Текст книги "Важенка. Портрет самозванки"

Нет, Важенка вроде бы знала каждое слово, которое произносила Тучкова, но это была странная речь для ее сверстницы. Такая удивительная девушка. Еще больше сбивало с толку, что она не заносилась вовсе, говорила увлеченно и искренне, при этом и шампанским интересовалась всерьез.

– Ну хорошо. Я сама люблю “Попрыгунью”, про пьесы пока забудем, глубокоуважаемый шкаф! А другие рассказы? Вот давай наугад. Ткнем сейчас в любую страницу, и ты мне скажешь, что там эдакого, восхитительного, незаметного для обычного валенка, как я.

Они чокнулись.

– О, давай! – Оля, отпив шампанского, снова схватила книгу. – Говори. Любую. Только еще тогда после номера страницы – какой абзац по счету.

– Пятьдесят восьмая. Второй сверху.

Оля быстро открыла, вскричала “прекрасно!” и с выражением зачитала предложение из повести “В овраге”.

– “Вечером, после катанья, когда ложились спать, во дворе у Младших играли на дорогой гармонике, и если была луна, то от звуков этих становилось на душе тревожно и радостно, и Уклеево уже не казалось ямой”, – у Оли горели глаза. – Ну, хорошо же? Ты представила? Чудесная мелодия в лунную ночь. Это же сразу картина надежды. А если гармоника старая и врет, да без луны, ну какая радость на душе? В овраге и в овраге.

Важенка вдруг подумала, что ей давно не было ни с кем так интересно. Сидеть и просто говорить, да хоть бы и о Чехове, нет, о Чехове хорошо.

– На самом деле “В овраге” вообще не об этом. Там всего столько. По абзацам – это немного не то, конечно. Распадается художественная целостность.

– Ты так все сечешь! Наверное, училка по литре был классная, да?

Им было не остановиться. За второй бутылкой шампанского бегала Важенка – три шестьдесят! Важенка хотела купить сухача, рубль сэкономить, но догадалась, что из-за этого рубля может рухнуть красота замысла их литературной ячейки. Пока бегала, повторяла на ходу стихи Маяковского, чтобы читать потом Тучковой, – не лыком, как говорится.

В пять явилась Дерконос, и Оля вежливо предложила ей присоединиться. Но Важенка фыркнула, и Дерконос неуверенно отказалась. Хихикала, поглядывая на шампанское.

– Через неде-е-елю! Уже через неделю! Тебе нельзя, – погрозила ей Важенка. – Марина, у нас к тебе вопрос. Готова?

Быстро листала страницы, что-то искала там.

– Главное, чтобы ты не забыла, что через неделю зачетная, – беззлобно огрызнулась Дерконос, руки в боки. – Ну?

Тучкова наклонилась к Важенке, тихо предложила вопрос: почему Шарлотта Ивановна в “Вишневом саде” все время ест огурцы из своих карманов? Важенка хмыкнула, покачала головой.

– Начнем с малого. Как фамилия любимой девушки главного героя в “Чайке”? Я помогу: Ни-и-ина… – задрала интонацию Важенка, приглашая Дерконос закончить.

– Издеваешься, что ли? – отмахнулась та.

– Это твое? – Важенка выкинула вперед руку с книгой. Чуть покачивала, держа ее за угол.

– Что это? – Дерконос обернулась. – Это я на полке взяла, между рам пихать, чтобы окно не закрывалось.

– Прекрасно, – воскликнула Важенка. – А в школе, Марина, ты что на уроках литературы делала, когда Чехова проходили?

Тучкова извиняюще улыбалась, пыталась увести разбушевавшуюся Важенку из комнаты – “Чайку” не проходят в школе!

– А факультатив? Театр, наконец, – выкрикивала Важенка со смехом. – Дерконос, ты почему не посещала факультатив? А-а-а, Оля, ты мне кофту сейчас порвешь!

Легкие, пьяные, они неслись по третьему этажу к каким-то Олиным знакомцам. Важенка декламировала “и я, приоткрыв одеяла кусок, целую твою теплую коленку”, Оля качала головой: смешная какая девочка Марина! Это не Дерконос смешная, любовалась ею Важенка, это ты красивый человек! На дебильные стишки так мягко улыбаться, головой качать, точно Дерконосина рядом. Какая благородная личность эта Оля Тучкова!

Неожиданно путь им преградил Кемаль, высокий тощий араб-старшекурсник. В вечерних лучах из распахнутых дверей его комнаты сверкнул золотой перстень, влажный темный взгляд, зоркий темный взгляд. Из резкого, брезгливого – он еще что-то гортанно докричал кому-то вслед – Кемаль вдруг сделался любезным, даже вкрадчивым, поменял им движение, словно двум щепкам.

Практически всосал их в свою комнату, суля французскую водку. Никогда не пробовали? О, это шанс! Очень вкусно, анисовая. “Шанс” и “пастис” он произнес по-французски. Важенка, немного расстроенная, уселась на кровать: просто арабов не очень, сердилась на Олю, что та согласилась войти. Лживые, опасные, говорят, они поколачивают своих русских девушек. А Тучковой все равно, она уже вовсю любезничала с этим Кемалем: еще раз, как называется? пастис? мутный такой! пектусином пахнет, ну ничё так. Важенка с наслаждением закурила его “Мальборо” – полцарства…

Другое дело негры. Староста, например, жил сначала на пятом со студентом из Верхней Вольты, мудрым, спокойным африканцем чуть за тридцать, к которому, как к Ленину, ходила советоваться вся широконосая часть Африки, точнее, ее подбрюшье – Нигерия, Гана, Мали, Берег Слоновой Кости. Даже русские приходили перетереть о делах. Абдулай доставал из тумбочки круглую каштановую жестянку индийского кофе, и они часами вели беседы.

Яблоком раздора между старостой и Абдулаем был женский вопрос. Абдулай орал до хрипоты о том, как все серьезно между ним и его девушкой-медработником, но староста был непреклонен: погуляю часик, но на ночь она не останется!

– А тебе-то не все ли равно? У них ведь и вправду серьезно, – удивлялась Важенка.

– Это принцип, Важенка! Я и так у дверей, как собака, живу, а тут при мне еще и бабу тянуть будут.

После зимней сессии Абдулай съехал куда-то на квартиру со своим медработником, а к старосте поселили эфиопа. Добродушнее и глупее.

Что до Кемаля, то красивый алжирец с хищными ноздрями славился своей спесью. Важенка не верила, что, выпив пастиса, они побегут вприпрыжку по своим делам, а Кемаль ласково будет махать им вслед. Потому и сидела надутая. Но водку пила, необычный такой вкус.

Комнаты с иностранцами стандартно поделены на две части, но не шкафом, а бамбуковыми шторами так, что второй жилец, как правило русский, оказывался у входа. Козырную часть с окном занимал Кемаль. Здесь немного поживее, чем у наших. Стены увешаны плакатами каких-то гладких телок, полочки, полочки, непременный сервировочный столик на колесиках – шик-блеск, 45 рублей в “Пентагоне” на площади Мужества.

В ароматном дыму “Мальборо” размешан навязчивый мускус и одурело-сладкий одеколон Кемаля. Важенка однажды уже была в этой комнате. Ее привел сюда с субботней дискотеки комсомольский лидер Эдик, сосед Кемаля. Они курили, болтали ни о чем, как вдруг Эдик, видимо, желая ее поразить, достал с полочки маленький круглый футляр, с важностью вытащил что-то оттуда и легким движением превратил это что-то в очки-капли. Напялил на нос. Неожиданно в комнату вбежал Кемаль. Увидев их на своей половине, метнул злобный черный взгляд. Обнаружив, что Эдик к тому же в его складных каплях, разозлился не на шутку. Важенка усмехнулась, вспомнив, какой идиотский вид был у Эдика, который почему-то на протяжении всей сцены так и не снял очки.

Кто-то стукнул в дверь, и Кемаль, извинившись, вышел. Девочки остались одни. Внезапно Тучкова схватила “Мальборо” со столика, перекинула несколько сигарет в свою пачку и тут же убрала ее в задний карман джинсов. Через мгновение из-за бамбука появился лучезарный Кемаль. Что-то приговаривал, играл глазами, напевал себе под нос по-французски. Усевшись, сразу взял пачку, встряхнул недоверчиво, Важенка похолодела.

– Здесь были сигареты. Много. Здесь не хватает много сигарет, – казалось, от волнения он растерял весь свой русский. – Я открывал ее с вами, для вас.

Сквозь землю провалиться. Оля чуть насмешливо смотрела куда-то в стол, подкачивала головой в такт кассетнику. Важенка молча дернула плечом: ничего не знаю! Казалось, Кемаль задыхается. Его тонкие ноздри трепетали. Он звонко обрушил ладони на длинные джинсовые колени, выдохнул. Вскочил и забегал по комнате, все время пятерней в темных колечках волос загребая назад свою шевелюру. Обычно он едва касался набриолиненной укладки.

Остановился.

– Я знал многих женщин! Я имел бербер, полячка, евреек, француженок! Один год я жил с американкой. Но русские… русские женщины – самые продажные женщины. За сигареты… – Ударил кулаком себе в ладонь, перстень на солнце отбросил зайчиков по стенам. Зашипел угольком: – Дещ-щ-щевки!

Важенка подумала: а вот сколько ему лет, что он успел так по миру прокатиться, хотя, наверное, всех этих женщин можно встретить и в одной стране. Откатила столик от коленей, врезавшись им в ногу Кемаля, извинилась, хохотнула.

Вышла из комнаты.

* * *

– Тили-тили-тесто, – напевала Важенка, сунув ключ в замочную скважину.

Это потому, что на пороге общаги наткнулась на свадьбу. Старшекурсники какие-то: он ленинградец, а она здешняя, с четвертого этажа. Хорошенькая такая, без фаты, изящная укладка утыкана крохотными цветами. Весь стройный верх в облаке рюшей цвета чайной розы, а книзу узко, длинно. Странно, что в мае, зачем в мае – маяться всю жизнь. Скинула туфли, шагнула за шкаф. Охнула. Комната искрилась чистотой, даже пол еще влажный. Важенка не ночевала дома, и вот такие чудеса! В распахнутых окнах качалась сирень, опять не закрыли. С недоверчивой улыбкой шагнула к записке на чистом столе. Сверху на листе значилось: “Всем, кроме Важенки!” Она еще раз охнула, уже от возмущения. Немедленно влезла внутрь.

Ну так вот. В письме Дерконос прощалась с жизнью. Важенка летела глазами через строчку. А маме скажите, что я его просто любила. Так, это понятно. Важенка уже прикидывала, где сейчас искать безмозглую Дерконосину. Надо бы наряд-отряд, и где Безрукова с Леной? Да где угодно – воскресенье! Ясно, что полы предсмертно вымыты Дерконос, и если они еще влажные, то ушла она недалеко. Немного успокоилась от “а на могиле моей поставьте памятник из розового гранита и смейтесь, смейтесь на моих похоронах – помните, ведь я в жизни была веселая”. Важенка довольно захрюкала – найдем голубушку живехонькую!

– …Посмотреть, не едет ли Дыкин. Дыкин не ехал, и я спрыгнула, – бормотала она, перескакивая через ступеньку на пятый мужской. – Молодцы девчонки, нескучные такие.

Староста отыскался в гулкой столовой студгородка. Никого. Только за соседним столиком второкурсник с их факультета аккуратно макал булочку в сметану да староста неспешно ел пустой мутный суп, из которого выпирала кость с солидным пластом желтого жира. Плюхнулась рядом с ним, затараторила. Они закончили почти одновременно, Важенка с рассказом о горемыке Дерконос, староста с супом. Молча смотрел на кость.

– Сало будешь? – серьезно спросил он.

Важенка прыснула.

– Ты издеваешься? – она протянула ему записку.

Староста жевал губами, пока читал, потом басил: “Да все будет нормально! Ты сомневаешься, что ли?” Второкурсник дисциплинированно отнес свой поднос к окну для грязной посуды. Затем направился к стойке. Что-то тихо втолковывал тетке на раздаче в накрахмаленном марлевом колпаке. Когда уходил, она даже перегнулась через стол, чтобы как следует его запомнить.

– Та-а-ань, – крикнула кому-то, не отрывая взгляда от его спины.

Вышла грузная Таня с лиловатыми отвислыми щеками, и тетка в колпаке, горя глазами, пересказала ей происшествие. Важенка и староста замолчали. Оказалось, что в стаканы вместо молока разлили сметану – твоя работа, Тань! вообще, что ли, мышей не ловишь? Мальчишка предупредил об этом и доплатил за свой стакан, так как сметана, понятное дело, дороже! Важенка округлила глаза, они со старостой развеселились.

– Бывают же дети! – громыхала посудой тетка в колпаке, поглядывая на них.

– Этот чувак, короче, толстовец. Мужики говорили, он мяса не ест, не пьет, не курит, – никак не мог успокоиться староста по пути к корпусу.

Важенка только качала головой – столько дебилов вокруг!

– И чего мы? Будем сидеть и ждать? – уже в общаге набросилась на старосту и Тостю.

Ни Толя, ни Костя друг на друга не смотрели, ворчали, как разбуженные псы, в разные стороны, никаких версий случившегося не предлагали. Вскоре мальчики в разной степени тревожности отправились на поиски бедолаги. Так как в записке упоминался трамвай – “легче под него, чем так мучиться”, – решили в первую очередь искать на конечных остановках маршрутов, проходящих по Лесному, там, где у них кольцо. Важенка осталась в общаге сторожить возвращение “самоубийцы”, так как ни на минуту не сомневалась, что часа через три-четыре мятущуюся Дерконос прибьет к дому. Связь решили держать через одногруппницу-ленинградку, названивать ей из автоматов на домашний: нашлась, не нашлась.

– Не, а мне-то почему нельзя читать было? Типа, она меня так ненавидит? – приставала она к возвратившимся Саше и Лене.

Они пили чай, а Важенка, стоя на столе, искала в распахнутых окнах пятилистник сирени, чтобы загадать желание и съесть его, – верное дело, сбудется. Притягивала к себе по очереди ветки, вглядывалась в аметистовые пирамидки, считала.

– Ну, шуточки твои, знаешь ли, – Безрукова махнула в воздухе маковой сушкой.

Лена смущенно смеялась, незаметно трогая свои прыщи. Важенке было даже обидно: в конце концов, кто сейчас практически спасает жизнь этой самой Дерконос? Переступала осторожно на скатерти в пьяном сиреневом воздухе, надышаться не могла. Кусты сирени дымились перед ней – отчего люди не летают? И нет на земле битого стекла и полчищ хабариков, запаха мочи – прохожие часто заворачивали в разросшуюся сирень, работяги здесь соображали на троих. И нет за спиной дыхания комнатной сырости.

– Да спускайся ты! Смотреть на твои грязные пятки. Мы же едим. Чего ты там застряла?

– Я ищу счастье, что непонятного-то? Вот как это остановить, задержать? Когда она цветет… Куда бежать, чтобы продлилось? Смотрите, они окрашены неодинаково. В середине крестик, а по краям светлее. И с нижней стороны светлее. Как пена, объемная, стерео. Она – шедевр. Есть! Пять! – завопила, бережно отделяя цветочек от грозди.

– Загадай, чтоб вернулась поскорее. С собой ничё не сделала, – Лена шумно отхлебнула из кружки.

Важенка скосила на нее глаза – ага, разбежалась! Еще желание на Дерконос тратить.

Марина вошла очень тихо, дверью еле-еле. Девочки застыли, таращась друг на друга. Она долго копошилась за шкафом, не решалась выйти. Безрукова скорее рассасывала сушку, чтобы ничего не пропустить из-за хруста. Важенка бесшумно спрыгнула со стола. Дерконос прошла в комнату и трагически легла на кровать спиной к ним.

Важенке не терпелось выступить с каким-нибудь вопросом или шуточкой, но о записке договорились молчать, словно ее и не было. Через полчаса Дерконос глухо попросила Логинову найти ей по комнатам уксус. Важенка даже подпрыгнула от радости – драматургия не проседала! – и, остановив Лену, сама бросилась на поиски. Вскоре стукнула бутылкой о тумбочку Дерконос. Марина, вот! Хотела добавить “самоубивайся на здоровье”, но сдержалась под Сашиным синим взглядом. А потом ничегошеньки интересного еще целый час. Дерконос лежит, уксус стоит, зеленеет стеклянной бутылкой, скука смертная.

Дерконос вскоре поднялась, расходилась, кажется, радовалась, что ни словечка попрека. Важенка исподтишка рассматривала ее фрагменты – на ситцевом халате последняя пуговица вырвана с мясом, полные икры, незлой бессмысленный взгляд, оплывшие пальчики – неужели ими она писала о сердечной муке?

– Марин, а уксус-то зачем? – не выдержала Важенка к ночи.

Вздохнула, махнула: пойду салатик сделаю.

Салатик.

* * *

Электричка из Сестрорецка прибывала на второй путь. Важенка ела мороженое у начала платформы, чтобы не проворонить Аньку. Вдалеке показался темно-зеленый глазастый поезд, его усталая физиономия зачеркнута ярко-розовыми полосами, как рот заклеили. Разволновавшись от его стремительного приближения, она запихнула в себя оставшийся кусок пломбира. Ледяная молочная плоть натянула щеки, зубы свело, глаза распахнулись – мамочки! Важенка опустила вниз одеревеневшее лицо, чтобы никто не заметил. Мороженое медленно таяло, судорожно перекатывала его во рту, глотала сливочную прелесть с густым вкусом размокших вафель. Подняв голову, она наткнулась на чудесный миг, когда перрон еще пуст, а поезд, только что летевший в свежем июньском воздухе, замер. Пышет от него горячим, креозотным. С шипением открылись двери, и толпа выплеснулась на перрон.

Небо сладко ломило, от лиц рябило в глазах. Ей ни за что нельзя сейчас пропустить Аньку.

– Важенка! – Анька уже загорелая, белозубая, громко хохочет навстречу ей.

У нее лето, думает Важенка, обнимая ее, а у меня что?

– Вот. Все как в аптеке, проверяй! – Анька протягивает ей две клеенчатые тетради по девяносто шесть листов.

Обаятельно закуривает, мельтешит пальчиками, колечками, розовыми ноготками. Важенка знает, что в тетрадях, потому не кидается их листать, а ненадолго задерживает на Аньке внимательный взгляд. Крашеная блондинка, простецкая, мозги на передке, ну вот понятно же, почему она так нравится мужчинам! Разлетелись на веках, меняя взгляд, черные стрелки, ровненькие-ровненькие, гладкая голова, как у птички, тонкие волосы убраны назад, на загорелых скулах яркие румяна.

Важенка признательно складывает ладони у сердца: Анечка! Та машет в ответ: да ладно!

– Что значит “да ладно”? – говорит Важенка, листая тетрадь поновее. – Ну вот как мне тебя благодарить? Такая работа…

Анька поддакивает важно, что ночами переписывала, чтобы успеть к сроку: три полных дня, если считать.

– Я ведь как. Раз, отмыла свое – и в горницкую за писанину. Как часы. Вечером после ужина посуду раскидаю, и вперед! На чистой клеенке. Девки ржут – студентка выискалась! Так объясни мне еще раз, почему нельзя было этот конспект подруги твоей вот как есть ему подложить? Ты же говоришь, он ей больше не нужен. На фига переписывать-то?

Невеселая Важенка повторяет всю историю сначала. В начале семестра препод по философии обещал за стопроцентную посещаемость зачет и экзамен автоматом. Просто ходите на все лекции, конспектируйте, и будет вам майское счастье. Волны восторга прокатились по воронке амфитеатра к ногам философа. Казалось, так легко – чего не походить-то? за “автомат”!

– Там отмечаться надо было. Вставать на перекличке. За меня иногда Безрукова вставала по два раза, срабатывало. Но я и сама старалась ходить – “автомат” в кои веки… Два раза пропустила или три, не помню.

Они сидят на тяжелой белой скамье на площади у Ленина, там, где никогда не бывает тени. Уже по-летнему припекает. Хорошо, ветерок с реки приносит свежесть и сладкий запах пионов с прямоугольных клумб, убегающих к Неве. Бабка в серой трикотажной кофте, лоб у нее перевязан газовым платочком с золотом, кормит внука вареным яйцом, и пока тот давится сухомяткой, быстро приготавливает его к лагерной жизни: трусики, носочки не забывай менять, ирисками угощай ребят, они в пакетике полиэтиленовом в чемодане справа, а “Белочку” сам потихонечку, не давай никому, слышишь, большие ребята подходят, убегай всегда, лучше убегай, Русланчик!

– Ну а на последней лекции неделю назад зачитал фамилии тех, кто не пропустил ни разу по ведомостям. Меня тоже, да. Потом говорит: все перечисленные сдавайте, пожалуйста, конспекты, я все проверю, и если у вас все лекции, то и зачет, и экзамен автоматом, все как обещал, прикинь. Он обещал за посещаемость стопроцентную, вот при чем здесь все лекции?

Анька хотела что-то немедленно вставить и выпустила жирную струю дыма в сторону – прямо в бабкино занудство. Та переполошилась, принялась вопить.

– Так, бабуля, вот давай не будем, а?

Дальше – больше. Бабка возмущалась, почему ей тыкают, что молодежь обнаглела совсем, уходя, все оборачивалась и сплевывала себе под ноги, в розоватый мелкий гравий, проклиная Аньку, прижимая к трикотажному теплому бедру круглую голову внука.

– Бли-и-ин, больная! – Анькины длинные серьги мелодично позвякивают о воротник джинсовой куртки. – А у тебя нет лекций. Ты чё, не писала?

– Ну, штуки две писала, но это мертвому припарка… – Важенка мотает головой. – Я к нему кинулась, говорю, что вот именно сегодня забыла тетрадь, но все лекции у меня есть. А он лыбится: да хоть когда несите, в любой момент. Ну, я и дождалась, что он Безруковой вернул лекции. Вроде шилом не проколол. Ну чего ты уставилась? Это чтобы другие студенты второй раз не могли конспект использовать. Только мне было страшно с ее тетрадью идти, он ее видел, мог запомнить.

– Запомнить? Да ладно, – машет Анька. – Вас же сотни. Ну, все уже, переписала и переписала. Дело сделано!

* * *

По пути из метро к Главному зданию Важенка грустно думала, что скрыла от Аньки, как важен для нее этот “автомат”. Если сейчас философ говорит “нет”, то не имеет смысла дальше барахтаться в горшке со сметаной. Не сбить ее в масло, не выбраться. Два экзамена она уже пропустила – зачетов было недостаточно. Если пролетит над третьим, ее отчислят.

Каблуки летних туфель, еще со школы, стучали неимоверно. Приближаясь к аудитории, где шел экзамен, Важенка перешла на цыпочки, чтобы не шуметь. Вечный Лебядкин у дверей с кумачовыми щеками. Даже если ты полон спокойствия, увидишь Лебядкина издалека и немедленно начинаешь волноваться. Важенка уже бежит на полупальцах. Вблизи Лебядкин еще хуже – пышет как паровоз горячим потным страхом.

– Всех прогоняет, – кричит он шепотом, кусая ногти. – Всех, кто конспекты доносит. Вон Леню сейчас выгнал. Вы, говорит, эти лекции только сейчас переписали, а семестр бездельничали. И ржет.

Для Лебядкина главное сейчас – заразить ее паникой, заставить и ее дрожать как заячий хвост. Ее сердце начинает трепыхаться. Гад, да и все, этот Лебядкин.

Рядом Леня Штыров быстро и сердито листает тетради. Кидает Важенке через плечо:

– Фигня какая-то, ничего не понимаю, он листает внимательно, что-то там вынюхивает. Потом закрывает конспект и говорит, что он не твой. Вернее, ты его не писал в семестре. И так ему весело. Сразу предлагает билет тянуть.

– А ты переписывал с чьего-то?

– Не, я больной, что ли! Я у Крупенина взял из 113-й группы. Обложку переставил с его фамилией, и делов…

– Я думаю, он как-то запомнил все конспекты, которые были у него на проверке. Пометил, что ли. Я поэтому переписала, – Важенка почувствовала облегчение.

– Серьезно? – где-то у уха всплыл обрадованный Стасик. – У меня мама неделю писала с Логиновского. Но боюсь, боюсь заходить!

Леня насмешливо смотрит на них. Сообщает, что только что философ выставил кого-то с переписанной версией. Важенка шумно выдыхает и поворачивается к двери.

Преподаватель по философии нервный, тонкий, тип чахоточного аристократа, в заношенном до блеска коричневом костюме, который знает весь Политех. И на семинарах, и на лекциях – театр одного актера. Он носится от окна к дверям, интонирует, вскидывает руки, обличает, горько молчит. Он так избыточен в своих эмоциях, что от него невозможно оторваться. Так люди себя не ведут.

Однажды на семинаре… Важина была уже третьей, кто не мог ответить, где возникло первое государство. Стояла, молчала, да и все молчали: негде было подсмотреть – вопрос из школы, чего-то он сам себя завел по этому поводу. На Важенке была серая трикотажная двойка, у Таты купила, почти серебристая ткань. Кончиком языка она осторожно гоняла за щекой жвачку. Страшно было, потому что четвертого поднимать не станет, третья попытка последняя. И потому сейчас грохнет, полыхнет – двойку в журнал запросто, от праведного гнева. Когда он закричал, все равно вздрогнула:

– Первое государство, Важина, возникло между Тигром и Евфратом! – Он бегал от стены к стене, засунув кулаки в карманы пиджака так, что в растворе шлицы на спине было видно, как лоснятся от старости его брюки. – И никакого джерси там не было!

В принципе, Важенке даже польстило, что он отнес ее к мажорскому сословию, рассмешило старомодное словечко “джерси”, и двойки, слава богу, удалось избежать. И все же будет неплохо, если он сейчас ее не вспомнит. Важенка придала лицу трудолюбивое выражение. Философ с треском закрыл конспект, бросил сверху тонкую, длинную ладонь. Это не ваш, Важина!

Она обессиленно закрыла за собой дверь. Сразу подскочили Леня со Стасиком. Покачала головой.

– Я все понял, – Леня оживленно распахнул тетрадь. – Смотри, он в этой сравнительной таблице философских школ, смотри, в этой колонке, пририсовал цифру в скобочках. А вот здесь звездочку поставил. То есть он придумал несколько дурацких значков, чтобы отличать конспект до его проверки. Ты понимаешь, понимаешь? Целый цирк развел с конями.

На Лебядкина было страшно смотреть.

– Слушай, у тебя нет сигареты? – тихо спросила Важенка.