Текст книги "Петербургские женщины XIX века"

Взросление девочки

Впечатления, которые получала в первые годы жизни девочка из купеческой семьи, зачастую отличались от впечатлений дворянки. Начать с того, что их детство проходило в разных частях города. Купцы селились за рекой Фонтанкой, в Ямской и Нарвской части, на Песках, за Охтой, в центре Васильевского острова или на Петербургской стороне, поблизости от биржи, буянов (пристаней, где разгружали товары) и складов.

Вот как описывает местность, где стоял их дом, петербургский купец Г.Т. Полилов: «Петербургская сторона в начале прошлого столетия представляла собой малозаселенную местность, в особенности ближе к Малому проспекту. Громадные пустыри, зачастую даже не огороженные заборами, прерывались кое-где небольшими деревянными строениями, преимущественно особняками. Дома с жильцами существовали только на Большом, Кронверкском проспектах, да в местности около Сытного рынка… В Грязной улице Егор Тихонович (дед автора. – Е. П.) прожил недолго и скоро перебрался на Съезжинскую. В Грязной в то время жили преимущественно рабочие с буянов, для деда с его многочисленным семейством подобное соседство было неудобно…

В Съезжинской он занял весь верхний этаж: цены за помещения были тогда очень недороги. За свою квартиру дед платил триста рублей ассигнациями в год, причем пользовался всеми удобствами, только дрова нужно было покупать, воду из Невы возили водовозы за особую цену».

Чуть ниже он рассказывает, как дед вспоминал, что во время наводнения 1824 года: «Вода была нам выше колен, и когда я к дому нашему подошел, Танюша, дочь, и Тихон кричали мне в окно: „Не ходите, папаша, через двор, утонете“, а сами горько плакали, а я все-таки успел согнать двух наших коров на высокое место». Следовательно, при доме был небольшой скотный двор.

А вот описание местности, где жила семья Н.А. Лейкина: «До двенадцатилетнего моего возраста семья наша на дачу в летнее время не переселялась. В сороковых годах дача была достоянием людей со средствами, а в купеческом быту ею очень мало пользовались и люди состоятельные. Летнюю природу я впервые созерцал в маленьком садике на дворе барона Фредерикса, на Владимирской улице, где мы жили. В этот миниатюрный садик посылали нас гулять с нянькой Клавдией. Садик этот прилично содержался, и в нем росли только три сорта насаждений: сирень, желтая акация и бузина, которую мы называли волчьими ягодами и красные ягоды которой нам строго запрещалось есть. Помню, что с акации я собирал червей, то есть гусениц, и хранил их у себя в коробке в детской, давая им листочки. Также ходил я с нянькой гулять в ограду Владимирской церкви, где росли кое-какие убогие деревца и прилегал пруд соседнего двора, огороженный решеткой. В пруде плавали гуси. Предпринимали мы и более дальние прогулки в Владимирову рощу, которая находилась на Лиговке, близ строившейся тогда Николаевской железной дороги. Березовая роща эта занимала тогда все пространство, где теперь находится колония „Сан-Галли“ и каменные дома его, и простиралась вплоть до Кузнечного переулка. Ходили мы гулять и на огороды, которых было несколько на Кабинетской, Большой и Малой Московских (тогда Гребецких) и на Грязной (Николаевской) улицах. Огороды эти, обнесенные заборами, были промысловые; там у моей няньки, ярославки, были знакомые ярославские мужики-огородники, и нас там иногда одаривали репкой, морковкой, огурцами, горшком резеды или левкоя. На эти же огороды ходил я с матерью и за покупкой овощей, имея возможность с детства наблюдать, как растут капуста, огурцы, корнеплоды».

По воспоминаниям того же Н.А. Лейкина, «в доме на Владимирской, в квартире о шести комнатах, в четвертом этаже, во дворе, и платили за эту квартиру тридцать рублей в месяц без дров. Осталось у меня в памяти, что говорили о дороговизне квартиры. Помню, что комнаты были маленькие, окрашенные клеевой краской, с панелью другого цвета, и по стенам были выведены фризы, а в углах белых потолков намалеваны по трафарету какие-то цветные вазы. Бумажные обои тогда только еще входили в моду и были очень редки и дороги. Мебель была потемнелого красного дерева, мягкая, но не пружинная, потертая и в чехлах. На окнах висели кисейные занавески, перед простеночными зеркалами на ломберных столах с бронзовыми ободками стояли подсвечники с никогда не зажигавшимися восковыми свечами. Стеариновых свечей тогда не было, и жгли только сальные свечи, снимая нагар с их светилен щипцами. Восковые свечи перед большими праздниками всегда мыли с мылом, так как они до того засиживались мухами и покрывались копотью, что делались пестрыми. В углах каждой комнаты было по нескольку старинных икон в серебряных окладах, с серебряными же лампадами. Иконы эти были родовые, от прапрадеда, прадеда и деда, и каждая имела свою историю, которые так любил рассказывать отец. Одна икона Тихвинской Божией Матери в натуральную величину называлась старообрядческой. По рассказам отца, она досталась прабабушке моей из разоренной старообрядческой моленной. Прабабушка была старообрядка беспоповщинского толка, Косцова согласия. После нее осталось много эмалированных медных складней и старообрядческих медных крестов. Эти складни и кресты висели на иконах. Один из таких складней находится теперь у меня. Покойный Н.С. Лесков, знаток медных складней, определял его древность с лишком в четыреста лет.

Помню, что икона Тихвинской Божией Матери висела в столовой. Она была в темном киоте. Лик иконы был коричневый с преувеличенно большими глазами и настолько необычайными морщинами, что я, мои братья и сестры питали к ней непреодолимый страх, и, когда по вечерам в столовой бывало темно, боялись в нее входить. Помню и что, когда мы, дети, по постам украдкой ели что-нибудь скоромное, мы завешивали лик этой иконы, чтобы она не видела, что мы делаем. В киоте этой иконы, среди кусочков артоса (хлеб, освящаемый в Пасху и раздаваемый в субботу. – Е. П.), стружек от мощей, хранилась маленькая рукописная книжечка „Сон Пресвятой Богородицы“, к которой мать наша питала суеверный страх и ни сама ее не читала, ни нам читать не давала.

А. Фосс. В мансарде купчихи И.Ф. Кадниковой на Выборгской стороне. 1847 г.

Семья у нас была большая, жили мы тесно, но сравнительно чисто. Тараканы и клопы водились, считаясь неизбежной принадлежностью жилья, но их время от времени морили бурой, скипидаром, ошпаривали кипятком. Это была своего рода эпоха для нас, детей, и развлечение. Помню, что полы у нас в квартире были простые, крашеные, и по субботам происходило генеральное мытье их, после чего расстилались половики, полотняные дорожки, а вечером, во время всенощной, зажигались у икон все лампады. И мы, дети, бродя по слабо освещенным теплящимися лампадами комнатам, чувствовали, что завтра праздник, воскресенье».

Такова была обстановка в доме небогатых купцов. В домах посостоятельнее появлялись фамильные портреты и копии картин, столы, стулья, кресла и комоды из красного и орехового дерева, мягкие диваны, дорогие фарфоровые вазы, зеркала в резных рамах. На туалетных столиках купчих красовались те же модные безделушки, что и у дворянок: фарфоровые шкатулки и фигурки, парижские флаконы для духов. В залах для танцев могли стоять громадные пальмы и фикусы, превращавшие комнату в зимний сад. И наконец дома знаменитых своими богатствами купеческих семей Елисеевых, Полежаевых, Целибеевых и других невозможно было отличить от дворянских особняков. Так, в доме Петра Семеновича Елисеева (современный адрес – наб. р. Мойки, 59) приемная была декорирована в стиле Людовика XVI, кабинет – в стиле французского ампира, зал – в стиле барокко, будуар хозяйки – в стиле рококо, столовая – в стиле Ренессанса.

В другом доме, принадлежавшем «другому Елисееву» – Александру Григорьевичу, расположенном на углу Французской набережной и Гагаринской улицы, только в бельэтаже насчитывалось 23 комнаты, не считая подсобных помещений. Четыре спальни, столовая, кабинеты хозяина и хозяйки, бильярдная, несколько гостиных, картинная галерея, комната с коллекцией бронзы, образная, где находились 44 иконы в драгоценных окладах.

В XVIII веке купцы носили традиционную русскую одежду, зато жены их и дочери красовались в самых модных европейских нарядах. Это была продуманная стратегия: мужчина выглядел респектабельно и внушал уважение, женщина была его витриной, где он демонстрировал свое богатство. Но чем дальше, тем больше купцы «полировались», как говорили в XIX веке, европеизировались, и к середине века по внешнему виду уже нельзя было догадаться, кто перед тобой.

Вот как описывает Г.Т. Полилов внешность своего деда, жившего в 1820-х годах: «Довольно высокого роста, статный, черноволосый, с совершенно бритым лицом, одетый всегда в сюртук с шелковыми отворотами, белую манишку, высокие воротнички которой подпирали подбородок, в то время как белая косынка батистовая с вышитыми концами, носимая тогда согласно моде вместо галстуха, обтягивала шею, – он совсем не походил на русских купцов, продолжавших в те времена носить длинные, чуть не до пят сюртуки, сибирки и сапоги с высокими голенищами. Точно так же и цилиндр, носимый дедом неизменно летом и зимою, отличал его от русских торговцев, в большинстве случаев ходивших в высоких картузах».

Портрет сестер купчих. Фотограф Ю.И. Никонович. 1890-е гг.

Хотя случались и смешные ошибки.

Так, Полилов пишет, что его дед: «Cадясь пить чай, надевал женский ситцевый капот с всевозможными бахромками и фалборками (оборками. – Е. П.) и с пелеринкою (очевидно, вместо турецкого халата, который часто служил домашней одеждой дворянам. – Е. П.), в таком костюме проводил вечер. Он говорил, что ни в одном костюме он не чувствовал себя так удобно, как в этом.

Домашние и близкие знакомые, привыкшие к подобному чудачеству, не обращали внимания, но приходившие изредка вечером по делам чужие посетители поражались подобной метаморфозой и с изумлением поглядывали на серьезно рассуждавшего с ними деда.

Чудачества Егора Тихоновича не ограничивались только собственным подобным маскарадом, он заставил свою жену остричь чудную косу и носить прическу а la Titus, мелко завивая свои короткие волосы».

Дочь Егора Тихоновича Ульяна вспоминает, как подруга для посещения театра сделала ей прическу «а ла пуль – локоны длинные завила, ими уши немного прикрыты». Такая прическа была модна во Франции в конце XVIII века (названа так в честь известного фрегата «Belle Poule», который атаковал и победил английский фрегат в 1778 году) и в начале XIX века смотрелась, вероятно, немного старомодно (Ульяна ездила в театр в 1831 году). Но если девушка была молодой и хорошенькой, в «розовом кисейном платье, шея и руки открыты», то ей прощали некоторую старомодность прически.

Впрочем, иногда купчихам решительно изменяло чувство меры, и тогда дворянки не упускали случая посмеяться над ними. Вот как описывает увиденную ею на празднике в августе 1803 года купчиху англичанка Марта Вильмот: «За трехчасовую прогулку мы встретили множество нарядно одетых людей, вовсе не относящихся к знати, ибо по праздникам парк открыт для всех чинов и званий. Тут впервые я увидела настоящую русскую купчиху. Хочу описать ее наряд, но боюсь, ты не поверишь, что в такую жару она облачилась в затканную золотом кофту с корсажем, расшитым жемчугом, юбку из дамаска, головной убор из муслина украшен жемчугом, бриллиантами и жемчужной сеткой, и все сооружение достигает пол-ярда высоты. 20 ниток жемчуга обвивали шею, а на ее толстых руках красовались браслеты из 12 ярдов жемчуга (я даже сосчитала). Разряженная купчиха прогуливалась рядом со своим бородатым мужем, одетым в исконно русское платье: зеленый плисовый кафтан, полы которого доставали до пят… Не могу высказать, какое удовольствие доставила мне эта пара». Через год, описывая масленичные гуляния, она пишет в дневнике: «Особенно блистали купчихи. Их головные уборы расшиты жемчугом, золотом и серебром, салопы из золотного шелка оторочены самыми дорогими мехами. Они сильно белятся и румянятся, что делает их внешность очень яркой. У них великолепные коляски, и нет животного прекраснее, чем их лошади. Красивый выезд – предмет соперничества».

Миновало почти сто лет, и вот перед нами описание бала, состоявшегося 20 января 1891 года в доме Петра Семеновича Елисеева. И снова одним дамам решительно изменяет чувство меры, другие (в частности, семья Елисеева) одеты элегантно: «Нам пишут, что 20 января состоялся у П.С. Елисеева, у Полицейского моста, бал, который привлек львиную часть нашего петербургского именитого купечества. В числе гостей были семейства: Смуровых, Полежаевых, Меншуткиных, Журавлевых, Щербаковых и многих других. Тут же присутствовали представители финансового мира, было также много военных и купеческой молодежи, которая особенно усердствовала в танцах. Дамы, конечно, как подобает богатому петербургскому купечеству, щегольнули роскошными платьями… почти все туалеты отличались такою роскошью, что немыслимо было сказать, какое платье красивее других, который туалет изящнее другого. Бриллианты так и сверкали. Одна из дам явилась в корсаже, сплошь сделанном из бриллиантов. Ценность такого корсажа, по расчету одного из присутствовавших, равняется ценности целой Приволжской губернии! Необычайно роскошный туалет был одет на хозяйке дома и ее невестке: первая была одета в платье из белых кружев с оранжевым шлейфом, на голове – бриллиантовая диадема; вторая – в белое же платье с вышитыми цветами со шлейфом цвета „реки Нил“. Известная красавица девица О. Меншуткина была одета в бледно-розовое платье, покрытое сплошь цветами. Танцы – частью под рояль, частью под звуки духового оркестра – отличались необычайной оживленностью, молодежь веселилась от души, поддерживая славу „веселого купечества“. Во время котильона всем гостям были розданы очень ценные сюрпризы: дамам – золотые браслеты, усыпанные камнями (причем блондинки получили браслеты с сапфирами, брюнетки же – с рубинами). Кавалерам же раздавались золотые монограммы, брелоки с надписью. Вообще надо сказать, что елисеевский бал удался вполне и оставил надолго приятное воспоминание среди гостей».

Питались в домах купцов сытно, хотя и строго соблюдали посты. В меню входили в основном традиционные блюда.

Н.А. Лейкин пишет: «Воскресенье ощущалось и по пирожной опаре, которая ставилась в субботу в кухне в большом горшке. Без пирога в воскресенье или в какой-либо праздник за стол не садились. А пирог всегда был громадный, так как накормить нужно было много ртов. Дабы угодить на разные вкусы, его пекли с двумя, а иногда и с тремя разными начинками по концам. Пирог был всегда гордостью кухарки и хозяйки. В то время кухарка и ценилась в нашей семье по пирогу. О пироге говорили с вечера и в день, когда его ели. В особенности ценились постные пироги. А постное мы ели не только по постам, но даже в среду и в пятницу. Впоследствии как-то среды и пятницы отпали, но посты остались, и я помню, что на первой и на последней неделях Великого поста не ели даже рыбы. Вот в эти недели пироги уж царили ежедневно, и я теперь удивляюсь тому разнообразию постных начинок, которые тогда нам предлагались. Пеклись пироги с капустой, с лапшой, с грибами, с зеленым луком, с гречневой кашей, с рисом, с манной крупой, с солеными груздями и т. д., а сладкие пироги, помимо ягодного варенья, – с моченой брусникой, с сушеной малиной, с миндалем и коринкой, с изюмом и т. д. Каждый день к столу подавалась какая-нибудь каша. И вот поэтому-то у меня и до сих пор сохранилось влечение к пирогам и кашам.

Вообще мучного и в скоромные дни ели больше, чем мяса. Помню масленую. На масленой неделе мясо совсем исчезало со стола и заменялось рыбой, а блины пекли, начиная с сборного воскресенья, каждый день по два раза. Блинная опара заготовлялась такого объема, что в ней ребенку утонуть было можно. Всю неделю квартира наша была пропитана блинным чадом. А когда масленица кончалась, у нас выжигались сковороды от скороми. Для этой же цели выпаривали горшки, вываривались кастрюли в щелоке, а остатки скоромной еды отдавали кучеру, татарину, служившему у кого-то на нашем дворе. Не говоря уже о масленой и Пасхе, когда в изобилии пеклись куличи на всю неделю, усиленной мучной едой отмечались и другие праздники. Так, например, на Крестовоздвижение пеклись из теста кресты, на Сорок мучеников – жаворонки, а во все родительские субботы – блины и приготовлялся кисель. Кисели ели, помимо ягодных, миндальные, гороховые, овсяные. Думаю, что такой перевес мучной пищи надо приписать относительной дороговизне мяса, потому что помню жалобы матери, что к говядине „приступа нет, сделалась десять копеек фунт“. Это было в конце сороковых и в начале пятидесятых годов.

Столовая в купеческом доме. Экспозиция музея купеческого быта в Старой Ладоге

Было двое прислуг: кухарка и нянька. У меня осталось в памяти жалованье этой прислуги. Они получали по четыре рубля в месяц, обе были крепостные и высылали своим господам оброк, помогая и родне в деревне и посылая деньги только с оказией, с земляками. Такое жалованье тогда считалось хорошим. Впрочем, ходили они всегда босиком, имея обувь только на выход. Чулки вязали себе сами из присланных из деревни в подарок от родных ниток или шерсти.

За покупкой провизии мать сама ходила или ездила в Ямской мясной рынок, находящийся недалеко от Владимирской улицы, где мы жили, и очень часто брала меня с собой как старшего. Извозчики были тогда дешевы, чтобы проехать в такой конец зимой на санях, мать платила пятачок, да и летом извозчики на дрожках-гитарах возили также за пятачок. От пятачковой платы извозчики не отворачивались, и мы, дети, ездили с отцом даже в баню в Лештуков переулок за пятачок. От Гостиного двора, места очень бойкого, до Владимирской извозчики охотно брали гривенник, а зимние – возили за пятачок.

Я хорошо помню даже фирмы лавок в Ямском рынке, в которых мы покупали провизию. Они существуют и поныне: мясная лавка Степановых и зеленная и курятная с лабазом Любимова. Остались в памяти и кое-какие сцены конца сороковых годов. В лавки я ездить любил, потому что меня там баловали. При появлении нашем в лавке старик хозяин Любимов тотчас же лез в банку с паточными леденцами и преподносил мне леденец. Эти леденцы продавались во всех мелочных лавках четыре штуки за копейку. Они были со стихами на всунутых в них билетиках, совсем не детского содержания, хотя раскупались детьми. На билетиках было напечатано:

 
Лучше в море утопиться,
Чем в несклонную влюбиться.
 
 
Мила ты мне, мила
И будешь, и была.
 
 
Катя, ангел, как не стыдно
Сердце взять и не отдать.
 

Иногда подносился мне Любимовым пряник, изображающий конька, на голове которого был прикреплен кусочек сусального золота. Помню, что пряники того времени, изображавшие какие-либо предметы (сердце, лестницу, конька, рыбу, бабу, упершую руки в бока и т. д.), непременно были украшены маленьким кусочком сусального золота».

Также традиционно строго соблюдался порядок за столом. Г.Т. Полилов вспоминает: «Дед с семьей обедали ровно в полдень, когда он возвращался с буяна. Обед был незатейливый, но сытный, вина за столом не полагалось, пили один квас. Во время еды все должны были молчать, произнесенное кем-либо из обедающих слово сердило главу семьи, и в наказание он ударял виновника по лбу ложкою.

Прислуга молча переменяла кушанье, дед ее приучил понимать, что он указывал знаками. „Отец наш, – говорит его дочь Татьяна Егоровна, – довел тишину за столом до того, что нечаянно брякнувшая тарелка, вилка или ложка вызывали его недовольный взгляд, и виновник нечаянного шума не знал, куда ему деться от последнего. Мы знали по движению пальцев отца, чего он хочет, и немедленно исполняли его желание. Окончив обед и помолившись Богу, разрешалось говорить, но и тут негромко“. После обеда, по русскому обыкновению, дед ложился часа на полтора отдохнуть до ухода на биржу, в которую тогда собирались в три часа, она продолжалась до четырех с половиной. Явившись домой, Егор Тихонович находил уже на столе кипящий самовар, летом в саду в беседке, а зимою в столовой, но говорить во время чая не запрещалось.

В восемь часов вся семья садилась ужинать, причем опять подавался суп, щи или другое какое-нибудь горячее варево».

Экономили на еде не только бедные, но и богатые купцы. Так, у Григория Петровича Елисеева на стол подавали подпорченные фрукты, которыми уже нельзя было торговать.

Вильям Похлебкин в книге «Мое меню» приводит такие примеры более дорогих, а потому более «европеизированных» купеческих обедов:

Скоромный стол

№ 1

1. Рассольник со смоленской крупой.

2. Соус из телячьих ножек со свежими огурцами.

3. Дрозды жареные.

4. Пирожки с повидлом.

№ 2

1. Суп из макарон с сыром.

2. Каплун – жаркое.

3. Пирожки растворчатые.

4. Персиковое мороженое.

№ 3

1. Суп с горошком и почками.

2. Сосиски с картофельным пюре.

3. Жареная телятина с салатом.

4. Вафли со взбитыми сливками.

Постный рыбный стол

№ 1

1. Уха монастырская.

2. Соус из осетрины.

3. Навага жареная.

4. Шарлотка яблочная.

№ 2

1. Щи с головизной.

2. Судак заливной.

3. Снетки белозерские жареные.

4. Пирожки из пресного теста с судаковым фаршем.

№ 3

1. Борщ с жареными карасями. К нему – пирог с судаком и семгой.

2. Осетрина заливная.

3. Миндальные узелки (марципаны печеные).

Слово «купчиха» ассоциируется с пышнотелой кустодиевской дамой, сидящей за самоваром с блюдцем чая в руке. Но чай, вывозимый из Китая, стал популярен в купеческих семьях только в середине XIX века, до этого он был слишком дорог, и в качестве повседневного питья купцы предпочитали квас. Чай подавали только на праздники.

Полилов пишет: «В субботу вечером приезжали ночевать к деду с Адмиралтейской стороны старшая дочь с мужем и детьми, собиралась молодежь, играла в „петушки“ (карточная игра типа подкидного дурака, где проигравший должен был кукарекать петухом. – Е. П.) до ужина, пораньше ложились спать, чтобы с первым ударом колокола, рано утром, идти всей гурьбою к утрени в собор князя Владимира. Дед пел на клиросе, у него был высокий, сильный тенор, подростки-сыновья тоже следовали его примеру и пели с ним вместе. После ранней обедни вся семья пила чай, кофе почему-то считался излишней роскошью, старшие ложились до обеда отдохнуть или занимались в саду, а молодежь, если это было летом, забиралась в сад, а зимою, прижавшись где-нибудь в уголку, мирно разговаривала».