Текст книги "Великая аграрная реформа. От рабства до НЭПа. Предисловие Дмитрий GOBLIN Пучков"

Д. Пучков: Важный момент. Этот зажиточный, у него, по всей видимости, изначально толпа своих работников, например пять-семь сыновей, которые могут работать, создавая продукт…

Е. Прудникова: Вы забыли еще один фактор. Вы забыли везение. Вот, пожалуйста: холера – и где его семь сыновей? Хорошо, если один останется. Конский падеж – и где его пять лошадей?

Д. Пучков: Безусловно. Но, так или иначе, создав что-то, он может нанять достаточное количество батраков. Либо кому-то, как я понимаю, дать деньги в долг, зерно в долг, лошадь в долг.

Е. Прудникова: Это уже не крестьянин, это кулак. Тут другое отношение к средствам производства.

Д. Пучков: Дело не в этом. Далее он набирает вес и власть внутри этой самой общины, которая, как вы только что объяснили, что-то достаточно справедливо распределяла… И вот образуется тогдашний сельский Цапок, у него появляется своя ОПГ…

Е. Прудникова: Да, конечно, так и было. У нас даже в ходе коллективизации все время зажиточных путали с кулаками, и, в общем-то, правильно путали. А ведь были просто зажиточные, которые сами, своими силами сумели выбиться, были так называемые «культурники» – которые вели хозяйство по науке. И когда шла коллективизация, сверху слали письмо за письмом: «культурников» не трогать, вообще на них не дышать. А ты попробуй иметь крепкое хозяйство, излишки хлеба, деньги – и не давать в долг под проценты. Тем более, когда все дают, когда это в обычае. Это значит не только быть очень хорошим человеком, но еще и пойти против всех, против общества. А что мы говорили про общинность?

На самом деле у нас крестьянство до сих пор недоизучено. Смотрите, как происходит: горожан подразделяют на классы и группы: мещане, дворяне, прислуга, рабочие… там внутри еще своя градация. Рабочие, например, были заводские и фабричные, квалифицированные и неквалифицированные, была «рабочая аристократия» и сезонники. А крестьяне – это просто крестьяне, единый такой монолитный массив. А этих крестьян было 85 % населения, между прочим, а в городах жило всего 15 % в нашей промышленно развитой державе.

Д. Пучков: И те были из крестьян отхожих промыслов, по всей видимости…

Е. Прудникова: И те были из крестьян большей частью. Рабочие и прислуга так уж точно, максимум во втором поколении. И конечно, в крестьянстве тоже было множество разных градаций. Если он зажиточный, который пока еще не стал кулаком – то это, в первую очередь, крестьянин, которому повезло. Например, сам он сильный, и сын у него такой же, кобыла у него сильная, хороших жеребят рожает. А другой слабый родился, не тянет крестьянскую работу в полную меру, да еще лошадь пала – и что же ему теперь?

Д. Пучков: Умереть…

Е. Прудникова: Умереть – это еще рано немножко, но он уже не живет, он выживает, дети голодают, растут тоже слабосильными… И вот, возвращаясь к нашей реформе: естественно, любая реформа всегда завязана на аутсайдеров. С ними-то что делать? Если не решить проблему аутсайдеров, они ж державу разнесут… Собственно говоря, в 1917 году это и произошло.

Ладно, вернемся обратно на путь следования нашей мысли. Итак, посчитали мы экономику крестьянского двора…

Д. Пучков: Да, печальная картина.

Е. Прудникова: Тут еще одно немаловажное качество, о котором мало говорят, – удобрения. Минеральных удобрений не было вообще. Единственное удобрение – это навоз. Почему у нас в крестьянских дворах уборных не строили? А чего добру пропадать, в хлев положил свою кучку к лошадиной, коровьей – все на поля, на поля! Уборные – это получается добру перевод…

Д. Пучков: Ну и говорят, что большинство призывников времен царской России до армии мяса не ели…

Е. Прудникова: Это следствие реформы. До того было все же прилично, а с начала XX века уже процентов сорок призывников браковали по здоровью. Это крестьян-то! Смертность в деревне была больше, чем в городе. Когда такое в Европе бывало?

Д. Пучков: Итак, скотина нужна для того, чтобы производить навоз на удобрение?

Е. Прудникова: Ну да. Оказывается, в двадцатые годы высокоудойной считалась корова, которая давала 8 литров молока, а в среднем давала три-четыре литра – это, простите, коза, а не корова. Почему не заводили козу, ее прокормить легче? Навоз был нужен, в основном держали для навоза. Но чтобы иметь достаточно скотины для удобрения полей, нужно было на десятину пашни иметь 3–4 десятины луга. А у нас обычно было наоборот: если у тебя 5 десятин пашни, то 2 десятины луга, и то повезло…

Д. Пучков: Десятина – это что?

Е. Прудникова: Это около гектара. Просто когда говоришь о том времени, удобнее пользоваться и тогдашними единицами, чем переводить.

Д. Пучков: Как интересно получается. Мне мое городское воображение говорит: заведи барана, заведи козу, ходит, что-то там клюет, дает мясо, шерсть, молоко, сыр…

Е. Прудникова: А кормить? Баран тоже кушать хочет. Где его пасти, если выпасов нет? Почему с сеном были проблемы, до весны не хватало? Потому что получался замкнутый круг. По весне оголодавшую скотину выпускали на первую травку – иначе сдохнет. Она эту травку выедала, и сена летом было не накосить – пастбище выедено до земли. Получается, что зерна для скотины нет, сена – и того нет, кормят скотину прелой соломой с крыш, к весне она на ногах не стоит от голода, и приходится ее на первую травку… Потому и лошаденки были такие – мелкие, пузатые, заморенные. Есть такая замечательная книга, записки английского сельского ветеринара, автор Джеймс Хэрриот. И вот он описывает тамошних лошадей. Стоит такая зверюга, под два метра в холке, копыта с тарелку, жрет 100–120 пудов овса в год. Можно таких к нам завозить в крестьянское хозяйство? Да она первой же зимой сдохнет, или крестьянин будет работать только на лошадь!

Д. Пучков: А как британцы кормили?

Е. Прудникова: У британцев урожай 120 пудов с десятины, а то и больше. А у нас? Вот и давали на нашу лошадь максимум 18 пудов зерна, а так она питалась сеном, соломой с крыш – чем попало.

Д. Пучков: Есть еще другой писатель – Фазиль Искандер, у него есть отличная книжка «Сандро из Чегема», где про абхазских коров рассказывается, которые в горах самостоятельно пасутся. Такая абхазская сторожевая, жилистая, мускулистая и два литра молока тоже дает, по всей видимости.

Е. Прудникова: Я видела такую корову, которая восемнадцать литров давала, правда, не в Абхазии, а в Баксанском ущелье. Но горные луга только под пастбище пригодны, а у нас каждый клочок распахивали.

И вот эту несчастную корову или лошадь, на которой надо пахать, чуть свежая травка показалась, на эту травку выгнали, чтобы могла плуг тянуть. Она этот луг вытоптала и выела. Потом еще раз выгнали, потому что кормить нечем. Затем надо сено косить. А что там вырастет, если все съедено? Опять кормов нет.

Д. Пучков: В смысле она все сожрала?

Е. Прудникова: Ну, конечно, сожрала, лугов-то мало.

Д. Пучков: Я вообще за сельским хозяйством в основном в Средней Азии наблюдал. В Средней Азии корову выводят туда, где трава, забивают колышек, и она на веревочке ходит. В результате получается черный круг, потому что корова выгрызает траву до земли.

Е. Прудникова: Вот такое у нас было прекрасное сельское хозяйство. А тут еще одно «но» прибавилось после реформы 1861 года, когда землю закрепили уже окончательно за общинами… Что делает крестьянин, у которого маленький надел? Он рожает мальчика, чтоб надел стал больше, потом еще мальчика, потом еще мальчика… Дети мрут, а их рожают, рожают… В общем, крестьяне стали плодиться. А земли-то мало! Говорят, что многодетность – хорошо, что высокая рождаемость – показатель благополучия. Хорошо, когда есть чем кормить! А если, как у Некрасова: «семья-то большая, да два человека всего мужиков-то – отец мой да я…» Крестьян становится больше, все хотят есть, а земли-то не прибавляется. И к началу ХХ века получилось, что у нас на душу сельского населения приходится меньше десятины земли. В то время как в Европах многонаселенных на душу сельского населения – в два-три раза больше. Не говоря уже про Соединенные Штаты…

Д. Пучков: А почему так? Пригодной земли мало или еще что?

Е. Прудникова: Во-первых, пригодная земля – она помещичья или государственная. Земля-то не просто так сама по себе стоит. Это в деревнях. На хуторах земли больше, но ее надо расчистить – то еще удовольствие. Лесок или кустики срубить или выкорчевать, вспахать целину. На это вообще мало у кого сил хватит. Тем более у заморенных крестьянских лошадок – они целину просто не потянут. Да и опять же малоземелье. Вот смотришь на нашу карту, думаешь: откуда взялось малоземелье? А вот так получалось. Ты ведь за десять километров от деревни пахать не поедешь. Это казаки в своих степях уезжали на несколько дней на дальние поля, но у казаков совсем другая ситуация, у них и наделы были другие. А если у тебя одна полоска десять километров в одну сторону, другая – десять километров в другую, а лошадь еле ноги волочит, да и пахарь тоже с голодухи…

Вот в таком положении мы оказались к началу XX века. Уже тогда было 15–16 миллионов хозяйств, потому что плодились крестьяне очень старательно. Да, две трети младенцев умирали, но треть-то оставалась!

Д. Пучков: А как же рассказы про то, что Россия всю Европу кормила? Может, эти большие хозяйства?

Е. Прудникова: Большие хозяйства и кормили.

Д. Пучков: Поди, расположены они были в Польше или на Украине?

Е. Прудникова: Необязательно. В Польше и на Украине меньше, потому что там плотность населения большая, особо не размахнешься. А вот Дон, Кубань, Краснодарский край – там очень большие бывали хозяйства. Еще Сибирь… Наши знаменитые железные дороги в основном под это дело и строились – чтобы продовольствие из отдаленных районов гнать в европейскую часть на продажу, ну и на экспорт тоже… Но проблема не в том, кто кормит Европу, проблема в том, куда девать аутсайдеров. У нас получилась совершенно безумная экономическая реальность: 80 млн человек для экономики просто не существовали.

Д. Пучков: Как хорошо все было устроено при царях, а?

Е. Прудникова: И не говорите! Когда в конце XIX века внезапно упали на международной бирже цены на хлеб, дивная фраза прозвучала в российской печати: натуральное хозяйство оказало России великую услугу, оно служит причиной того, почему земледельческий кризис, охвативший всю Европу, нами переносится сравнительно легче. У нас есть огромное количество хозяйств, стоящих вне влияния низких хлебных цен. Что это означает? Это значит, что у нас огромное количество хозяйств, на которых падение цен на хлеб не отразилось, потому что они хлеб растят только для себя. Им даже еще и лучше, потому что у нас добрая половина крестьянских хозяйств хлеб покупала.

Д. Пучков: Безумие какое-то… А где деньги брали? За счет чего покупали?

Е. Прудникова: За счет всего на свете. Как писал Лев Толстой, крестьяне всегда работают. Отхожие промыслы, корзины плетут, вяжут, батрачат, дети в няньках служат. Дети у бедняков начинали работать с 5–6 лет. Лет в 6–7 его уже отправляли к какому-нибудь кулаку или помещику пасти гусей или детишек нянчить, и он уже свою копеечку в дом тащил. Вот за счет этого и выживали. Чистый хлеб не ели практически нигде, кроме самых зажиточных хозяйств. Бедняки его мешали с самой немыслимой дрянью – с лебедой, корой, желудями… Когда, уже в 30-е годы, строился Уралмаш, так даже в летописи стройки отражено, что большая часть рабочих чистый хлеб попробовала только на строительстве, а в деревне его вкуса просто не знали. У нас говорили: беда не тогда, когда хлеб не уродится, а беда, когда не уродится лебеда. Шуточка была такая, из раздела черного юмора…

Причем взрослые более-менее привыкли, а дети… Крик по деревням стоял, потому что у детей животы болели от этого хлеба, а есть-то хочется. И вот он поест, а потом ляжет, кричит, больно ему. Вот так жили. Середняки тоже старались все, что можно, продать, хоть какую-то копеечку запасти, а то вдруг лошадь сдохнет? Поэтому и они не пекли чистого хлеба. Если хватало зерна до нового урожая, ты уже зажиточный, а если ты середняк, тебе хватало хлеба до лета, потом уже чем-то перебивались. А так кому до Нового года, а кому и вообще до первого снега.

Д. Пучков: А ели что? Ежей?

Е. Прудникова: Одалживали, покупали… Чем только не питались – отдельный разговор. У Льва Толстого есть статья «О голоде», так что всех желающих отсылаю к ней, там он очень подробно это описывает. Это был канун большого голода 1891 года.

Брокгауз и Ефрон, например, писали о голоде следующее. Они отмечают большой голод 1891 года – 29 губерний. Вслед за ним наступил голод 1892 года в центральных и юго-восточной губерниях. Годы 1897-й, 1898-й – в том же районе. Голод 1901 года в 17 губерниях, голодовка 1905 года в 22 губерниях. 1906–1908 годы, 1911 год – это массовые голодовки. Не говоря уже о том, что даже в благополучных губерниях множество людей голодало каждый год – это даже не учитывалась.

Д. Пучков: Это царь организовал голодомор?

Е. Прудникова: Нет.

Д. Пучков: Само?

Е. Прудникова: Просто сельское хозяйство было доведено до такого состояния, что оно уже не могло людей прокормить. Сама земля была замучена до последней степени. Какая урожайность в хозяйствах? У зажиточных было примерно 70 пудов с десятины, у середняка 45–50 пудов, у бедняка 35, у бедняка, у которого не было коровы, – 20–25 пудов с десятины, считай, почти половина уйдет только на одни семена. В это время за границей урожаи были в 120, 150, 180 пудов.

Почему? Тут все сразу: плохие семена, низкая культура земледелия, а главное – земля истощена до предела. Ее, конечно, неплохо бы привести в порядок, но минеральных удобрений не знали, органических удобрений не было, даже просто отдохнуть ей не давали. Дашь участку отдохнуть – сам с голоду сдохнешь, не доживешь до следующего лета.

Д. Пучков: Если вот такое положение, и государственная власть в курсе… никаких государственных запасов, по всей видимости, не создавалось?

Е. Прудникова: Нет, какие-то создавались.

Д. Пучков: Дорог не было, не довезти?

Е. Прудникова: Были дороги. Знаете, что первое сделал товарищ Сталин, когда стал генсеком? Наладил проверку исполнения решений государственной власти.

Д. Пучков: Звериный оскал сталинизма…

Е. Прудникова: Ну вот вам власть не звериная. Велено было всем по деревням иметь «магазины», то есть склады на случай голода. Велели, а исполнение не проверили. Голод пришел, посмотрели – а в амбаре пусто, потому что если крестьянина не пинать, он туда ничего не положит.

Что касается государственной помощи… Во-первых, на ней очень хорошо наживались поставщики. Государство покупает, как же под это дело не спихнуть гниль и заваль?

Д. Пучков: Эффективные собственники…

Е. Прудникова: Да, эффективные собственники. Потом надо было довезти. Например, майор, по-моему, или штабс-капитан какой-то одиннадцать эшелонов загнал на запасные пути и сгноил там. И когда Николаю принесли жалобу на это, он написал что-то вроде: я его знаю, он хороший офицер, он так не хотел.

Д. Пучков: А если такого расстрелять, то ведь некрасиво получится.

Е. Прудникова: А за что его расстрелять? Он же не хотел. А то, что там людишки померли – ну, так получилось… У нас стреляли только тех, кто смел протестовать. Например, при крепостном праве крестьянам было официально запрещено жаловаться на помещика. Что помещик с тобой ни сделает – ты напишешь на него жалобу, за это тебя на каторгу отправят. Правда, было ли на каторге хуже, чем дома, – это вопрос философский. Являлась ли ссылка на поселение в Сибирь такой уж страшной карой? Может, это было благодеяние… Нет, помощь, конечно, оказывалась. Но какая-то и кому-то.

Д. Пучков: На мой взгляд, если так вот год за годом случается голод, то государство должно сделать что-то, чтобы это прекратилось. Делалось что-то?

Е. Прудникова: Государство не могло ничего сделать. Слишком далеко зашла болезнь. Попытался Столыпин, но это уже был акт отчаяния. Его речь в Думе по аграрному вопросу – это действительно крик отчаяния. И как отреагировала Дума? Левые требовали отдать крестьянам помещичью землю – ну ладно, они левые, им положено. Но того же требовали и кадеты. Вдумайтесь, буржуазная партия говорит: отдайте хотя бы часть помещичьих земель, ведь дохнет народ. Государь отвечал: нельзя, частная собственность. Столыпин выступил в Думе, говоря примерно следующее: отдадим мы, а толку? Они эту землю угробят так же бездарно, как угробили свою, а мы лишимся еще и крупных хозяйств. Нельзя этого делать.

Столыпин попытался сделать хоть что-то, хотел выделить крепких хозяев, еще раз расколоть село. Пусть они схлестнутся в звериной борьбе за существование, но на выходе получится хоть сколько-нибудь приемлемое хозяйство. Но как можно что-то сделать, когда в деревне 25 миллионов «лишних» людей, для которых нет ни работы, ни хлеба.

Ничего сделать было невозможно. Почему советскую власть не трогали до середины 30-х годов? Потому что никто не верил, что большевики выживут. Естественно, мировые хищники ждали, пока странное образование на карте сдохнет само, чтобы потом бежать делить остатки. Зачем влезать в такой хороший процесс? Не зря Адольф Гитлер появился, как только стало ясно, что коллективизация прошла успешно. Как только стало понятно, что колхозы сделаны, проблема решена – буквально в том же месяце появился у власти Гитлер. Еще за полгода до того, когда он хотел стать канцлером, ему чуть ли в лицо не смеялись, а тут германский президент Гинденбург сам предложил портфель канцлера.

Д. Пучков: Надо было решить проблему другим путем, зайти с другой стороны…

Е. Прудникова: С какой? Не надо ругать власть, потому что проблема была нерешаема в принципе. Пациент умирал, и медицина была бессильна.

Д. Пучков: Для многих, как всегда, это не очевидно. Все сводится к каким-то историческим анекдотам. Это царь был хороший, этот плохой, этот был умный, а этот тупой. Но ни один – ни умный, ни тупой – ничего не решил. Потому что, по всей видимости, каким бы печальным это не показалось, в рамках того государственного строя проблема не решалась никак.

Е. Прудникова: Возможно, во времена Павла это можно было сделать, может быть, даже во времена Николая I. А потом уже поздно. Это была та стадия, когда на пороге палаты стоит патологоанатом, которому завтра труп вскрывать. Империя умирала. Когда у нас говорят, что вот промышленность, наука… Да чушь все это! У нас в городах жило 15 % населения. Ну, была промышленность, да… В основном она чем занималась? Рельсы клепала да пушки делала. Рельсы – это чтобы хлеб возить из Сибири.

Д. Пучков: И войска.

Е. Прудникова: Да больше хлеб. Что войскам в Сибири делать? Да и непригодны эти дороги оказались для переброски войск. Что прекрасно показала русско-японская война.

У нас очень интересная диаграмма промышленности в начале ХХ века: где-то примерно половина – это пищевая промышленность, очень конкретно: сахар, растительное масло, водка. Еще почти половина – текстильная. И вот столечко, процентов пять – какие-то машины. Ну да, был рост промышленности, даже очень большой рост. А если бы считали от 1800 года, можно было до бесконечности диаграмму довести: когда у тебя в знаменателе ноль – в результате бесконечность.

Д. Пучков: Да, если у тебя был один завод, а стало два – это вдвое.

Е. Прудникова: Империя умирала, потому что умирал ее аграрный сектор. Аграрный сектор – это, между прочим, 100 миллионов человек и 85 % населения страны, и ничего тут сделать было невозможно.

Д. Пучков: Как замечательно все было организовано.

Е. Прудникова: Когда у нас говорят, что коллективизация разрушила сельское хозяйство, я говорю: да, разрушила. И очень правильно сделала, его надо было разрушить. А вот кем надо быть, чтобы в этом аду оставлять людей? И ради чего – ради грез о «великорусском пахаре»?

Это как с северными деревнями: они исчезают, их больше нет. Раз исчезают, значит, в них нет экономического смысла. Чем они раньше кормились? Охота да рубка леса. Сейчас пушного зверя выращивают на фермах, лесорубов можно за 50 километров из райцентра на автобусах привезти. А вы представляете, как живут люди в северных деревнях?

Д. Пучков: Я честно говорю с позиции собственного опыта, у меня родственники живут в Новгородской губернии. Человек проснулся – иди, корми скотину, топи печь, делай то, делай это. Подъем еще во тьме и непрерывный физический труд, при этом отсутствует водопровод, канализация, отсутствует, извините, теплый сортир, ванна – вообще ничего нет.

Е. Прудникова: А еще ближайший райцентр в ста километрах, куда ходит автобус раз в сутки из соседнего села, да автолавка приезжает раз в неделю.

Д. Пучков: А потом ты едешь в город и смотришь, как там обустроено. И при всех сказках о том, как прекрасно на утренней зорьке выйти с косой… Да, прекрасно, только большинство не хочет почему-то так жить – не хочет, и все. Они тоже хотят водопровод, горячую воду и прочие прелести цивилизации.

Е. Прудникова: Так знаете, в нормальных деревнях это все, в общем-то, есть – там, где были нормальные колхозы, которые и сейчас во многих местах сохранились. Но для этого надо, чтобы был не лес да огород, а поля от края до края, то есть чтобы был экономический смысл. В таких деревнях и пятиэтажки строили, если надо, с горячей водой, и побогаче коттеджи стоят. Люди живут нормально и не встают на зорьке подоить корову, потому что коровы на фермах, где им это же молоко за копейки и продают. Только не в северных деревнях, потому что для этого хозяйство должно быть рентабельным. Но сейчас все же можно уехать в город, а в начале XX века людям просто некуда было из деревни деваться.

Д. Пучков: Ну вот, и созрели такие замечательные обстоятельства, когда население в массе постоянно голодает, само себя прокормить не может, не говоря уже о том, чтобы приносить какую-то прибыль государству, зарабатывать деньги, платить налоги.

Е. Прудникова: Короче, империя умирала.

Д. Пучков: И для того, чтобы это дело исправить, надо было в первую очередь, в одну из первых очередей поправить сельское хозяйство, да?

Е. Прудникова: Да, только его нельзя было поправить.

Д. Пучков: То есть способов исправления в условиях той системы не было категорически. И никакие реформы, ни реформа 1861 года, ни столыпинская никаких результатов не принесли. И, если я правильно понимаю, принести не могли.

Е. Прудникова: О столыпинской реформе мы еще поговорим, а реформа 1861 года плоды принесла, но не те, каких ожидали. Да, появилось некоторое количество крупных хозяйств, но проблему они не решили. Зато у крестьян появилась стойкая уверенность, что их обманули. Первое время по деревням слух ходил, что помещики подлинную цареву грамоту спрятали, подменив ее своей. В то, что царь мог такое над своим народом учудить, они не верили. И к прежнему счету к помещику – за рабство, за порки на конюшне, за проданных детишек и перепорченных девок – прибавился еще счет за реформу. Полностью сведен он будет в 1917 году, но зарницы заполыхали еще в 1903-м.

Д. Пучков: Не в 1905-м?

Е. Прудникова: В 1905-м поднялись рабочие. Ну, а поскольку большевики были пролетарской партией, то они и отсчитывали начало первой революции от Кровавого воскресенья. Крестьянские волнения начались значительно раньше, причем очень интересные это были волнения. Потому что крестьянин – он же не экономист, он смысла реформы 1861 года не понимает и понимать не хочет, сколько ни объясняй. Да и как объяснишь? Газеты? Так их сперва прочесть надо. В деревне грамотных и малограмотных было в сумме около 25 %. Грамотный – это тот, кто умеет читать хотя бы по складам. Малограмотный – это который читать не умеет, но накорябать свою подпись может. Сельский интеллигент, способный прочитать и объяснить, как правило, имеет прогрессивные воззрения, если не революционные, и все прочитанное растолковывает в их свете. Оставался еще небольшой кредит доверия царю, но «до Бога высоко, до царя далеко».

Нет, в экономике крестьянин не понимал, но он понимал совершенно четко: его обманули при дележе земли во время реформы, обманули помещики. Еще в 1861 году по деревням читали невесть откуда взявшиеся бумажки с «подлинной волей». «Выходило так, что усадебная земля, панские хоромы, скотный двор со всем скотом помещику отойдут, ну, а окромя этого – усе наше: и хорошая, и дурная земля, и весь лес наши; наши и закрома с зерном, ведь мы их нашими горбами набили…»

И точно то же говорилось в крестьянском наказе в Первую Государственную думу: «Земля вся нами окуплена потом и кровью, в течение нескольких столетий. Ее обрабатывали мы в эпоху крепостного права и за работу получали побои и ссылки и тем обогащали помещиков. Если предъявить теперь им иск по 5 копеек на день за человека за все крепостное время, то у них не хватит расплатиться с народом всех земель и лесов и всего их имущества».

Аграрные волнения начались довольно мирно, без пугачевщины. Собирается по набату толпа мужиков с телегами, идет к помещику, открывает амбары, забирает зерно и сено, уходит. Помещика не трогают, личные вещи его не трогают, верховых лошадей не трогают, но скот и инвентарь забрать могут.

Землю пока не трогали, но все понимали, что это – пока, до случая. Крупные хозяйства себя в обиду не давали, а вот мелких они «разбирали» прекрасно.

Д. Пучков: Но это ж надо секьюрити содержать.

Е. Прудникова: А платить чем? У мелкого помещика на охрану денег не хватит. Впрочем, быстро выяснилось, что секьюрити есть, да еще какое.

Д. Пучков: ОПГ.

Е. Прудникова: Нет, оно называлось Российская армия. Там были свои проблемы, армия тоже ведь пополнялась выходцами из деревень, так что приходилось «замирять» в основном гвардейскими полками и казаками. Но это было уже несколько позже, когда усмирением страны занялся Столыпин. А до того был еще Манифест 17 октября 1905 года. Буржуазия его выдавливала из царя для себя, она не думала, что еще кто-то захочет им воспользоваться. И тут пошли уже совершенно неожиданные события.

Выглядело это так. Собрались крестьяне на сход, вылез читавший газеты грамотей, эсер или сохранившийся от прежних времен народник – других там не водилось, – рассказал, что происходит, от себя прокомментировал. Крестьяне ушли думать. Через две недели собрался еще один сход, погнали местные царские власти, образовали свою «республику», поставив во главе какого-нибудь уважаемого человека, лавочника или сельского старосту.

Вот, например, Дмитровский уезд Московской губернии, так называемая Марковская республика. Президент – сельский староста Бурышкин, де-факто управляет местный комитет Крестьянского союза, состоящий из пяти человек. Главное, что они делали, – контролировали арендные платежи, не давали вздувать цены. В июле 1906 года явилась полиция, арестовала Бурышкина, остальные органы власти мгновенно испарились, исчезли. А вот община осталась, и память о республике тоже никуда не делась.

Сумская республика: отделение Крестьянского Союза запретило торговлю землей, ввело свои суды, издавало газету, для поддержания порядка создало крестьянскую дружину.

Крестьянский Союз был очень загадочной организацией – он оставил мало документов, и неудивительно, поскольку его активисты часто были неграмотными, а уж протокол заседания точно никто из них не написал бы. Известно, что возник он в 1905 году, имел 317 первичных организаций, большая часть которых была создана на общинных сходах. Кто из политиков им ворожил – вообще непонятно, поскольку большинство членов ВКС не принадлежало ни к каким партиям. Эсеры, наверное, – кому же еще-то… В ноябре 1905 года состоялся единственный съезд, причем большинство делегатов были середняками или сельской интеллигенцией. В 1906 году ВКС был частично разгромлен, а большей частью просто исчез, самоликвидировался.

Впрочем, часто обходились и без Крестьянского Союза. Инициатором создания республики мог быть любой активный сельский житель, во главе часто оказывались уважаемые люди – старосты, лавочники, мельники. А вот требования везде были одинаковыми, как в той «подлинной воле» образца 1861 года: помещиков долой, земля, скот, инвентарь – наши.

1905 год оказался для власти двойным шоком. Революция и сама-то по себе вещь малоприятная. А тут еще выяснилось, что «революционной заразой» охвачены не только города, соблазненные «смутьянами». Сельская Россия, всегда считавшаяся оплотом самодержавия, стадом, которое идет, куда гонят, показала свое истинное лицо. Она оказалась жестко самоорганизованной, имеющей политическую волю и. что самое ужасное, отнюдь не поддерживала власть предержащую.

И власть растерялась. В ноябре 1905 года были отменены выкупные платежи: они прекращались с 1 января 1907 года. Это уже ничему не могло помочь, лишь показало слабость власти. Впрочем, назначенный в 1906 году министром внутренних дел Столыпин, бывший саратовский губернатор, послал по деревням воинские команды и «замирил» сельскую Россию розгой и виселицами. Какое-то количество людей постреляли, перевешали. Называют разные цифры, от одной до сорока тысяч. В последнюю я не верю, но и в первую тоже. Во-первых, далеко не всех вообще проводили через суды. Например, генерал Меллер-Закомельский пошел усмирять революцию на Транссибирской магистрали. На какой-то станции Иланской пострелял 20 человек – просто так, без суда, стреляли по толпе. Это официальное число жертв инцидента на Иланской. А потом за семафором нашли еще семь трупов. Эти-то откуда? Оказалось, как было дело: семерых человек, просто какие ближе попались, может, и непричастных, затащили в поезд. А у них там были местные солдатики не из команды самого генерала, и вот решили проверить, будут ли они расстреливать. Вывели схваченных за семафор, велели местным солдатам: стреляйте, мол. Те солдатики поняли, что дела плохи, арестованных все равно убьют, а если не будут стрелять, то и их заодно. Ну и застрелили. Вот такие бывали истории времен усмирения. И как тут можно точно подсчитать жертвы?

Но даже если не считать казненных, – то перепороли уйму народу. Есть данные, что в 1914 году, когда медицинские комиссии смотрели рекрутов, у 40 % были на теле следы телесных наказаний.

Д. Пучков: Это серьезное наказание, раз остаются следы, то есть лопнувшая кожа и шрам.

Е. Прудникова: Поротых никто не считает. А ведь это не просто унизительное наказание – оно было в 1904 году для крестьян отменено. В случае казни власть была в своем праве, а кнутом и розгой царь свидетельствовал, что является господином своего слова: хочет – дает, хочет – берет обратно. Какие выводы должны были сделать крестьяне?