Текст книги "Пять её мужчин"

Однажды, немного времени спустя после прозвучавшей последней ноты в песне сынишки, Энни попросила мужа перейти в другую спальню. Она отчаянно желала уединения с самой собой, со своими безрадостными мыслями, хотела создать вокруг себя вакуум без боли и тягот.

Она вспоминала годы счастливого брака, всё, что могла бережно запрятать в нетронутый и неповрежденный уголок сердца, тот уголок, что ещё принадлежал прежней Энни – счастливой, неугомонной, умеющей любить и отдавать. Энни, та, что явилась вместе с пережитой утратой единственного ребёнка, лишь без возврата забирала всё, страдая, погрузилась в себя, не способная больше понять чужое горе и мучение, пусть и созвучное её собственному, знакомое не понаслышке.

Она вспоминала каждый день и час своего прежнего бытия, но безжалостной рукой перечеркнула разом то, что служило возвратом к утерянному…

Энни тогда чуть не смертельно оскорбила мужа, бросив ему в лицо это самое время, когда Калеб, трепетно влюбленный, готов был положить к её ногам свою жизнь.

***

Ничего не осталось по-прежнему, Калеб целыми днями не видел жену. Может быть, она пряталась от него, а, может, от самой себя, но в спальне, которую Энни занимала отныне единолично, всегда было тихо, словно внутри не было никого.

Уединившись каждый в своей келье, двое молодых людей, с рождения живущих в миру, возвели стены вокруг себя, прочные и устойчивые. Энн Хауард первой занялась возведением их, отгородившись от мужа и того, с чем не могла примириться, а Калеб, внимая её воле, последовал её примеру. Его одиночество усугубилось вдвойне; молодой мужчина больше не был нужен любимой женщине, его не ждал больше никто, и свободное время он коротал там, где остался навек его сын.

Спустя много времени, много дней, привычно проведённых ими в разлуке, к которой никто не принуждал супругов, но которая была желанна одним и принята другим, Энни неожиданно явилась на порог спальни Калеба. Она застыла в дверях, словно не решаясь войти, словно комната эта принадлежала не человеку, с которым она была связана самим Богом, а тому, от кого можно было ждать любого подвоха. Взгляд выражал её настроение: настороженная напряженность вкупе с недоверием и негасимой неприязнью. Увидев жену, что так и не стала бывшей для него, Калеб понял: для неё он всё ещё виновен, она всё ещё хотела его «казнить»!

Он освободил от наваленных книг кресло, чтобы она могла присесть:

– Проходи, Энн!

Она поймала себя на мысли, что муж даже не удостоил её взглядом, снова занявшись чтением. Она посмотрела на его лицо: с каких пор он нуждался в очках, чтобы читать? Услышав приглашение войти, она шагнула внутрь его прохладного обиталища, где ей стало неуютно с первой же секунды, заняла предложенное место.

– Что ты хотела? – он не поднял глаз от страницы.

Энн не стала медлить с ответом, побоявшись так и не высказать просьбу вслух. С некоторых пор она не желала быть ничьей просительницей. Особенно, его.

– Отвези меня к сыну…

Она должна была, наверное, подкрепить своё прощение каким-нибудь словом, которое обычно венчает просьбу, пожелание, мольбу, чтобы они не звучали, как сейчас слова Хауард – приказанием. Она добавила:

– Пожалуйста…

Калебу показалось, сказав последнее, она пересилила себя, наступила себе на горло и не простит себе этой слабости – обращение к виновнику её кошмара, её воцарившегося Ада. Он вздохнул, и сказал, как можно более мягким голосом:

– Когда захочешь!

– Хочу сейчас! – муж никогда раньше не слышал в её голосе такой исступленной решительности, как будто она не хотела, но могла тут же передумать.

***

Их встретила и окутала тишина. Высокие ворота, как пропуск в иной мир, совсем другой и познанный ими по какому – то чужому, злому умыслу, странно напоминали раскрытые объятия, а входя в них каждый подумал о том, что никто не уверен, не окажется ли здесь уже завтра, через неделю или, может быть, всего один год, уже в качестве того, кто не вырвался их цепких лап той, кого ещё никому не удалось одолеть. Никогда!

Не рядом друг с другом, но близко, не держась за руки, как когда – то, они шли, вдвоём преследуя одну и ту же цель: увидеть, навестить, сказать несколько слов… Энн не хотела плакать, но, похоже, стальной хваткой сжимая букетик цветов и чувствуя немилосердную дрожь пальцев, была готова зарыдать прямо сейчас.

Понемногу жена стала отставать от него на пару шагов, и Калеб вспомнил, что она никогда не бывала здесь в одиночку, и, вероятно, не знает дороги. Ему впервые не стало её жаль, но он решил, что очень уж жесток по отношению к ней. Он думал…

Кем была эта женщина по своей сути? Так недолго мать, и уже так давно женщина, которая видела похороны единственного ребёнка… Любимая жена, любящая, но теперь решившая, что во всем, что с нею произошло повинен только один человек – муж. А он, я, иду рядом с ней по самой длинной и тяжёлой дороге её жизни и понимаю, что достоин её холодности! Я отпустил… Обоих… А, значит, поделом мне…

Он чуть помедлил, чтобы она нагнала его. Нет, он не мог считать её бывшей любимой, не мог не называть про себя женой, не мог сердцем не стремиться к ней! Оно болело от множества причин. От пережитой боли, от боли грядущей, что стала или будет его вечным проклятием, от того, что ещё приготовила в качестве мести, наказания, желая отмщения, эта красивая женщина, которая в одночасье не повзрослела, но состарилась лет на десять! Он был готов, или был готов начать подготовку?

«Не знаю!» – было последней мыслью перед тем, как замедлился шаг и биение страдающего сердца.

Крест, как ориентир, определил захоронение любимого мальчика.

***

Родители Колина, при виде могилы, к которой навсегда были прикованы оба, но каждый по отдельности и словно бы в разной степени, потянулись было друг к другу, нуждаясь в поддержке. Мужчина ободряюще улыбнулся женщине, когда Энн, отделившись от него, с букетом пошла к изголовью, положила цветы, и, всхлипнув, прогладила ладонью яркие символы дат, имя сына, которое выбирала и отвоевала у мужа вскоре после рождения малыша.

Вернувшись, она встала и замерла было рядом с мужем. Он протянул к ней руку, почти дотронувшись до её холодных пальцев, но она отстранилась от него, не давая и шанса свершиться примирению, мучась и мучая недосказанностью, непокорностью, упрямством. Потом взглянула на мужа и резко сказала:

– Я не хочу, чтобы ты стоял рядом, когда я пришла к сыну!

Эта новая пощечина отрезвила его, и Калеб сказал, больше не обращая внимания на собственные неудачи, позволяя неспящей уже долгое время совести разъедать и дальше свою душу.

– Изволь…

Он отошёл на приличное расстояние. Я виновен… Как заученная мантра, грех, что не искупить, ошибка, которую никогда уже не исправить, терзала его эта истина.

Энн написала новую жизнь для мужа. Она никогда уже не думала о нём, как о человеке, который тоже потерял маленького сына. Ей было всё равно, как муж засыпает по ночам и засыпает ли. Чем он занят все дни, о чём он говорит с людьми. Он стал одинок и несчастен, но и это не могло восполнить и умолить её боли. Пусть Калеб страдает, и да будет так. Молодая женщина хотела, даже желала, чтобы Калеб страдал. А когда она хотела этого, то забывала даже, как горячо, безумно любила некогда этого мужчину.

Чуда, так ожидаемого Калебом Хауардом, не случилось.

***

И годы спустя он всё также в глубине души продолжал её любить, а она всё также позволяла своей злости затуманивать ей глаза, сковывать сердце. Злость, неотступная, надёжная подруга, говорила женщине, что она не любит мужа, поощряла жесткость её и грубость.

Характер Энни изменился до неузнаваемости; она больше не была ангелом во плоти, но и демоницу в ней слепец Калеб отказывался всеми силами видеть. Он молиться богам, с каждым разом всё меньше веря, что однажды она вернётся прежней – улыбчивой, забавной, готовой смеяться, желающей мира и, наконец – то, пережившая тот ужас, что отдалил их.

Но прошло три года, а она застыла в том времени, не подпуская к себе. И Калеб, как верный пёс, отвергнутый хозяйкой, годы назад набравшийся терпения, всё ждал. Ждал, смертельно устав.

***

1969.

Энн не была у Колина уже полгода. Она не чувствовала в себе сил, желания идти туда, и снова, только забыв, ворошить смертельно опасные воспоминания. Может быть, так страшно переживая поначалу, она всё же нашла в себе силы понять, осознать произошедшее, пусть и понадобилось женщине для этого довольно долгое время? Может быть, она решила постараться на руинах прошлой жизни найти уцелевшие её фрагменты, которые можно было использовать вновь? А, возможно, душа её с годами омертвела, и более не способна была принять ни очередную порцию терзаний, ни малую толику счастья? Но с некоторых пор…

Ложась спать, Энн мыслями стремилась в комнату по соседству, где, безрадостный, злокозненный ею, коротал ночи её муж. Женщина почти видела, как Калеб гасил свет или долго смотрел на свет ночника у кровати прежде, чем закрыть глаза. Перед её глазами, словно выжженный в памяти, виднелся его лик. Он никогда не улыбался, разучился, и в его взгляде всегда горели угли непрощения.

Да, не в том дело, что она винила его, но в том, что и он не простил себя… Так и не смог простить! И, в очередной раз, не видя, рассматривал искрящуюся светом лампу, старался задремать, ни на минуту не забывая о женщине, в комнате через пару шагов, и о расстоянии в несколько тысяч несчастливых лет между нею и им. С некоторых пор он мог плакать и оплакивать…

Она знала: у него никого не было все эти три года. Всё это время, что она отказывала ему в праве супруга, запрещала коснуться себя, обнять себя, знала, что, когда он проводит ночи вне дома, его постель, где бы он её не нашёл, оставалась пустой и ледяной… У него не было любимой, и это было непреложно, у него была только жена, которая…

Она резко открыла глаза. Сон ушёл, а с постели её подбросила невидимая сила. Она подчинилась её требованию, уселась на край кровати и задумалась, разглядывая босые ноги на полу.

Который час? Уже за полночь? Всё равно! Она думала об одном и лишь одного хотела…

Быстро, наспех набросив на исхудавшие плечи халат, она чуть не бегом кинулась в спальню Калеба, но всё – таки нерешительно замерла на пороге на пару секунд. Но потом открыла дверь в комнату, неясно освещенную всё тем же ночником. На постели, чуть вздрагивая при дыхании, лежал, смежив веки Калеб. Не понятно было, спит ли он.

Женщина, удивившись этому, взволновалась при виде мужчины. Стала дышать тяжело и громко; мужчина пошевелился. Почувствовав чужое присутствие, нехотя, открыл глаза:

– Что случилось, Энн?

Она молчала, пока он не сел, свесив ноги на пол. Повторил вопрос:

– Что случилось, Энн?

– Я…я…я.. – язык не слушался её.

Отчаявшись сказать что-нибудь связное, Энн сделала несколько шагов навстречу мужу. Он молчал, не реагируя на её действия, но неотрывно следил за нею взглядом. На ходу она развязала пояс, выпустила его из рук, не придав значения, что он скользнул на пол. Женщина всё пыталась поймать настроение Калеба и не заботилась ни о чём остальном, всё ускользало от её внимания, ничто не имело смысла, кроме…

Она подошла вплотную к мужу, впервые находясь так близко к нему и, странно спокойная, замерла, принялась ждать непонятно чего. Недолгое ожидание её он прервал несмело, словно разучившись обращению с ней. Помедлив, будто ему нужно было, было настоятельно необходимо собрать мысли и чувства свои воедино, Калеб раскрыл полы её ночной одежды, обнял за поясницу, привлёк к себе. Снова часы стали отмерять мучительные секунды его нерешительности. Но…

Энни и сообразить не успела, как Калеб прижал свою голову к её животу, и сделав это, стал дышать размеренно и мягко, будто только преодолел невидимую грань, сквозь которую не мог, не смел перейти годами. Годами, что были полны подчинения её стальной воле и бушевавшей в нём, но безропотной надежды.

Она запустила пальцы в его волосы, чуть накручивая на них короткие пряди.

– Энни… – донеслось до её слуха. Женщина отметила, что голос мужа звучит уже не холодно.

Она совсем расслабилась от этого ласкового оклика.

Его руки вдруг ожили, неотделимые от желания и намерений хозяина, и начали оглаживать её бока, низ живота, собирая тонкую ткань сорочки в складки. Энн чуть отстранилась, вдруг осознав: он хочет подняться на ноги. Она и сама хотела бы видеть его лицо, но, когда неожиданно близко увидела его глаза, не смогла сдержаться, выставив напоказ то, что показывать не хотела:

– Калеб, я…

Из глаз её скатилась блестящая слеза, которую можно было принять за знак покаяния, сознание вины, которую она несправедливо и неверно возложила лишь на его плечи, нисколько не забрав себе, никак не разделив поровну. Той вины, которая должна была придавить и её плечи, ведь Калеб не был атлантом, а горе их должно было быть общим. Может, тогда оно не поглотило бы их на долгие годы. Годы явной ненависти и тайной любви, глухой боли и безоглядной веры.

– Что такое, родная? – он приподнял её лицо за подбородок. Энни давно уже не слышала в словах мужа такого участия, заботы и теплоты вперемешку с тревогой.

Она, однако, промолчала, всё ещё не сознавая толком, что хотела, что могла бы сказать Калебу. Она чувствовала, что не скажи, всё будет звучать фальшью! Да и можно ли, пронеся обиду через столько лет, приучив мужчину к отсутствию её в его жизни, показав ему неприглядные стороны когда-то живой, трепетной натуры вдруг притвориться, что ничего не было, что не она заставила любимого пройти через все испытания в одиночку?

– Ничего не исправить!.. – пролепетала Энни.

Калеб не отвёл глаз, чего она ожидала со страхом. Всё же он, наверняка, умел прощать, подумалось женщине.

– Ничего! – подтвердил он.

Только услышав это, Энн застыла в руках мужа, даже отказавшись сделать лишний вдох. Всё кончено!

Словно прочтя её мысли, он отнял от её лица свои ладони, скользнул руками по шее, плечам, мягко освобождая её от надетого халата. Он упал, и тяжёлым волнами остался лежать у её ног.

– Мы можем только идти вперёд, Энни! – снова сказал он.

Она не нашлась, что сказать. Для разговоров ещё будет время, а сейчас… Руки мужа у неё на талии, губы, вдруг до потери сознания желанные – на её губах, страстные и принадлежащие ей. Тело, вплотную прижатое к телу Калеба, отвечает на ласку, льнёт ближе, ещё чуть-чуть и она способна будет различить удары его сердца в исстрадавшейся груди.

В перерывах между поцелуями, Калеб сказал:

– Никогда больше не отдаляйся от меня!

Энн снова пришлось промолчать, потому что он не дал ей ответить на его пожелание, поцеловав так жадно, как никогда, даже в их прежнюю, счастливую бытность друг с другом.

– Нет, не покину тебя… – произнесла Энн, почувствовав, что губы её неожиданно свободны, а Калеб теперь затерялся в ложбинке её плеча. Обвила, так крепко, как могла, его шею, прижимая его голову к своему телу, не прося, но требуя, чтобы он продолжал свои ласковые действия…

***

О том, что у них будет ребёнок, она узнала через несколько месяцев.

С этим потрясающим знанием в голове, с приятной неизвестностью этого знания в сердце, в нетерпении поделиться им, но тщательно скрывая до поры, она прожила ещё немного.

С ощущением перемен с своём теле, в своём сознании и мыслях, мать в прошлом и недалёком будущем, улавливала перемены к лучшему и в своём, так долго тяжеловесном характере. Понемногу, сначала едва заметно, она становилась той женщиной, которая была любима мужем когда-то и теперь тоже, которая в своей нежности была чуткой, в своей чувствительности могла быть ранимой и несчастной ровно настолько, насколько позволяла себе. Давно она не чувствовала так полно счастья, нового, пришедшего с её вторым малышом. Пусть о нём не знал никто, зато уже сейчас он подкреплял её силы, её дух, решимость и, она осознала, готовность к возвращению.

Ушла её жесткость, а грубое поведение, казалось, принадлежало жизни прошлой, да и человеку, которого более не существовало, другой женщине, отрешённой и отрекшейся от всех и всего, кроме собственной эгоистичной жажды страдания.

Теперь Энн Хауард могла назвать это чувство только так. Жажда страдания… Да, она жаждала тогда, несколько лет тому назад, почти сломавшаяся от потери сына, жаждала страдать, хотела боли и могла, по собственной прихоти, причинить боль тем, кто страдал не меньше. Наконец, можно было признаться себе в этом, будучи под защитой зародившейся в ней новой жизни.

Но сейчас она хотела просить прощения, готовить для будущего сына счастливую жизнь, которая начнётся с первым его криком.

***

Калеб Хауард не знал ничего о второй беременности жены, но замечал в ней перемены приятные и замечательные. Она стала улыбаться, смеялась, шутила много, вспоминая, что раньше имела хорошее чувство юмора. Муж поощрял её, любовался ею, был рядом чуть не каждый час, первым, при её пробуждении, смотрел в искрящиеся неугасимым светом глаза.

Энни примирилась с матерью после почти четырёх лет нежелания даже смотреть на неё. Калеб помнил, как легко в своё время Энни далось решение вычеркнуть ту, что была первым свидетелем рождения малыша Колина и в чьих глазах видела такую горечь и скорбь, когда его не стало…

Тогда она прошла точку невозврата, уже была настолько закаменелой и равнодушной, что не обратила внимания на слова и увещевания матери, её слёзы, её обида мало интересовала дочь, она была увлекаема своими демонами на самое дно существования.

Теперь Энни предстояло пожинать плоды своей жестокости, но даже и на этом пути любимый не оставил её, продолжая сжимать ладонь всё время тягостного искреннего разговора с миссис Эдмонт.

Женщина эта оказалась мудра, и, как будто углядев что-то невероятное в дочери, выпроводила Калеба за дверь. И наедине мать и дочь говорили довольно долго, а, когда Хауарду снова позволили присоединиться к их обществу, старшая и младшая женщины, связанные кровью и чем – то более особенным, крепко держали друг друга в объятиях. Пропасть осталась позади, или расщелина её обратилась вдруг в цветущую долину…

И Энни, наконец, боясь, что совсем скоро её тайна естественным образом станет очевидна, решилась раскрыть её мужу. В конце концов, не будь Калеба, не свершилось бы это маленькое чудо внутри неё, не благословили бы её на искупление большого греха, её отступничества.

Место было выбрано спонтанно, и она не жалела об этом не до и не после: могила их маленького Колина, ребёнка, в котором были их мечты, стремления и надежды. Он, как будто передал родителей младшему брату, но Энн считала, что это сам Колин в перерождении воплощается в ином теле, но в той же семье.

Привычно положив к изголовью цветы, и непривычно взяв мужа за руку, Энн помолчала, собираясь с силами. Потом, вмиг решив что-то, сказала:

– Калеб, любимый, ты так много мне простил…

Он непонимающе посмотрел на жену. Он давно не хотел слушать от неё извинения, но, похоже, всё снова медленно к ним подходило. Он так давно стремился уверить её, что ни в чём её не винит, как не винил и раньше, но она продолжала:

– Я именно здесь хотела поблагодарить тебя и сказать, что…

Он испугался, подумав было, что она неожиданно и навсегда хочет покончить с их историей, их любовью, которая только – только возродилась, окрепла на до сих пор бесплодной земле. Калеб вдруг захотел, чтобы она больше ничего не говорила, но…

– Нам с тобой дали второй шанс, милый!

Сейчас, подумал любящий её, Энн скажет, что они не смогли им воспользоваться, в полной мере не смогли ничего построить снова. Но она сказала:

– И нам дали ещё и третий шанс, любимый мой, родной мой! – её ласковый, тихий голос, улыбка не вязались в его мозгу с тем, что она прямо сейчас с ним порывает, уходит, оставляет…

Но он не смог бы ей помешать!

А Энни, тем временем глядя в его глаза, сказала:

– Я беременна, хороший мой! У меня будет второй ребенок! У нас будет второй ребёнок, слышишь?

Он слышал, но долго укладывал эту чудесную новость в голове. Они вновь станут родителями? Он снова будет мастерить колыбельку, маленькую и удобную? Он снова первым из мужчин возьмёт в руки маленького? Но на этот раз убережёт? Правда, Господи? Неужели!

Он заключил в объятия жену, свою Энни, свою фарфоровую куколку, ценнее которой не было на планете:

– Милая, любимая, замечательная… – он поднял её над землёй, чувствуя цепочку её рук на своей шее. – Я так счастлив! Люблю тебя!

Он поцеловал её, подтверждая слова, в которых она не сомневалась.

– И я счастлива, Калеб! Очень… Спасибо… Ты снова несказанно щедро одарил меня!

***

Время шло. Хрупкая фигурка Энни начала расплываться, внутри неё росла её мечта. Несказанная лёгкость окрылила её, она была живая, счастливая, она ждала искупления.

Ребёнок, что шевелился в животе, так много для неё значил, он значил для неё всё на свете. Ей нравились движения внутри, сначала неявные, а потом смелые, частые, сильные. Толчки, переворачивания, которым уже не было числа.

Она носила непоседу! И он был весел и игрив. Совсем скоро она увидит его… Она так любила его! Но пока она отчаянно стремилась, чтобы он любил её. Странно, правда? Когда она была беременна Колином, у Энни и мысли не возникало, что ребёнок не будет её любить, нуждаться в ней, что он не будет никогда её… А с этим малышом то и дело прокрадывалась предательская догадка: этот ребёнок ей не принадлежит, ни сейчас, когда они одно существо по сути, ни тогда, когда они разъединятся!

Но, сидя в обществе мужа, или матери, или большой семьи Калеба, она, уже скоро ожидающая родов, говорила себе: «Я люблю тебя, малыш, дорогой, и всегда буду любить! Иначе ведь нельзя! Ты мой, а я твоя!».

***

26 апреля 1970.

Опять счастье пришло неожиданно. Но опять последовало за ужасной болью. Ей снова казалось, что она готова и может погибнуть. Энни снова, не помня своих обетов, выкрикивала проклятия, в сердцах кричала о ненависти к тому, кто разрывал, требуя свободы, её тело.

Он такой капризный, думалось ей. И такой неумелый. Не может или всё же не желает родиться, мучит её, любимый…

Схватки длились очень долго. Нет, не вечность, но, кажется, много часов, за которые она успела подумать, что второй её сын очень уж упрям, а потом, с нежностью, с коей не сталкивается в родах, наверное, ни одна женщина решила, что он пошёл в неё, ведь она известная упрямица.

Эта мысль вызвала улыбку на её измученном лице, улыбку, что представлялась Калебу – он снова помогал миссис Эдмонт – отнюдь не женским, звериным оскалом.

Как ей было больно! И как ему было жаль её!

– Я больше никогда не буду рожать тебе, Калеб Хауард! – взвыла на последней схватке его жена, глядя в его глаза плохо различающим что-либо взглядом, сжимая простыни в кулаке и прорывая пальцами в хлопке дыры.

Снова боль, лабиринты боли, в которых она заплутала. Потом, чувствуя, как противно сворачиваются внутренности, она ощутила под собой мокрое пятно. Почему – то стало стыдно и неловко, хоть с нею произошло естественное – наконец, отошли воды. А она сумела только потребовать у мужа:

– Не смотри на меня!

Время почти настало! Сегодня ею никто не командовал, и Энни сама знала, что и как надо делать. Ещё пара минут, и я обниму тебя, дорогой!

Она начала тужиться, когда время для этого пришло. Родила быстро, не испытав трудностей первых родов. Странно не испытывая ничего. Ей казалось, невероятное событие, которого она ожидала столько месяцев, как будто прошло мимо неё, незамеченное. Она не остановила, не успела поспеть за ним, и оно кануло в Лету, насовсем. Предстояло смириться, и она с горечью подумала, что мирится с чем-либо постоянно со дня смерти первого сына.

Возвращалась в реальность… И тут поняла, что давно не слышит первородного крика сына, словно его совсем и не было. Боже мой! Она заметалась на постели и увидела два смутных силуэта. Один, видимо, женский, передавал другому белый сверток величиной с хлебную булку.

«Сынишка!» – ликовала она.

Силуэты о чём-то шептались, словно что-то таинственное объединило их с маленьким комочком жизни – её новорождённым мальчиком. Но Энни не понимала смысла шёпота.

Собрав ещё не совсем вернувшиеся к ней силы в кулак, она попросила, Калеба:

– Дай мне подержать… Я так… ждала его…

Муж приблизился к её ложу с младенцем на руках, сел в изголовье рядом с Энни. Улыбался непрестанно:

– Её…

– Что? – не поняла Энн Хауард, снова ставшая матерью.

– Ты ждала её, любимая! – повторил Калеб. – Это девочка, она – прелесть!

Он говорил совершенно очарованным голосом, и в сверток заглядывал, словно там лежал, завернутый в пелёнки, сам ангел. И это было неправильно, по мнению Энн.

У неё должен был родиться мальчик, новый Колин, с которым она не смогла бы зачеркнуть прошлое, но с радостью вступила бы в будущее! А…

– Возьми её… – сказал между тем новоиспечённый, явно счастливый донельзя отец, протягивая ворох пелёнок и простынок, в котором Энн обнаружила сморщенное, ещё красноватое существо, бывшее не сыном.

Едва не плача, дрожащими руками, она приняла его, но обратила несчастное лицо на мужа. Он ничего не понимал, по– прежнему искренне улыбаясь:

– Знакомься, любимая моя! Твой и мой ребёнок! Дочь!

Энни захотелось побыть одной, чтобы в комнате не осталось никого, а руки не тянула тяжесть желанного, ожидаемого долго и с нежностью, но с первых своих минут ставшего ей ненужным ребёнка, девочки…