда не делал). 6 февраля 1740 г. он пожаловался государыне на то, что Волынский «в покоях моих некоторого здешней Академии наук секретаря Третьяковского побоями обругал». Императрица прислушалась к своему фавориту, и по делу Волынского начали «розыск», который вела Тайная розыскных дел канцелярия.

Во время следствия всплыли написанный Волынским проект «Рассуждение о приключающихся вредах особе государя и обще всему государству и отчего происходили и происходят», в котором автор вносил несколько совершенствований управления Россией: о расширении полномочий Сената, назначать на все должности, в том числе и канцелярские, только дворян, введении для них винной монополии, о сокращении армии, улучшении положения крестьян в Сибири, об улучшении учета казенных денег и тому подобные вещи, которые позже и снискали Волынскому славу патриота и борца с «бироновщиной». Но известно, что эти проекты обсуждались в кружке Волынского открыто и до поры до времени совсем не интересовали ни Бирона, ни Остермана. В отличие от своих неудачливых предшественников из Тайного совета, в суде над которыми он принимал участие, Волынский и не заикался о республиканском правлении. Сенат, который он защищал, был и остался со времен Петра не законодательным (как в современных Соединенных Штатах Америки), а, прежде всего, исполнительным и отчасти судебным органом.

По всей видимости, Волынского погубили не его проекты, а его амбиции. Бирон и Остерман сочли, что такого бесцеремонного и настойчивого соперника нужно устранить любой ценой. То есть это не столько политическое, сколько личное противостояние, и «проекты» Волынского послужили поводом, но не причиной. Бирон, продвигавший Волынского на первых порах, имел все основания обвинять того в неблагодарности, а неблагодарность в XVIII в. – серьезное преступление, и главное – она навсегда подрывала доверие.

Вероятно, Волынский полагал, что дело для него в худшем случае закончится ссылкой, и, будучи человеком, не привыкшим сдерживаться, на следствии отзывался об Анне Иоанновне весьма нелицеприятно, называл ее дурой, бранил, разумеется, и Бирона. Он также не одобрял предполагаемый брак племянницы Анны Иоанновны, Анны Леопольдовны, с сыном Бирона, говоря, что немцы «чрез то владычествовали над русскими, и русские б де в покорении у них, иноземцов, были» и вспоминал историю Бориса Годунова. При этом он поддерживал кандидатуру Антона Ульриха Брауншвейгского, который в итоге и стал мужем Анны. То есть на деле его враждебность относилась не к «немцам», а скорее к самому Бирону, и вызвана их политическим соперничеством, а вовсе не страстным патриотизмом Волынского.

Необходимые Бирону показания дал дворецкий Волынского Василий Кубанец. На допросе он рассказал о намерении хозяина «сделать свою партию и всех к себе преклонить; для того ласкал офицеров гвардии и хвастался знатностью своей фамилии, а кто не склонится, тех де убивать можно».