Текст книги "Важенка. Портрет самозванки"

Важенка ткнула сигаретой в этот клок:

– Смогла бы его съесть за все зачеты? Вот съешь, и через минуту все, полная зачетка!

Безрукову передернуло. Бе-е-е! Важенка улыбалась, стряхивая пепел.

Однако секунд через пятнадцать Безрукова выступила с уточнениями условий. Давай за зачеты и все экзамены?

Хохотали до самой комнаты. Громко, безудержно, чтобы хоть немного облегчить свалившуюся ношу, поддержать, растормошить друг друга. Еще, конечно, потому что все смотрят, оборачиваются.

– Смотри, я бы сначала его прокипятила хорошенько, потом томатную пасту. Много. Ну, проглотила бы как-нибудь, ничего.

* * *

Экзаменаторов было двое: лектор, доктор наук Малышев, тот самый чудесный тролль, марсианин, что принимал у нее вступительные, и его ассистент, молодой, незнакомый. Важенка мечтала об ассистенте, разглядывая его взволнованный профиль из коридора.

– А то пристанет со своими дополнительными, – бормотала она, наблюдая в щель высоченных дверей, как Малышев рыщет между рядами, внезапно склонившись, шарит в партах на предмет шпор, вращая своими рачьими глазами, скрипуче смеется. – Неугомонный.

– Бери мои! – это счастливая Безрукова вышла с пятеркой. – Мы вместе со Славкой писали.

– Нет уж. У меня свои есть. А почерк твоего Славочки я никогда не разберу, как курица лапой… А что листочки, листочки? Можно свои?

– Да! – радостно кричит Безрукова в слепое от напряжения лицо подруги. – Двойные свои листочки.

– Йес-с-с! – Важенка крутанулась вокруг своей оси.

– Свои можно, да? Я не услышал? – это Стасик надвинулся на них, задышал тревожно.

Стасик врет, что не услышал. Ему просто нужно в разговор вклиниться, чтобы Безрукова сто раз повторила, что листочки можно свои, и тогда его сердце будет прыгать не так сильно. Потом ему нужно подробно пытать ее: кому лучше отвечать, молодому или Малышеву, ну да, да ясно, что молодому, а ты кому? ах да, Малышеву, ну, ты отличница, тебе сам бог велел… Полтора месяца назад на коллоквиуме по вышке Стасик Лебедев, умоляя профессора поставить ему хотя бы три, слезно произнес “я на колени встану”. Так что особой популярностью среди восемна-дцатилетних одногруппников он не пользовался. А Важенка так вообще легко поменяла его фамилию на “Лебядкин”, а он даже не спросил почему.

Безрукова, дождавшись любимого, ушла, весело помахав Важенке: ни пуха ни пера, золотце!

К черту тебя, Безручка! Три раза туда. Везет же. За руку со своим Славой, по-другому не ходят, тонкие, звонкие, голубоглазые. Утром он встречает ее у метро, в институте вместе, оттуда к нему домой, в общагу Саша возвращалась к ночи. Неразлучники. Даже у туалета друг друга ждут, больные люди!

Стасик одышливо метался перед дверьми аудитории взад-вперед по коридору, все время нажимая на кнопку зонта-автомата. Тучный, красный, периодически доставал платок, утирался им, что-то бормотал, шутил, хихикал сам с собой, боялся, в общем.

– Ну ты придурок! – качала ногой Важенка, сидя на подоконнике.

Не рассчитав, внезапно открыл зонт в лицо какой-то седовласой преподавательнице. Она отпрыгнула в сторону, гневно блестела оттуда очками.

Лебядкин, зачем тебе зонт? Минус за окном. Вчера был дождь. Ну так вчера, а сегодня нет. Но вчера был.

Вся остальная группа погружена в конспекты. Или вид делают. Странные такие, разве перед смертью надышишься?

Они со Стасиком вошли последними. Через минут десять Важенка осторожными пальчиками отсчитала и вытянула из носового платка первую “бомбу”, еще через пять – ответ на второй вопрос. Поняла, что почерк Дерконос и ее собственный почти неразличимы. Зевнула и принялась заучивать текст. Гудели лампы дневного света, а та, что над Важенкой, противно моргала. Ясно, что Безруковой, например, “бомбы” нужны лишь для страховки – она почти половину билетов знала, определения основные. То, что не выучила, “забомбила” – ей потому и нестрашно на дополнительных срезаться. Внезапно Важенку осенило, как избежать допов и вообще, может, даже наскрести на четверку. Она принялась быстро строчить ответы заново, допуская в них легкие неточности, а в паре формул искусно “напутала” с параметрами. “Ошибки” свои она тщательно запоминала. Тогда этот аспирант, к которому она стремилась, все время потратит на корректировку ответа, на вытаскивание из нее точных значений, она будет морщить лоб, вспоминать. Может даже пять поставить!

Дописав, Важенка подняла голову. Малышев уже раскрыл зачетку, чтобы поставить оценку Лене Логиновой, но вдруг снова принялся что-то уточнять. Ассистент в самом разгаре опроса. Значит, сейчас старикашка пригласит к себе следующего. Ее очередь, Стасик брал билет последним. Но Важенке нельзя к чудесному троллю, его не обмануть – щелкнет ее как орешек.

– Извините, можно в туалет? Я быстро, – Важенка легким шагом пробежала к выходу.

Малышев кивнул уже ей вслед, Стасик громко булькнул за партой.

Она не спеша вымыла руки, покурила, потом не отрываясь смотрела на секундную стрелку – все, Стасик уже в марсианских лапах! Вздрогнула, когда в дверях аудитории столкнулась с Малышевым – он разминал беломорину. Просветлел лицом ей навстречу.

– Я покурю, и сразу отвечать будем. Кто там следующий, – его гуинпленовская улыбка уехала налево.

В пустых коридорах свет уже горел не везде, а в полукруглых огромных окнах васильковый сумрак вытеснил последний серый день. На ватных ногах она шагнула в аудиторию. Было видно и даже немного слышно, как разошелся в старом парке утренний ветер. Довольный Стасик делал вид, что поглощен писаниной, аж пар из него валил. На ассистента надежды никакой – только ко второму вопросу приступили! Небольшая настольная кафедра закрывала от аспиранта и Стасика зачетки, навалившиеся друг на друга, как рухнувшие кости домино, в том порядке, в котором брали билеты. Проходя мимо них, Важенка быстро и незаметно поменяла местами свою и Лебядкина – теперь получалось, что следующий он. Такова селяви, Стасик, твой выход!

Он, разумеется, орал, что не его очередь, что с зачетками напутали, положили не так – Ира Важина, ты же передо мной была! – но Важенка взглянула на всех светло и удивленно, дернула плечиком, погрузившись снова в свои записи. Чем сильнее сейчас истерит Лебядкин, тем непреклоннее будет Малышев.

– Ну и ничего, что не дописал, сейчас тут вместе все придумаем. Давайте-давайте, я помогу вам. Не век же тут сидеть, в самом деле. Новый год сегодня, – гудел добродушно.

Она уже одевалась в коридоре, бережно уложив в сумку свою четверку. Крикнула в спину убегающему аспиранту: “С наступающим!” Разгоряченная, обернулась на распахнутую им дверь аудитории, где Стасик разбирался с Малышевым. Тролль пытался его обогнуть, чтобы уйти, но Лебядкин не давал ему это сделать, все время преграждая путь. Он простирал к лектору руки, заклиная поставить хоть какую-нибудь троечку – самую маленькую, можно с минусом! – иначе его просто отчислят. При его раскладе не получить допуска к следующему экзамену. Малышев отшучивался, неумолимо продвигаясь к двери.

– Я не пущу вас! – вдруг взвизгнул Стасик и схватился за ближайшую парту. С грохотом притянул ее за стол к дверям, перегородив их так, что вся конструкция осталась в аудитории, а сам Лебядкин стоял уже в коридоре.

Недолго думая, семидесятипятилетний доктор наук поставил ботинок на скамью парты, потом на стол, легко спрыгнул рядом со Лебядкиным и припустил со всех ног по коридору.

Важенка и Стасик изумленно смотрели ему вслед.

* * *

На “Политехнической” Важенка бросилась к “Союз-печати” разменять пять копеек так, чтобы двушка, но киоскерша только руками замахала. Потом локтем отряхивала рулоны свежих газет на прилавке, этим жестом как будто отгоняя ее.

– У вас не будет двушки? – Важенка от холода цедила воздух, придерживая воротник у горла.

Молодой человек, единственный в очереди к будкам, тоже переминался на ветру. Рылся в карманах так долго и молча, что захотелось убежать. Две желтые копейки, новенькие, в каких-то табачных крошках. С наступающим!

Эбонитовая трубка была холодной и тяжелой. Полустертые запахи каучука, чьего-то дыхания, “Красной Москвы”. Важенка тяжело тащила палец в стальных колечках, сухой треск диска – тр-р-р, тр-р-р. Повезло, что все стекла в будке целы. Пока комендантша в Сестрорецке ходила за девочками, эфир в трубке подрагивал какими-то волнующими помехами, шелестом, далекими голосами, и казалось, что это голоса тех, кого давно уже нет, или наоборот – людей, еще не родившихся. И вдруг совсем рядом Ларино распевное “алё-о-о”.

– Ларочка, миленькая! С наступающим! А где Тата? Она же у вас вроде. Мы договаривались созвониться после экзамена, чтобы Новый год вместе, я вот только…

А Тату ночью увезли в больницу, в город, на Комсомола, девятнадцатая вроде. “По-женски, – приглушила голос Лара, – ты поняла, да?” Важенка ногтем стучала по стеклу, а иногда, шумно выдохнув, поворачивалась в будке на девяносто, на сто восемьдесят градусов.

В сводчатых коридорах пусто, приглушенный свет, ее собственные гулкие шаги по нецелому кафелю. На сестринском посту никого. Сильный запах камфоры и бинтов. Из высоких дверей палаты вышла ссутуленная больная, с какими-то сверточками в руках, равнодушно скользнула взглядом по Важенке, прошаркала кожаными тапочками к большому урчащему холодильнику рядом с двумя каталками.

– Всех выписали. Новый год, – объяснила абсолютно белая Тата с кислородными трубками в носу. – Медсестра? Наверное, отмечает уже где-нибудь в ординаторской. Хочешь, поешь…

– Не, я сосиску в тесте у метро, – сказала Важенка, отводя взгляд от куска минтая в лужице серого пюре. Там краешком утонул ломтик черного хлеба.

Тата шептала, что ночью у нее открылось кровотечение после аборта у одной тетки на дому, Спица подогнала. Вроде врач, но не поручусь.

Не поручусь! Словечко в духе Таты, и это в такую минуту. Важенка наклонилась ближе, чтобы слышать ее горький шепот, смахивала крупные быстрые слезы с ее тонких скул.

– Как же ты здесь в Новый год, а? – Важенка была потрясена, что прекрасная Тата этой лучшей в году ночью будет плавать в мерзком запахе дезраствора и рыбы, еще какого-то тошнотворного больничного духа, знакомого с малолетства, – теперь так пахнет ужас. Одна-одинешенька, среди теток и вони, в казенной рубашке, по которой рассыпались жалкие фонтанчики цветов вперемешку с надписью “Мин-здрав-Минздрав”. Правильно написанный Минздрав. Минздрав вверх тормашками.

В туалет шли медленно. Тата маленькими шажочками, стараясь удержать между ног подкладную из пеленки. Важенка вела ее. Пропуская Тату в туалет, обернулась. Грязный желтый кафель за ними был заляпан кровью.

В трамвае она поняла, что абсолютно вымотана. Вагон трясло, и она, повиснув на поручне, не сопротивлялась, а, наоборот, даже подкачивалась ему в такт, чтобы еще сильнее подтвердить эту измученность. Перед глазами стояло бледное лицо со страшными проводками из носа.

– …Она такая мне: “Клипсы привези белые”. А я ей уже кофту свою везу, в горохах, помнишь, у меня. А потом будет: “Не надо шампанское детям, я противница”. Чё такого-то, скажи? Противница она.

– …Хотите ваш тортик подержу? Это же “Киевский”? А вот я люблю “Норд”. Я, кстати, в “Севере” с пятьдесят четвертого года работала. С самой Татарской…

На задней площадке пели.

Важенка ушла в начало вагона, отвернулась, вытерла мокрое лицо, павлопосадский платок поверх пальто перевязала на голову. Накрасила губы.

– Хватит, я сказала, меня дергать! Чего тебя надо? Дед Мороз будет, если не напьется!

В метро к ней подсел пьяный в дубленке. Шептал с волнующим акцентом, что он болгарин, что видел много красивых девушек, но такой хорошенькой, как она, – никогда. Важенка развеселилась, разрумянилась. Звал с собой отмечать Новый год в компании друзей. Уже на “Лесной”, шагнув с эскалатора, она вдруг переполошилась: чего это я? почему не пошла с ним? Классный же, иностранец, дубленка настоящая, не тулуп перешитый, вот дура-то!

* * *

В фойе плавал сизый дым, пол уже был заплеван конфетти, грохот музыки из телевизионной. Весь общежитский народец пребывал в каком-то лихорадочном движении. Из кухни густо тянуло чадом.

– Мамочка, с Новым годом! – кричала девица у междугороднего автомата. – Еле-еле до вас…

В волосах у нее веночек серебристой мишуры. Важенке вдруг стало ревниво, что она все еще не часть этой праздничной суматохи, – и веночек такой ей пойдет. Она ускорила шаг, разматывая платок на ходу, отвечала всем на приветствия. В рекреации Коваленко, отделившись от компании, долго мял ее в объятиях, дышал перегаром. Она громко смеялась, выгибалась назад.

В комнате Важенка сразу наткнулась на Дерконос в бигудях, которая примеряла за шкафом ее футболку “Мальборо”. Ковбой с лассо расплылся на могучей груди, а зубы лошади стали крупнее, казалось, еще немного, и она заржет в голос. Важенка задохнулась от возмущения – какого черта?

– Да я просто… ну всё, всё! Ты сдала, сдала, кстати?

– Марина, ты же мне все растянешь на хрен! Грудью, башкой в бигудях… Вот зачем ты туда влезла? – Важенка со злостью отшвырнула сапог. – Сдала. Четыре.

Салаты и картошку с курицей уже отнесли наверх, к мальчикам. На краешке стола, сдвинув в сторону очистки, бечевку, грязную посуду, устроились со стопками в руках староста с Толиком, вторым ухажером Дерконос. Глаза их лучились добротой. На блюдечке перед ними – половинка яйца, огурчик. Видимо, то, что не попало в салат.

– Провожаем? – буркнула Важенка, кидая сумку на кровать. – Хорошо сидим.

– Где хорошо-то, Важенка, – хмыкнул староста. – Посмотри на нас. Нам водку закусить нечем. У меня только одно яйцо!

Дальше оба зашлись в собственной идиотской радости. Красный староста беззвучно трясся на стуле, Толик почти хрипел. Важенка не выдержала и рассмеялась:

– Представляю себе ваши шуточки там, наверху, без нас!

– Не-е, не представляешь! – выдавил староста, утирая слезы.

Она уселась к ним и, махнув сразу целую рюмку, в лицах рассказывала про экзамен. Ветер и водка подпалили щеки. Недолго помучилась: можно ли про подмену? или молчать? Легко опустила момент с зачетками.

Уже проваливаясь в сон, бормотала заплетающимся языком, что прилегла на часик, чтобы без двадцати двенадцать ее обязательно, как штык, слышите, обязательно. Дерконос, я убью тебя!

Ее и разбудили, и кто-то даже честно стоял над душой, пока Важенка не села на кровати с закрытыми глазами. Вернувшись из туалета, она полезла на второй ярус, на кровать Лены Логиновой, чтобы снять со шкафа коробку с туфлями. Но, оказавшись наверху, она аккуратно укуталась в Ленину шерстяную кофту и блаженно заснула.

Она улыбнулась во сне, когда ровно в полночь одиннадцатый корпус, да и весь студгородок, содрогнулся от приветственного молодого рева навстречу новенькому 1983-му.

Проснулась, когда хлопнула дверь в комнату. Громкий шепот Дерконос. Заходи, никого! Как это никого? А я? Важенка продиралась сквозь сон, плохо соображая, какой сегодня день и где она. Распахнула глаза от ужаса, когда кровать вдруг закачалась, а потом и вовсе заходила под ней ходуном. Медленное сознание, раскручиваясь, утянуло Важенку в прошлый день, прошлый вечер, прошлый год, к туфлям, коробке, ко второму ярусу чужой кровати. Внизу, стало быть, колбасится Дерконос с одним из возлюбленных, Толя или Костя.

Разобралась.

Сбежать уже не получится, надо переждать, не век же… Важенка никак не могла расслышать, что выкрикивает Дерконос в порывах нежности, какое-то слово, как имя, боже, как она его называет? Неужели третий? Новогодний. Важенка приподняла голову, вся обратившись в слух.

– Тостя, милый Тостя, – Дерконос празднично запуталась в возлюбленных, наконец-то соединив их.

Важенка наверху тоже сотряслась с ними в такт, но от смеха, конечно же.

В коридорах серпантин по полу, а на подоконнике в тарелке с окурками трупики бенгальских огней. Праздничный гул еще ровно стоял по всему дому, но как будто уже отступал, затихал, полчетвертого, что ли. Важенка с ясными глазами шла по коридорам и ни о чем не жалела. Радовалась, что сдала экзамен, что почти все зачеты, чуть грустила о Тате – поправляйся, детка! Ее зазывали, наливали, кормили во всех комнатах, знакомых и не очень, изумляясь на ее свежий вид. Она даже потанцевала на дискотеке в телевизионной, но скучно среди пьяных. Снова пошла бродить по коридорам. Внезапно одна из дверей распахнулась, и оттуда вывалился пьяный Вадик, дружок Коваленко. Кудри на голове торчали по всем сторонам света, и, кажется, он был ей рад.

– Заходи, слушай, я тут опупел уже. Все спят на хрен. А я вот ищу, кого бы… – Его покачивало.

Воняло луком пополам с сивухой. С катушечного магнитофона поскрипывало, потрескивало:

 
Комната с балконом и окном светла сейчас,
Чиста, как день, который вместе видел нас
В последний раз…[1]1
  Песня ансамбля “Веселые ребята” на стихи В. Лугового.


[Закрыть]
 

Этот пьяный болван никак не мог кончить. Важенка билась рыбкой в плену его убогих фантазий. Их было ровно две, поочередно: она на спине, потом он. Плата за страдания тоже была ничтожной (или достаточной?) – время от времени он шептал ей в ухо, какая она классная, что у него никогда не было никого лучше Важенки. Порвал ее марлевое платье с тонкими вышивками, но все же он шептал, и она терпела.

Казалось, что даже внутренности у нее полыхают огнем, дикое жжение повсюду. Он сопел, придавив ее огромной тушей, – тупой, кудрявый. Она корчилась в потолок, стонала. От омерзения. В ужасе от себя. Шелест ленты на бобине. Закончилось.

Вытереться после него было нечем. Не моя комната, где я тебе? Кинул ей чье-то чужое полотенце. Устало курил, задрав руку за голову. Потом поощрительно прижал к себе, ткнув лицом в слипшиеся волосы подмышки. Важенка перекрыла дыхание.

Утром в одиннадцатом часу шли к бане по пустой окаменелой насквозь улице, прикрывая глаза от ветра. Вадик матерился, тер уши.

– Что можно поделать с ветром? Ничего! Он же ветер! – забежав вперед, она шла спиной, смеялась. – Стоп, не наступай на люк! Это к несчастью.

Вадик снова выругался, дернул плечом. Херню какую-то несешь. Но обогнул люк у раскрошенного поребрика.

Щебетала ему про экзамен, потом про “Тостю”. От этой истории Вадик заржал так, что ворона снялась тяжело с голого тополя и, каркая, низко полетела прочь. За ней взвилась целая стая. Каркали вороны, кудахтал от смеха Вадик, Важенка преувеличенно испуганно озиралась по сторонам, наслаждаясь произведенным эффектом.

У ларька он купил им пиво, заплатил за нее! Задрав от холода плечи, разглядывала старушку в окнах дома напротив, у которой никак не получалось вытянуть с улицы авоську, перекинутую через форточку. Она стояла, видимо, на стуле и беспомощно дергала ее. И некого позвать из темной глубины. Зачем ей курица утром первого января? Из газеты в авоське торчали куриные лапы. Неужели ничего не осталось с новогодней ночи? Или не было у нее никакого праздника?

В соседнем окне форточка затянута грязным тюлем, а на подоконнике ваза синего стекла. Топорщатся оттуда искусственные тюльпаны. В углу хромированный полукруг кроватной спинки. И такой тоской от этой форточки, от выгоревших, будто с кладбища, цветов, от желтых куриных ног, зябких, голых, почти человеческих. У них дома такой же замерший букет в бабушкиной комнате. Ирочка часто стояла у окна, поднырнув под легкий тюль, и трогала пальцами мертвую пластмассу лепестков в волнах батарейного жара и запаха пыли от занавески.

На обратном пути Важенка взяла его под руку. Он почти сразу отнял ее назад.

Глава 4
Весенняя сессия

На Лесном по-весеннему звенел трамвай. Мимо выхода из метро прогромыхала мороженщица с тележкой. Решительно шла на точку, видимо, с новой порцией льда. За ней семенила стайка покупателей, каждые пять секунд обрастая новыми гражданами. Двое мужчин осторожно вынесли из-за угла облупленные оконные рамы. Тучкова остановилась, ловя момент, когда родной одиннадцатый корпус попадет в эти рамы, станет на мгновение картинкой с узкой полосой синего неба. Некоторые окна на фасаде были распахнуты. К общаге Оля Тучкова приблизилась почти танцуя. Причины для такой походки у нее были существенные. Час назад она свалила с плеч расчетную по строймеху и находилась просто в преотличнейшем настроении. Припекало солнце, в сиреневых придворных кустах общаги сверкали птицы. Такой чудесный настрой усугубляла бутылка “Советского”, горлышко которой Оля сжимала своими худыми прокуренными пальцами. Шампанское было куплено на последние деньги, но ведь и строительная механика – не жук начхал! Предмет, из-за которого и вылетали с гидротехнического на третьем. К тому же она почти не посещала институт, веселилась, спала весь семестр. А тут на отлично! Оля близоруко сощурилась, пытаясь определить, кто там курит в окне рекреации на четвертом. Хлопнула тяжелой входной дверью.

Через неделю зачетная. Теперь не спать, не есть, вкалывать до победного. Третий курс – самая жесть. Но не сегодня. Хотя не исключено, что к вечеру она снова сядет учиться. Так, вспархивая от шага к шагу, Оля пересекла прохладный вестибюль, кивнула вахтерам. Проходя мимо открытой двери комендантской, отвела руку с бутылкой в слепую зону. С кем бы, с кем бы…

Комната Важенки. Тучкова с улыбкой шагнула к двери. Они нравились друг другу, хотя, наверное, немного соперничали. Оля часто обнаруживала Важенку в тех мужских комнатах, в которые заглядывала в поисках праздника, где любили повеселиться, гуляли почти круглосуточно, отмечая неизвестно что. Важенка заходила на минутку, за солью, за молотком, и конечно же, оставалась. Или уже давно сидела полноправным веселым гостем. В комнатах, где много пили, не ели, а закусывали, где “Машина времени” мешалась с Визбором и Городницким.

Когда курили травку, Тучкова всегда с изумлением замечала, что именно у Важенки вдруг съезжал на бок нос, а глаза объединялись в один большой. Вся ее судорожная пластика внезапно становилась искореженной, как у натурщиц Пикассо. Вопрос в том, почему только она распадалась в Олиной хмельной голове на подвижные пластинки и плоскости. Все другие устойчивее, заземленнее?

Два месяца назад на пятом праздновали день рождения всеобщего любимца пятикурсника Саши Кавалерова. В разгар застолья Важенка внезапно вскочила на стул, не то сама, не то ее уговорили, и принялась декламировать имениннику не стихи про каравай, а матерную версию “Евгения Онегина”. Глаза ее горели, читала хорошо, артистично очень. Перед ней с улыбочкой развалился на стуле вальяжный Кавалеров. Народ реагировал бурно. Как только Важенка начала читать, две девицы демонстративно поднялись и вышли. По некоторым лицам мелькали темные молнии злобы. Но уйти недоброжелатели были уже не в силах. Время от времени забывались в стихах, лица их расправлялись. Спохватившись, возвращали гримасу брезгливости на место.

Но в основном внимали с восторгом. Слушали, запрокинув лица. Сначала шумно реагируя в местах крепких слов, которые Важенка произносила звонко и нимало не смущаясь, глядя Кавалерову прямо в глаза. Потом ухо привыкло, и брань казалась даже уместной.

Рядом с Тучковой сидели две шикарно одетые девушки, однокурсницы именинника. У них был вид, будто они попали в этот шалман случайно и вот-вот улетят.

– Какая вульгарная девица! Она что, не понимает, что над ней издеваются? – фыркнула одна из них, с которой в прошлом году встречался Кавалеров.

– Слушай, ну перестань, – щелкнула зажигалкой другая. – Вспомни себя на первом. Личность так и проявляется. Через выпендреж, через этот ужас. Посмотрите все на меня! Только все! Сейчас, я сказала! Я отличаюсь! Пусть уж лучше так, чем зубрить в учебках и вышивать гладью… Ведь из тихонь вырастают убийцы.

Они засмеялись.

* * *

Когда в дверь постучали, Важенка крутила ногами тубус, лежа поперек кровати, подкидывала вверх, ловила. Откуда берутся тубусы? Вроде бы их никто никогда не покупает, а в каждой комнате штук по пять. Наверное, их бросают дипломники немедленно после защиты, с радостью бегут от них. Где и когда они еще могут пригодиться? Комната так и переходит к первокурсникам: железные скелеты кроватей, на них замызганные рулоны матрасов, а в каждом углу по пыльному тубусу – ваш черед, детки! А страшные истории: один дипломник в запаре (или уснул?) забыл в метро черный-черный тубус со всеми девятью чертежами… Всё – пятерки в таком случае не видать, даже если исправно процентовался все полгода, даже если пояснительная записка, даже… Тубус упал на пол и покатился к двухъярусному чудищу. Важенка горько вздохнула: вот о чем она? о какой пятерке за диплом? Ей даже не решить, как и в какой очередности приниматься за долги по летней сессии, к которой успела подлететь жизнь. С какой-то дьявольской скоростью. В средней школе время еле ворочалось, чуть убыстрилось в “Сосновой горке”, а сейчас… что же с ним сделалось сейчас? Важенка еще не успела отдышаться после январского ада, как уже надвигался новый. И опять с зачетами глухо как в танке.

Стук был вежливый, и Важенка с любопытством приподняла голову. Точно не комендантша. Та обычно с ходу оглушительно молотила костяшками пальцев, потом переходила на кулаки, а то могла и припечататься тяжелым бедром. Бубнила, глядя в сторону: “Девочки, этсамое, давай помоги мне с бачками. Вчера дезурные мусор не вынесли. Почему не в сколе, пошли-пошли, этсамое”. Комната была неподалеку от комендантской, и потому Важенка, если прогуливала, всегда закрывала дверь на замок – от вопросов, просьб, от греха подальше.

За дверью стояла Оля Тучкова, третьекурсница, похожая на подростка, с мальчишеской, острой фигуркой. Вельветовые бананы, бесформенный свитер, прическа – горшок, с подбритыми по моде височками. Неловко поклонилась.

Оля славилась тем, что после бутылки коньяка могла продолжать разговор в той же манере, что и в момент ее раскупорки. Не потеряв лица. Могла гулять весь семестр, пить, развлекаться, но за неделю до зачетки группировалась каким-то немыслимым образом, не спала, не ела, с ходу валила все зачеты в срок. Экзамены – на одни пятерки, после чего бурно отмечала конец сессии. Оля закончила физико-математическую школу-интернат в новосибирском Академгородке, и в принципе с Олей все было ясно.

Девочка-легенда сжимала в руках бутылку шампанского.

– Ты одна? Слушай, я бы хотела тебя угостить. Не выпьешь со мной? – смущенно шагнула в комнату. – Чем занимаешься?

– Подкидываю и ловлю ногами тубус, – серьезно ответила Важенка.

– Дело, – кратко высказалась Оля, приземлив бутылку на стол. Поддернула рукава джемпера, огляделась. – Стаканы?

Улыбнулась наконец. Не так. Тучкова улыбалась всегда: идет по коридору и улыбается. Такое рассеянное сияние – всем и никому, иногда под ноги. Но сейчас улыбка ее для Важенки – приятно! Здравствуй, Оля Тучкова!

– Что читаешь? – она потянулась к книге Дерконос. – О, Чехов.

Тучкова взглянула на Важенку с любопытством. Та покраснела и, как умела, отреклась от Антона Павловича, набившего оскомину за школьные годы. О нет, от него же компотом и нафталином, нет, нет, это соседки! Ей хотелось понравиться Тучковой.

– Ну вот. Почему компотом-то? Он гений, обыкновенный гений. А то, что он никого никогда не поучает, не проповедует, у? Просто рассказывает, – бормотала Оля, листая книгу. – Не напрямую ломится, не в ухо орет. Через другое, в обход.

– Ну, не знаю. Значит, надо было не с Ваньки Жукова начинать, не с Овсова. Я вот два рассказа прочитаю, – Важенка гремела посудой на сушилке. – И всё! Мне плохо от него, мутит прямо. Как будто не из Каштанки, а из меня мясо на ниточке обратно тянут. Проглоченное. И так все скучно, незатейливо у него, бытовуха…

Вышла из-за шкафа с двумя стаканами.

– Поздравляю, обычно все забывают, какая все-таки была лошадиная фамилия, – засмеялась Оля. – А ты помнишь момент в “Попрыгунье”, когда Дымов, усталый, со свертками, он всего в городе накупил, спешит с поезда и мечтает только об одном – поужинать с ней на природе, на даче, и завалиться спать, и помнишь, как он хочет эту белорыбицу и икру, а Попрыгунья, вся такая в мужиках, отправляет его назад, в город. За платьем… За розовым платьем на свадьбу телеграфиста.

– Ты этот момент ищешь? – напряженно спросила Важенка.

– Вот. “Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и, кротко улыбаясь, пошел на станцию. А икру, сыр и белорыбицу съели два брюнета и толстый актер”, – Оля подняла глаза на Важенку. – До слез, да? Парой слов. Такой облом. Ты пойми, это же иллюзия простоты, а на самом-то деле…

Оля сняла фольгу с горлышка бутылки, принялась раскручивать железную проволочку.

– Прикинь, какой тут словесный понос можно было развести, описывая, что он чувствовал, возвращаясь на станцию. Князь Андрей, старый дуб… – Оля задумалась, с усилием выкручивая пробку, а Важенка вжала голову в плечи, не сводя с нее глаз. – А тут… Точно, без пафоса, слова экономит. Мощно, да? Особенно эта баранка против белорыбицы.

– Тебе чё, Толстой не?

– Нет, люблю. Достоевского – не очень, точнее, вообще никак.

– Почему? – Важенка даже по сторонам огляделась от такой крамолы.

– Как-то у него все через край: горячки, судороги, скрежет, вдруг восторг неуемный, покаяния, маньяки, блаженные, неврастеники, – кряхтела Тучкова над пробкой. – Ты сколько в жизни настоящих истерик-то видела, припадков? И все это километрами. Много, неряшливо. Мне вообще кажется, он свою рефлексию просто на бумагу положил, а все – русская душа, психологизм.

Выстрелила пробка, Важенка вздрогнула. Она не знала, что такое рефлексия.

– Просто и Толстой, и Достоевский тебя ведут по тексту, пальцем показывают: здесь праведница, а тут наврали, всё объясняют, думают за тебя. А Чехов – хрясть, и ничего не объясняет. Просто говорит. И ты такой репу чешешь…

– Что-то я сомневаюсь, что Дерконос все это видит, – сказала Важенка, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Все эти подтексты.

– Да, да, мало кто. Школа все отравила.

– А на фига его вообще было в программу пихать?

– Ну, не знаю. Типа, посмотрите, как плохо жили люди до революции. И еще Чехов мечтал о небе в алмазах, так вот же – оно над нами! Заказывали? – оживленно говорила Тучкова, разливая шампанское. – Насчет подтекстов – да. А пьесы? Чё, тебе вообще никак? Он же был первый. Изъял оттуда действие, сюжет, все ушло в разговоры, и как же это клево. И вот они там завязли со своими словами в одном пространстве, в кубике комнаты, на веранде, белые скатерти, варенье, и время тягучее, как это варенье, как эти разговоры. Говорят, говорят, что надо работать и в Москву, в Москву, только чем больше они говорят, тем дальше Москва, тем понятнее, что все зря, пусто, горько. Отвечают вопросом на вопрос. Они все замкнуты друг на друге, задыхаются, им некуда деваться из этой комнаты, не отойти от самовара, чай бесконечный… и нет для них билетов в Москву, не продаются, а жизнь проходит.