Текст книги "Пять её мужчин"

***

Скоро её пятый день рождения. Год 1975, хоть малютка и не подозревает о датах, а просто знает о времени, когда пора получать подарки.

И на этот раз праздник, впервые шумный и весёлый, собрал вместе всю её семью. И хоть не приехала мама и братик, ей нет до этого дела, и больше всего привлекает большая, яркая и блестящая, коробка с нарядным бантом и пирог со свечами. Когда они задуты, и всё взрослые чему-то хлопают, папа просит открыть вожделенную коробку и, кажется, сам в нетерпении узнать, что там внутри…

Куколка, с красивом платье, с волосами, как у неё, и волшебными глазами, которые даже закрываться могут, бантиком губ. Она похожа на маленькую девочку, под стать своей новой подружке.

Она улыбается, счастливая, и папа улыбается в ответ…

***

А летом он учит её плавать в озере совсем недалеко от дома. Ничего не получается, и она боится разочаровать отца своим неумением. Калеб же, терпеливый, всё понимающий, раз за разом крепко держит её за руку, когда они вместе спускаются к воде. И однажды всё удаётся, по-собачьи, ещё неловко и совсем медленно, но девочка справляется и с этим навыком. Вода ей подвластна, и она спешит поделиться этим со всем миром, крича:

– Я умею плавать!

– Хвастунишка! – мягко осаживает её отец. —Эм, ты на берегу!

Наверное, рано говорить, что она научилась? Девочка осторожно спускается к кромке воды, заходит по щиколотку.

– Смотри, папа! – восклицает она, и заходя глубже в воду, безо всяких опасений ложится на её гладь и смело плывёт к папе, который ждёт её, стоя в воде по пояс…

***

Неожиданно она понимает, что почти научилась читать, когда ближе к ночи, вдруг по слогам прочитывает целое предложение из сказки. Только обидно, что теперь папа хочет слушать, как она сама читает любимые сказки и наотрез отказывается ей почитать!

И это тоже Эмма вспоминает в самые горестные свои минуты.

***

Её, пятилетнюю, поглощает тяга к новым знаниям. Она почти не расстается с книжкой, и скоро папа понимает, что ей интересно. Животные… Особенно лошади. А ещё всё-всё на свете. Она становится очень прилежной в изучении любого предмета, кругозор девочки расширяется невероятно. И обо всём она стремится рассказать, она очень открытая, и готовая делиться всем, что есть у неё. Скорее всего, подозревает с большой надеждой Калеб, она станет очень образованной женщиной. И эта мысль умиляет его, но, что стало заметно недавно, щемит сердце подозрением, что до этого времени вместе они не доберутся…

***

Ей никогда не забыть, как отец впервые сажает её на настоящую лошадь. Она выше девочки, её шкура блестит, атласно переливаясь на солнце. Она такая красивая!

Эм сидит по – ковбойски, в большом, словно для двоих человек седле. Папа стоит рядом, а дочка ждёт не дождётся, когда он тоже сядет на будто бы сказочное животное, но сначала он даёт поводья в подрагивающие ручонки девочки. Она хватает длинные жёсткие ремни, впиваясь в них бескровными пальчиками. Ей немножко страшно, потому что кобыла под ней шевелится, переступает с ноги на ногу, будто прямо через секунду намерена пуститься в скач…

Но папа, с поразительной для Эммы ловкостью запрыгивает в седло, его руки теперь по обеим сторонам от девочки. И с ним совсем не страшно, он большой и надёжный. А что ещё надо?…

***

Ей нравится математика. И папа придумывает интересные задачки. Ей почти шесть лет, а она неплохо (хорошо) считает, может и делить, и умножать, играючи справляется со сложением, обожает вычитать одно из другого.

Недюжинный её ум развивается, тяга к знаниям всё крепнет, опора её стремлений, вдохновитель её многогранного развития – папа.

Она так рада, когда ответ, что она написала мелом на доске, верен, и папа гордо смотрит на неё….

***

Он учит её нравственности, заботе о более слабом существе, когда подбирает на улице и преподносит дочери щенка. Хауард, пожалуй, никогда ещё не видел дочь такой волшебно счастливой!

Мужчина объясняет ей, как важно всё делать вовремя: кормить собаку и поить её, выгуливать, лечить… И ещё – как и с любым живым существом, важно любить. И он, не говоря ничего о том, как проявить его, это чувство, которое объединяет народы, всех людей на планете, но может их навсегда разлучить, наблюдает…

Эм усердно и с нежностью оберегает маленького питомца, сама заботясь о том, чтобы миски с едой и водой не бывали пусты. Она даёт другу имя Холли, с удовольствием, как по часам выгуливает его, даже дрессирует, вычитав где – то о дрессуре. И умильно, даже чаще, чем требуется, проверяет, влажный ли у Холли нос! Гладит его, и балует почёсыванием за ушами! И щенок в обществе маленькой хозяйки процветает!

***

В таких волнениях, в таких приятных днях и месяцах они и не заметили, как быстро подкралось к ним семилетие Эммы.

Девочка ещё не стала взрослой, но уже не была маленькой, и это иногда расстраивало Калеба Хауарда, и он оглядывался на годы, проведённые в доме Говардов, считая их и лучшим подарком, и изощрённым наказанием. Мрачно он смотрел назад, где остались навеки незабытыми самые лучшие мгновения его уходящей в никуда молодости, а маленькая Эмма смотрела в его лицо с сожалением в невероятных глазах. Она взрослела, и скоро детская невинность обязана была распрощаться с нею, или его дочь, поддавшись неизвестно чьим уверениям, сама могла избавиться от неё, как от ненужного груза.

Эмма была, как и другие, наследницей женского начала, с его неоднозначностью, спорностью, но главенствующим положением. И если сейчас она была пока что в значительной степени далека от самого этого понятия, то рано или поздно и для неё придёт время, её душа всколыхнётся от неизведанных желаний, и, быть может, они помутят и разум её, и сердце. И оставался вопрос: сможет ли Калеб уберечь дочь от необдуманности, скоропалительности принятия решений, и от последствий, которые бывали жестоки?

***

Она не радовалась, как обычно, двадцать шестому апреля, утром долго не выходя из комнаты. Отец нашёл её сидящей у окна. Она неотрывно, даже, казалось, не моргая, смотрела на маленький пустырь против своего окна, гадая, почему там никто не высадит цветов. Отвлекло её вежливое покашливание отца. Эм обернулась:

– Папочка! – она всегда приветствовала его доброй улыбкой, но сегодня она вышла грустной и рассеянной. Так бывало всегда, когда девочке было тревожно на душе.

– Давай спустимся к гостям, Эм! Сегодня великий день! —предложил отец, а про себя добавил «Седьмой по счету!» – Пойдём, милая!

Он протянул ей руку, приглашая последовать за собой, но она не пошевелилась. Мужчина насторожился:

– Эм, что не так?

Она ничего не сказала, и он, подойдя к ней, присел на диван, на котором сидела и девочка:

– Что случилось?

Эмма, словно не зная в какие слова облечь свои мысли, ещё немного хранила молчание, а потом сказала тихо:

– Я бы лучше весь день просидела здесь с тобой! Я так скучаю по тебе, папа, всегда-всегда!

Он ошарашенно взглянул на неё и, сначала не найдя слов, просто крепко обнял её, поцеловал в щёчку, а потом произнёс:

– Дорогая, ну, я же никуда не денусь от тебя! Не смогу, ты – моя!

Дочь посмотрела на него, и впервые за всю жизнь Эм он почувствовал, что глаза её видят всю глубину его души, его сомнений.

– А мне кажется, с каждым днём мы дальше и дальше! – поделилась она своим переживанием. —Я во сне вижу, как ты уходишь, а меня с собой не берёшь, и не зовёшь даже…

Ах, вот о чём она думает, только не знает, что уходит он не один, и имени его спутницы тоже не знает, как не знает и что бессмысленно ждать чьего —то возвращения, если ушли с нею. Он взял ей за руки, погладил нежную тонкую кожу, минуту молчал, словно пересчитывая пальчики, а на самом деле собирался с мыслями. Заговорил после, с трудом:

– Какая ты уже взрослая… Понимаешь, родная, жизнь так устроена, некоторые люди вынуждены расстаться с любимыми… Правду сказать, все люди, даже, когда они этого не хотят… Это естественно и… правильно! Когда – нибудь и мы с тобой простимся, а знаешь, для чего?

– У? – промычала девочка, которой совсем не нравились отцовские слова, даже, если они и были верны.

– Чтобы встретиться снова… – он улыбнулся светло и беззаботно, хоть на душе скребли кошки.

– Но я не хочу с тобой прощаться! – упрямо ответила дочка.

– И я не хочу, котёнок! Но, я думаю, это будет ещё не скоро! Слышишь, твой старикан тебе ещё надоест!

– Быть не может! – она, повеселев, бросилась к нему в объятия.

– Эм, ничто не помешает мне тебя любить! Обещаю… – он говорил правду и, подумав, что раз такая необходимая поддерживающая терапия приносит свои плоды, он и действительно мог быть с нею ещё очень долго, видеть, как она станет красивой, притягательной женщиной, удивиться и немного расстроиться, что Эм влюбилась, восхититься ею в подвенечном платье, проводить к алтарю и, заботливо передав заботы о ней другому мужчине, по – стариковски заняв любимое кресло, примется ждать внуков, изредка роняя ностальгическую слезу по тем временам, когда Эмма была ребёнком…

***

Ровно через месяц, день в день, случилось непредвиденное и, пожалуй, плохое событие.

Не объявляя войны, не давая опомниться и изловчиться избежать неприятностей, в дом Говардов, как самый страшный и внезапный ураган ворвалась, а, вернее, приехала Энн.

Они – Калеб и его жена, с которой они последние годы не разу не говорили – уединились в библиотеке, и их долго не было даже слышно. О чём они разговаривали, и нашли ли хоть одну общую для обсуждения тему, осталось загадкой, но мало-помалу стало очевидным и её упорство в стремлении добиться восстановления какого – то права, и его ещё более упорное желание препятствовать любым её попыткам это сделать. Они не поругались, но на повышенных тонах, так, кажется, и не придя ни к чему конкретному, попрощались. Каждый, впрочем, планировал никогда больше не увидеть другого.

Очередная тягостная, ничего не разъяснившая дискуссия их, завершилась ничьей, и Калеб не был намерен позволить Энн Хауард взять реванш.

Женщина вылетела из библиотеки раздосадованная, но свою подавленность умело и профессионально спрятала во взгляде победительницы, который метнула на Эм, не вовремя появившейся в холле.

Девочка много лет не видела женщину, которая так повлияла, явилась причиной её приезда сюда, но помнила её сумасшедшие глаза, какими они были, когда Эм получила удар по лицу. И инстинктивно встала за отцом, который вышел проводить непрошенную гостью. Мужчина приобнял дочь за плечо:

– Не бойся, Эм!

– Ха! —возмутилась Энн. – С чего ей бояться родной матери? Правда, детка? Ты научил её куда худшему, научил ненавидеть меня!

Она было взвилась снова, но Калеб осадил её в той манере, которой придерживался в общении с этой женщиной слишком много лет:

– Я ничему подобному не учил мою дочь! Она тебя боится, потому, что ты сделала, вспомни! А, если когда —нибудь она всё же будет тебя ненавидеть, то это будет то единственное, что ты заслужила от неё! Уходи, я запру за тобой дверь!

Казалось, она задохнётся от того, что невысказанное оскорбление застряло у неё в горле, но женщина, только жутковато улыбнувшись девочке, сказала:

– Не надейся отделаться, Калеб! Я возьму своё, так или иначе…

Она быстро, почти бегом пошла к двери, распахнула её настежь, вылетела на крыльцо пулей и скоро пропала из виду.

В дверном проёме они увидели ничем не омрачённую природу.

***

Ложась спать, Калеб Хауард, поморщившись, проглотил своё лекарство, растянулся на постели и подумал, как хороша может быть жизнь, если ты кого-то любишь, и какой гнусной она становится, когда над тобой нависло грозовое небо непрощения, нелюбви и злобы. Ещё, видением отдыха и правильности всей его жизни, перед глазами возник сначала Колин, спокойный и ангельски улыбающийся – надо будет съездить навестить его могилку! – и Эмма, весёлая, придумавшая очередную проделку – хорошо бы научить её играть в шахматы, ей понравится! – и мужчина уже почти закрыл глаза….

Но совершенно нестерпимо, пугающе, сердце сжалось от такой невероятной боли, какой он ещё не испытывал. Он был готов закричать, но вместо этого заставил себя подняться с постели, держась за стену и пошатываясь, в полумраке побрёл из комнаты прочь. Одну руку он сжал в кулак, слишком наивно надеясь таким образом унять боль, остановить до сих пор не известный по силе приступ. Боже, не сегодня, я ведь обещал ей! Обещал, что буду с ней долго! Моя Эм! Прости…

Он выбрался в коридор, не понимая уже, что заходится криками боли, но понимая, что сейчас жизнь его, возможно, обрывается. Он подумал, слава Богу, что спальня Эм теперь не рядом с его, и она не услышит ни жестокого его вопля, грозящего разрывом барабанных перепонок, ни ужасного последнего удара когда – то покладистого сердца. Но на его исступлённый крик примчался Эрик, а следом за мужем Сара, улыбку которой, первую настоящую за столько лет он видел не так давно…

Калеб Хауард упал на руки своего друга, не в силах больше держаться на ногах, пара секунд – он вспомнил имя друга, ещё через несколько секунд услышал, как Сара набирает номер телефона. Услышал и последний свой возглас:

– Я ей солгал!

Потом всё стихло. Отец Эммы уже не увидел, как градом покатились слёзы из глаз сестры, как она прижала ладонь ко рту вот сейчас готовая завыть.

Его уже не было, а в одной из спален дома посапывала юная сирота.

Часть 2. Опекун

Глава 1. После тебя

У еды не было вкуса, и Эмма, опустив голову, вяло ковыряла в тарелке под горестным взглядом не менее несчастной Сары.

– Можно я пойду к себе в комнату, я не голодна! – попросила разрешения Эм.

Сара беспомощно глянула на мужа, который сидел во главе стола. Он молчаливо и заметно только жене кивнул головой, сказал:

– Иди, если хочешь, малышка!

Девочка встала из – за стола, неторопливо побрела наверх, словно с каждым шагом теряя последние силы.

Едва её шаги стихли, Сара откинулась на спинку своего стула, потёрла ладонью висок, и спросила, обратив к мужу взгляд:

– Как она будет жить дальше? Что будет с Эммой? – она всхлипнула, стараясь заглушить непрошенные слёзы. – Знаешь, я почему – то не могу представить её будущего!

Эрик подошёл к Саре, присел около неё, взял за руку:

– Не бойся! Мы ведь не оставим её!

– Калеб тоже так думал, дорогой! – возразила женщина. – А в итоге даже не увидит, как будет взрослеть его любимая дочь…

С этими словами она вскочила на ноги, чувствуя, как Эрик отпускает её руку, и принялась мерить шагами столовую, отвлекаясь таким образом от желания зарыдать. Безнадёжность разом захватила её, и молодая Говард вдруг вспомнила давнишнюю просьбу брата позаботиться о Эмме, но тогда она, так надеясь, что слова эти простая предосторожность, не испытала страха, просто пообещав то, чего хотели от неё.

– Боже, любимая, не терзайся! – муж тяжко вздохнул. – Мы знали, что Калеб очень болен, верно? Мы знали, что когда – то это случится!

Мужчина в свою очередь встал, подошёл к Саре, поймав момент, когда она остановилась перевести дыхание, обнял за талию, и, успокаивая, поцеловал в бледный лоб:

– Мы можем позаботиться о его ребёнке и сделаем это, да?

– Да! – Сара несмело кивнула.

– Это было желание твоего брата, который был мне другом! И документы в порядке! Мы, официально и законно, опекуны Эм!

Сара улыбнулась робко:

– Ты главный опекун!

– Брось, мы с тобой наравне, и тебя с Эм связывают кровные узы, не забывай!..

Прошло три дня с момента смерти Калеба Хауарда.

***

Дочь Калеба не пошла в свою спальню, вопреки сказанному. Еле волоча ноги, девочка кое-как добралась до заветной двери, за которой, незыблемо настоящий, ещё не омертвевший в её памяти, был мир, где было место отцу и ей самой. В нём не было ни того утра, когда впервые её разбудил не папа, ни даже одежды ужасного чёрного цвета, который вызывал в ней подобие паники.

Она взялась за круглую ручку двери и, повернув её, другой рукой толкнула деревяшку. Комната, папина спальня, встретила девочку угрюмым молчанием, но ей стало уютно, странно уютно в помещении, где больше никто не жил, зеркало было завешено, а о прежнем владельце напоминала только фотография в рамке, стоящая на столике около кровати.

Эмма присела на её край, прямо на стёганое одеяло, от которого недружелюбно веяло холодом, как если бы в комнате никто не обитал много лет, а не несколько дней. Дрожащей ладонью младшая Хауард потянулась к фотографии, взяла в руки снимок, запечатлевший навеки счастливых отца и его дочь. А что бы сказал папа, если бы мог знать о том, что непредсказуемо и ужасно, не предупредив её, Эм, уйдёт из этой комнаты, и их этого дома, и из этой жизни? Он улыбался, глядя на неё с фотографии, как улыбался только пару дней назад, но от его улыбки ей захотелось заплакать, а вместо радости пространство в груди, где израненное, тихонько скулило сердце, наполнилось тем, что дядя Эрик назвал скорбью. И она легко выучила это слово, хотела скорбеть по отцу сколько хватит сил, сколько хватит её собственной жизни.

Решив, что будет плакать, Эмма и впрямь проронила крупную слезу и, не утирая её, вытащила снимок из рамы и, словно настоящее сокровище, прижала его к сердцу, а затем засунула в карман.

***

– Эмма! – в два голоса звали её Эрик и Сара, обходя комнату за комнатой и нигде не находя девочку.

– Нигде… – вздохнула Говард. – Эрик, её нет!

Мысль об этом, как заостренный наконечник стрелы пронзила, казалось, насквозь, её так много перенёсшую душу, и она испуганно взглянула на мужа.

– Тише – тише! – он погладил жену по волосам. Сара была благодарна за этот, словно ничего особого не значащий жест, для неё бывший спасательным кругом. —Она найдётся! Она в доме, не переживай!

И он, оставив заботы о жене, передвинув их на второй план, бросился, понявший, что девочки нигде не может быть, кроме той комнаты, в бывшую спальню её отца…

Он открыл дверь, тихо, как при игре в прятки, чтобы не спугнуть другого игрока. У дальней стены, на кровати, мужчина увидел её, подошёл вплотную. Девочка спала на постели отца, видно, уже наплакавшись и обессилев. Спала, свернувшись калачиком, но не накрывшись одеялом, вытянутая рука висела в воздухе. Эмма была очень трогательна и тиха, в своём несчастье она, наверняка, уже успела позабыть обо всём на свете, обо всех на свете…

Эрик минуту глядел на неё спящую, будто прежнюю, но был уверен, что при пробуждении вернётся к ней новое, ещё не осмысленное чувство одиночества.

Говард понимал: ей нужно время, чтобы свыкнуться со своим необычным, сурово взирающим на неё настоящим. Теперь девочка, целых или всего лишь семь лет нежившаяся в любви отца, вынуждена будет столкнутся с суровостью жизни, её несправедливостью и подчас никчемностью, той, что была частью самого мироздания. Ему было нестерпимо жаль её, но ничего, кроме вздоха у постели девчушки, Говард себе не позволил, понимая, что сейчас малышка нуждается в широкоплечем, сильном, словно атлант, мужчине, который столь явно напоминал манерами отца, что первое время, возможно, отчаянно будет стараться искать в дяде черты покойного.

Наверное, именно глядя в её личико, на тонкие, дрожащие на вдохах крылья носа, муж Сары и человек, один из двух людей в мире, кому девочка была доверена, решил заботиться о ней так же нежно, как и тот человек, благодаря которому само её рождение стало возможным.

Удивительно, но из – под ресниц её покатилась слеза, хотя глаза Эмма не открыла, ещё находясь в счастливом царстве сна, в котором ничего плохого с ней не случилось. Мужчина пальцем стёр прозрачную каплю:

– О, Эмма! – он опять вздохнул. – Мы рядом с тобой!

Его сердце всегда наполнялось нежностью при виде её, будь она мала или уже довольно повзрослела, слёзы девочки всегда до глубины души трогали мужчину, и в этом он, пожалуй, был ещё больше близок к отцу Эм Хауард. И теперь, когда она, не по-детски страдающая, вдруг осталась сама по себе, приблизиться к его душе, он знал, получилось до Эммы только у его жены, тогда ещё будущей.

Он смотрел на девочку, собираясь, но всё не решаясь нарушить её иллюзорный покой. Однако, через долю гнетущей секунды спальня до самого потолка утонула в её жалобном стоне; проснуться – означало вернуться туда, где быть маленькой Эмме уже не хотелось. Глубокий сон нарушился не менее глубоким нежеланием открыть глаза. Но…

Ещё через секунду она, решительно настроенная на новый день без побед, распахнула огромные, но чуть запавшие, со следами потоков невинных слёз глаза, и глянула на него, Эрика. И какое —то время её взгляд не мог поймать ничего. Поэтому девочка улыбнулась, улыбнулась светло, затаенно, словно открылась ей одной ведомая истина. Теперь она даже не моргала:

– Привет! – сказала она сквозь улыбку. —Я так соскучилась…

И тут Эрик Говард увидел, как остекленели её засиявшие было глаза, лицо, подвижное и прелестное, снова превратилось в безжизненную маску, какую она нацепила несколько дней назад, едва только открыли перед ней чудовищную действительность…

И тогда она зарыдала так отчаянно, разочарованно, словно мир рухнул в очередной раз, но она была сразу в двух ролях: того, кто вместе с ним разрушился, и того, кто со стороны с невероятным сочувствием смотрел на его гибель.

Всхлипы рвали её грудную клетку, застревали в горле, она не успевала проглатывать слёзы, вновь заструившиеся по бледным щекам. Она, когда только смогла, стала повторять только одно:

– Где папа? Где мой папа? Я хочу к папе!

И она снова начинала так сильно плакать, что, казалось – и Говард боялся этого! – сейчас потеряет сознание. Тогда дядя обнял её, приподнимая с постели, прижал к себе, чтобы девочка перестала дрожать:

Тише, тише, Эмма, не плачь! – но, может быть, ей нужно было оплакать отца?

Впервые за три дня её глухая и немая скорбь проявилась в слезах, облачилась в эмоцию.

Она попыталась вырваться, а затем расслабилась в руках Говарда, хотя ослабевшее её тело всё же ещё била дрожь рыданий. Но, мало-помалу, она почти затихла, только иногда шмыгая носиком.

В тот момент мужчина, которому Калеб доверил дочь, поднялся на ноги с Эммой на руках. Сел на край кровати, устроил подопечную у себя на коленях, пригладил растрепавшуюся челку:

– Не надо плакать, Эмма! А знаешь, почему?

Впервые он увидел в её глазах что – то отдалённо напоминающее заинтересованность.

– Почему, дядя? – она ещё раз всхлипнула, но уже спокойнее. Эрик знал: ей нужна цель и надежда, ей нужен мотив усмирить саму себя.

– Твой папа очень огорчился бы, если бы увидел сейчас твои слёзы! Знаешь, даже сейчас он смотрит на тебя и очень переживает, что ты несчастна!

– Я не должна его расстраивать? – спросила умненькая девочка.

– Он всегда хотел, чтобы ты была счастлива! – ответил ей опекун. – И не смог бы наблюдать, как ты горюешь! Особенно по нему!

– Но я люблю папу! И как у меня получится не плакать?

Он вздохнул, давая себе время обдумать, что должен сказать. Но сначала он покрепче её обнял, ласково поцеловал в щёчку, опять напоминая девочке папин жест:

– Время проходит, и с ним ты когда – нибудь уже не захочешь плакать, передумаешь…

Дочь Калеба Хауарда встрепенулась.

– Нет! – быстро сказал Эрик в ответ на это движение. – Нет, это не значит, что ты перестанешь любить папу! Просто жизнь продолжится, ты сохранишь самое важное в сердце, ты сохранишь лучшие воспоминания, хорошие моменты, связанные с папой, но поймёшь, что должна идти дальше! И ты пойдёшь вперёд, Эмма, но, знаешь, иногда будешь грустить по нему, скучать по тому, сколько вы пережили вместе, и это правильно! Это очень правильно! Но посвящать предстоящую жизнь скорби не стоит, девочка! И твой папа не хотел бы, чтобы ты так жила! Понимаешь меня?

Эмма посмотрела на него ясным взглядом:

– Да! Понимаю, дядя!

– Ты – умница! – он спустил её с колен, взял за руку, как делал отец. – Пойдём, тётя тебя обыскалась!..

***

А через несколько дней, он, также держа ладонь Эммы в своей руке, вывел её на улицу, посадил в старое любимое кресло на веранде. Сел на корточки перед девочкой, глядя прямо ей в глаза:

– Ты точно этого хочешь, солнышко?

– Хочу! – серьёзно кивнула она.

Мужчина немного отстранился от неё, рассматривая, будто изучая её и оценивая возможность хорошего исхода. Когда он задавал этот насущный, печальный вопрос, он и не думал, что младшая Хауард без колебаний подтвердит его сомнение.

Она храбрая, всегда была очень храброй, подумал он. Но сейчас как бы эта всегдашняя её храбрость не перешла грань безрассудства, не сыграла с дочерью Калеба злую шутку. Справится ли она с тем, что собиралась на себя взять или, лучше сказать, взвалить?

Утром Сара проследила, чтобы Эмма надела чёрное аккуратное платье, подвязала черным бантом её роскошные волосы, и глядя на девочку с почти осязаемым состраданием, с жалостью, заполонившей все уголки её души, отвела вниз и передала мужу…

Теперь он наблюдал, как чёрная фигурка девочки, рано встретившейся с потерями и необратимыми горестями, в кресле словно потерялась, маленькая, осунувшаяся, принимающая сегодня жизнь, какой она была. Быть может, зря Калеб так лелеял дочку, так заботился о ней, что чрезмерной оказалась её наивность и неприспособленность?

Эрик погладил племянницу по щеке:

– Ты уверена?

– Да! – она помолчала, а потом, словно прося опровержения своих домыслов, быстро, отчаянно, запальчиво спросила: – Мы же больше не встретимся? Правда?

Мужчина задержал взгляд на пытливых карих глазах:

– Не теперь, Эмма!

Она не ответила, только поднялась со своего места, крепко взяла его за руку, молчаливо позвала следовать за собой.

***

И следующее, что запомнила семилетняя Эмма, а затем тяжело вспоминала Эмма повзрослевшая, был путь, была самая длинная минута жизни, перед самой последней встречей с отцом.

Казалось, прошла уже целая вечность с того дня, когда она ещё видела отца живым, когда ещё не знала, что значит умереть, уйти, отстать от жизни и насовсем забыть дорогу назад. Но на самом деле прошло всего несколько дней, только они растянулись, словно на многие десятилетия несчастья.

И вот она, Эмма Хауард, дочь того человека, что сегодня окончательно оставит любимых, уйдя в мир без волнений, не тревожась больше о том, как растёт его дитя, и каким человеком становится, уйдёт, запечатав несоизмеримую ни с чем его любовь к дочери в неподвижном сердце; она шагала рядом с добрыми тётей Сарой и дядей Эриком по витиеватой тропинке между надгробиями. По петляющей тропинке собственной судьбы навстречу непонятному будущему, раскрашенному серым. Опекуны держали девочку за руки; Сара время от времени вытирала глаза платком и потом, комкая, запихивала в карман чёрного платья, концы платка, покрывающего голову колыхались на лёгком ветерке… Он мог бы ласкать каждым своим дуновением лица, тела, если бы не обжигал кровавые раны…

Впереди, чуть обгоняя их, плелись родители Калеба. Они приехали за сутки до похорон, разом постаревшие будто на сотню лет, потерявшие старшего своего ребенка. Молодые дядюшки не приехали, университет проводил последние в этом году экзамены, и отлучиться хоть на день было невозможно. Бабушка брела вслед за дедушкой, который, сколько видела Эм, не выпускал её руки.…

Резко они остановились, и вся маленькая, погружённая в молчание и оплакивание семья, встала.

За спинами старшей четы Хауард Эмма впервые увидела свежую прямоугольную яму, а по обеим сторонам от неё гору жирной земли и длинную деревянную коробку с ручками по краям. Через годы она узнала, как называется страшный ящик, узнала, чтобы уяснить навсегда.

Внутри, словно спящий, был папа девочки. Она никогда не видела его таким бледным с заостренными чертами родного лица, он впервые не смотрел на неё, не искал её взглядом, и глаза были закрыты. Аристократичность его внешности, как издёвка природы, была подчеркнута костюмом с иголочки. И он мог выглядеть в нём настоящим франтом, если бы…

При виде сына, миссис Хауард уже не смогла сдержаться. Её плач был похож на лай гиены и вой стаи волков одновременно, потоки слёз напоминали полноводную реку, воды которой прорвали дамбу – её способность в любой ситуации владеть собой. Отец Калеба по —мужски сдерживал эмоции, все его силы уходили на то, чтобы разделить с горячо любимой женой горе, и оно стало ещё одним элементом их долгой счастливой семейной жизни, в которой было всё: дети, внуки, как были и ранняя смерть внука, и неожиданная кончина одного из собственных сыновей…

Священник читал молитвы, латынь звучала в ушах Эммы дикими заклинаниями, и тогда девочка ещё пыталась представить, что перед нею не священнослужитель, а настоящий волшебник и вправду способный на чудеса, и он сейчас возьмёт свою волшебную палочку в руку, взмахнёт ею и тогда свершится невозможное. Но, кажется, все его слова были пусты, или не имели магических сил. Они забирали последнюю надежду, и Эмма нутром чуяла, как тает, частица за частицей, благородная душа её отца, и теплые его руки, даже и сейчас ещё поддерживающие её, холодны и больше не защищают её…

– Папа! – закричала она, попыталась освободиться из рук дяди Эрика. Хотела бежать туда, где ещё был, пусть невнятный, но след её отца.

– Эм, дорогая, потерпи минуту! – мягко попросил Эрик.

Но она этого не желала. Все дни они позволяли ей капризничать, были рады любым проявлениям в ней прежней, такой знакомой прелести, но она стала суха, молчалива и незаметна. А тут не собиралась сдержаться:

– Пусти… – жалобно попросила она. – Я хочу к моему папе!

Сара, стоящая рядом с ними, прошептала мужу:

– Разреши ей…

Эрик разрешил, не вынеся умоляющего взгляда Эммы и взгляда жены, в котором соединились и боль от смерти старшего брата, и мучительное сожаление, что он не смог остаться с дочерью, как мечтал… Дольше, чем жизнь…

Эрик не только разрешил сделать то, что хотела Эмма, потакая первому за долгое время капризу и даже радуясь, что она чего – то попросила. Вдруг он решил, что она, ещё раз побыв рядом с отцом, сможет, наконец, снова вдохнуть свежего воздуха, задышать полной грудью, снова будет жить…

Мужчина, преодолев новый спазм жалости, который был, как цунами, взял её холодную ладошку в свои руки и вместе, по неровностям газона они пошли к месту, где должна была свершиться чудесная магия. Необыкновенная, но такая необходимая – магия возвращения к жизни через самое последнее, вечное «Прощай!».

Девочка шла, спотыкаясь, а опекун поддерживал её, защищал от падения, но не мог спасти от очевидного – это было их последнее свидание! В ушах Эммы стояли молитвы, напевом льющиеся из уст священника, непостижимая ария начала конца. И, как старинная постройка, рухнула утопическая надежда Говарда на новую жизнь, или хотя бы один спокойный день.

Мужчина в длинной одежде и жёстким воротником-стойкой, с обветшалой небольшой книжицей в руках, вблизи показался Эм очень страшным, вестником несчастного случая, проводником вникуда, внимательно посмотрел сверху на девочку.