Текст книги "Великая аграрная реформа. От рабства до НЭПа. Предисловие Дмитрий GOBLIN Пучков"

Беседа 1-я
Два века рабства

Е. Прудникова: Итак, насчет корней. Чтобы говорить о коллективизации, надо сперва поговорить о русском сельском хозяйстве, понять, в каком оно было состоянии и как дошло до жизни такой. Например, во время Смуты начала XVII века было один за другим три неурожайных года, практически полностью неурожайных, а смертельный голод начался лишь на третий год. Представляете? Два года практически без урожая, а люди живут, и только на третий год умирать стали.

Д. Пучков: А это у них было попрятано или царь-батюшка приберег?

Е. Прудникова: Это у них не попрятано, а просто лежало в амбарах. Царь-батюшка помогал, монастыри помогали… но при тогдашних средствах сообщения возможности-то были ограничены. И все же люди держались. В начале же XX века один неурожай – и все, полстраны голодает. Это если говорить о массовом голоде, а в индивидуальном порядке множество народу каждый год голодало, и положение постоянно ухудшалось.

Д. Пучков: И как же дошло наше сельское хозяйство до жизни такой?

Е. Прудникова: Виноват в этом в первую очередь царь Алексей Михайлович, которого, не знаю за что, прозвали Тишайшим. Наверное, по иронии судьбы. Почему друга Робина Гуда Маленького Джона назвали Маленьким Джоном? Потому что был двух метров ростом. Думаю, и Алексея Михайловича назвали Тишайшим по той же причине.

Д. Пучков: Наверное, потому что при нем было тихо.

Е. Прудникова: Да, очень тихо, почти как при Ленине. Один церковный раскол чего стоит!

Но давайте заглянем еще на век назад. Был такой царь Иван Четвертый, по прозвищу Грозный, мужик хитрый, не зря его Сталин любил. Он опирался на дворян против бояр, а на народ против элиты. Поэтому ему народ обижать было не с руки. Кстати, именно он окоротил аристократию, и он же ввел земское самоуправление, которое спасло страну в Смуту. Кузьма Минин ведь был земским старостой и ополчение собирал, пользуясь именно этим механизмом… Вообще, Грозный много интересных вещей ввел, и все больше в интересах государства – не зря его российские историки, державшие руку правящего класса, так не любили.

Но, к сожалению, на сыне Грозного Федоре династия прервалась, и на престол полезли бояре: сперва Годунов, потом Шуйский, и в итоге закрепились Романовы. А боярам боярские интересы ближе – своя рубашка, знаете ли… Короче говоря, землевладельцы на престол влезли и начали гнуть линию, нужную землевладельцам. При Михаиле Федоровиче все еще прилично было, а при Алексее Михайловиче понеслось!

Ведь как раньше все было устроено? Часть земель находилась в вотчинной собственности у бояр. А прочие земли были поместные, то есть сидели на них в общем-то свободные мужики, лично свободные, хотя и прикрепленные к земле, – так в то время каждый человек был к чему-то прикреплен. А уж землю давали в кормление за государеву службу. Отслужил – изволь вернуть, выгнали – изволь вернуть. Могли дать землицу как пенсию. Например, убили твоего мужа на войне, и дают тебе, как вдове, поместьице. Так и называлось: по месту, поместье. А какой самый большой интерес у помещика? Естественно, сделать так, чтобы то, что ему дали, стало его полной собственностью и наследникам отошло. Вот этого они и стали добиваться. Ну и, как говорили классики нашей фантастики, зачем им земли без крепостных? И пошел процесс, потихонечку так, медленно-медленно.

Я искала момент, когда крестьян закабалили, – и не нашла. Не было такого, все делалось ползучим образом. То помещик какое-нибудь право получал – например, мог сослать крестьянина в Сибирь самолично, без царского суда. То крестьянам запретили жалобы царю подавать. Всем сословиям можно было, а им нельзя. И к петровским временам потихонечку, полегонечку помещики получили и поместья, и людей. Причем поместья получили отдельно, а людей – отдельно. И в этом некоторая хитрость нашей исторической науки. Потому что любой человек, окончивший советскую школу, знает, что когда люди принадлежат человеку сами по себе – это как называется?

Д. Пучков: Рабовладение.

Е. Прудникова: Вот именно. Оно-то у нас и было, а никакое не крепостное право. Крепостное право было у так называемых государственных крестьян. Царь Петр как-то утром проснулся, глаза протер, посмотрел: а что это у меня какие-то вольные землепашцы по краям империи сидят? А давайте-ка я их прикреплю к земле. Взял и прикрепил, назвал государственными крестьянами. Им-то самим не все ли равно? Они как подати платили, так и платят. Поняли они все несколько позже. Потому что вольного хлебопашца царица Екатерина своему аманту за постельные утехи или за военные победы подарить не может, прав таких не имеет. А государственного крестьянина – да запросто! И вот берет она десяток деревенек с людьми, которые еще вчера были вольными, и дарит. А другому нужны крестьяне для работы на заводе, она берет опять десяток деревенек и дает ему: вот тебе люди, пользуйся.

Но все ж таки у государственных крестьян положение было в целом неплохое. Сидели они на своей земле, платили подушную подать, оброк за землю и все такое прочее, в остальном их особо не трогали. Это касается крестьян государственных, монастырских, удельных, то есть принадлежащих царской фамилии. Однако было у нас очень много крестьян помещичьих. А что это такое? Ну, то, что помещик мог крестьянина купить, продать, подарить, отобрать ребенка и продать, если денег на конфеты не хватало, – это мы все знаем. Но были и другие нюансы.

Я как раз на днях стала читать книжечку под названием «Сословное устройство Российской империи». И нашла там замечательные штуки. Например: в классическом рабстве, если раб у хозяина, он же подати не платит, правильно? Хозяин за него платит, хозяин дает кормежку, все, что ему надо. А у нас смотрите, как хитро устроено. С одной стороны, крестьянин был в рабстве у хозяина, его собственностью. А с другой стороны, подать он платил, несмотря на то, что был рабом. А податей этих было… Подушная, налог на общегосударственные нужды, на почту, на земскую полицию, на дороги, на содержание арестантов, на содержание местного управления, дорожного управления. Натуральные подати: постойная, подводная, провиантская, строительная, еще рекрутов давать надо. А за тех, кого в рекруты сдали, оказывается, подати продолжали платить. И с кормежкой у нас хитро было повернуто: хозяин, вместе того чтобы давать рабу еду, одежду и прочее, дает ему клочок земли на пропитание. Расти там себе хлебушек, живи, как можешь. А за это пользование землей ты на меня должен еще барщину отработать. Только царь Павел ограничил барщину тремя днями, и то законодательно, а по уездам кто исполнение закона проверять будет? Правильно! Где царь и где уезд?

То есть: ты раб, продать тебя могут, подати ты платишь, на хозяина работаешь, еще и себя должен как-то при этом кормить. Это уже даже и не рабство, это вообще не знаю, что такое.

Д. Пучков: Золотая была эпоха.

Е. Прудникова: Кому как. Кому золото, а кому изнанка. Теперь можно поговорить и о сельском хозяйстве. Что нужно для того, чтобы развивалось сельское хозяйство?

Д. Пучков: Ну, наверное, земля хорошая, климат приятный.

Е. Прудникова: У нас были и земля, и климат. Главное, что нужно для сельского хозяйства, – это сельский хозяин. То есть человек, которому это надо. Он на этой земле работает, он с нее доход получает, он в нее деньги вкладывает, ему все это потом возвращается.

Д. Пучков: В основном, как мне кажется, в тех условиях они не могли вырастить достаточно много. Все было плохо: культур не было, методов обработки не было. Соответственно и урожаев…

Е. Прудникова: В Европе почему-то все было!

Д. Пучков: Там климат другой.

Е. Прудникова: При чем тут климат?

Д. Пучков: Ну как можно сравнивать юг Франции или Италию и Новгородскую губернию?

Е. Прудникова: Давайте мы Новгородскую губернию сравним с Германией, а Италию с Доном или Кубанью. На Кубани еще лучше, чем в Италии, урожаи. Страна-то у нас большая. Тем более настоящий хозяин – он вырастит урожай в любом климате, на любой почве. На острове Валаам в Ладожском озере монахи дыни в открытом грунте растили. Просто Европа – она шла от крепостного права к капитализму. Капитализм тоже сильно не райские кущи, но он тогда поощрял людей к тому, чтобы становиться хозяевами и стремиться получать доход. А у нас была петля обратного времени, у нас от крепостного права пошли к рабству. И кто в таком случае сельский хозяин?

Д. Пучков: Помещик?

Е. Прудникова: Помещику не до хозяйства, он на государевой службе. Земли свои он бросил на управителя, а управителю что надо? Ему надо хозяину деньги вовремя отсылать, ну и себя при этом не забыть. Чтобы хозяйство развивалось, в него надо деньги вкладывать. А хозяин из Петербурга пишет: дошло до меня, что ты там мужикам деньжонок на хороших лошадей даешь? Это еще что за самоуправство! У меня тут карточный долг 40 тысяч, а ты на лапотников мои денежки переводишь! Потом подоспел указ о вольностях дворянских, так что помещик мог уже и не служить. И тут, как по заказу, «золотой век» – Петергофы, Версали, кринолины. Знать развлекалась напропалую, прочие тянулись за знатью, и так до самого последнего уезда. У царицы три тысячи платьев, а у жены предводителя дворянства хотя бы тридцать-то должно быть? И дом надо, и лошадей породистых, и прочие элементы красивой жизни… Помещик покрупнее, со средствами, живет в городе – помните, в школе стихи учили: «Барина все нету, барин все не едет…» А если в городе жить не по средствам, то чем он занят в поместье? Устройством красивой жизни в уездном масштабе. Дивная есть книжка, мемуары Елизаветы Водовозовой. Автор выросла в небольшом поместье в Смоленской губернии и описывает свои детские впечатления. У них в семье было семнадцать детей, жили они в уездном городе, папа служил и на доходы от службы содержал дом, детей, заводил домашний театр, ну и деревенька там что-то капала. А потом пришла холера. Папа умер, двенадцать из семнадцати детей умерли, мама осталась с пятью детьми, жалованья нет, жить не на что. Пришлось перебираться в деревеньку. На управителя средств нет, так что мама от отчаяния стала сама ездить по полям, наблюдать за работами. В сельском хозяйстве она не сильно разбиралась, но хотя бы крестьян пинала, чтобы работали, не отлынивали. С деревеньки своей они кое-как и кормились.

Был у маменьки двоюродный брат, генерал, проживал в Питере, хозяйство брошено на немца-управителя, который крестьян довел до полного разорения. У тех ни скота, ни хлеба, дети мрут, да еще и право первой ночи, сволочь, ввел.

Д. Пучков: Ну, то есть немец наживает деньги и развлекается.

Е. Прудникова: Да, а если девка ему не дает, так он ее на цепь сажает, как собаку.

Д. Пучков: Молодец какой!

Е. Прудникова: Но денежки в Питер немец отсылал исправно, да и себя не забывал, а на завтрашний день имения ему было плевать, он не хозяин, он управитель. И вот маменька, значит, в один прекрасный день встала, а у нее крестьяне двоюродного брата в количестве нескольких десятков человек под дождем на коленях во дворе стоят: защити, мол, матушка. Матушка дело проверила, в Питер отписала, немца прогнали, стали хозяйство восстанавливать. Не знаю уж, когда генерал снова начал с имения деньги получать. Если бы не сестрица, то еще несколько лет – и мог бы вообще с хозяйством попрощаться.

Другой был у них родственник, богатый, завел себе красивую жизнь. Хозяин почему-то увлекается вышиванием – не знаю, почему, странный он был человек… В имении у него балы, лакеи, юнкера и все такое прочее. Хозяйством опять же никто не интересуется – все идет, как шло вчера и при царе Горохе. И так везде. Совсем уж мелкопоместная помещица, у которой всего два крестьянина, мужик и баба, трудами которых они и живут – и то если клубок уронит, так сама не подымет, кличет Макрину со двора: иди мол, Макрина, подними. Вот такие были у нас сельские хозяева.

Д. Пучков: А почему им было неинтересно?

Е. Прудникова: Другим заняты, другим…

Д. Пучков: Но ведь если обустроить дело лучше, то и денег получится сильно больше. И вместо тридцати платьев можно будет пошить хотя бы сто тридцать. Не три тысячи, как у Екатерины, но все же…

Е. Прудникова: Так это ж надо половиной платьев пожертвовать – а отдача будет через двадцать лет. А через двадцать лет мне уже не тридцать лет, а пятьдесят! И зачем мне надо будет тогда сто тридцать платьев? Ну а карточный долг и вовсе не ждет.

Д. Пучков: А зажить лучше, чем сосед, – это же вообще святое! Утритесь все, посмотрите, как у меня!

Е. Прудникова: Да кто там через двадцать лет вспомнит того соседа! Жить-то сейчас надо.

Д. Пучков: Непонятная психология.

Е. Прудникова: Да абсолютно понятная! Что тут загадочного-то?

Д. Пучков: Денег надо наживать как можно больше – это понятно.

Е. Прудникова: Это буржуазная психология, а буржуазии у нас тогда, в общем-то, не было. А были у нас кто? В Европе их называли рыцарями, знатью, а у знати психология совсем другая, и деньги им наживать неуместно, неприлично. Помните великую книгу нашего детства «Три мушкетера»? Можете себе представить, что д'Артаньян озаботился бы наживанием денег? Да его перестали бы уважать все окружающие с ним самим во главе.

Д. Пучков: На мой взгляд, психологический момент очень важен. Мне лично такого не понять, я бы делал не так.

Е. Прудникова: Длинные деньги, с отдачей в двадцать лет? У нас даже сейчас олигархи так не вкладывают. В девяностые годы нефтянку порасхватали – думаете, стали скважины обустраивать? Да ничего подобного, стали качать нефть и быстро продавать. В итоге через десять лет все пришло в упадок, и эти господа принялись обращаться за субсидиями: помоги, государь, дело гибнет!

Д. Пучков: Это тоже понятно: живем, как на краю вулкана, завтра все кончится, надо воровать стремительно, в четыре руки.

Е. Прудникова: В «золотой России» так же было – жить надо быстро…

Д. Пучков: Умирать молодым…

Е. Прудникова: Так они, в общем-то, при той медицине долго и не жили. Одни эпидемии чего стоят. Семнадцать детей было, пара недель – и две трети семьи как корова языком слизнула. Это не говоря об обычных болезнях. До старости мало кто доживал. В общем, помещику заниматься хозяйством не хочется, да и не по понятиям. Крестьянин? Он не может, у него нет ни денег, ни знаний, ни возможности их получить. Да и какой из раба хозяин? Сегодня он что-то делает, а завтра его продадут или обменяют на борзую собаку.

Д. Пучков: А на Запад они смотрели, как у нас любят?

Е. Прудникова: Где мужик и где Запад?

Д. Пучков: Крупный помещик?

Е. Прудникова: А они не интересовались. У них психология не та. Это же элита, аристократия, это не буржуазия какая-то паршивая, которой все интересно. И, в общем, получилось так, что сельского хозяина у нас не было. А не было сельского хозяина – не было развития сельского хозяйства. Вот я вам сейчас зачитаю хорошую фразочку, а вы угадайте, когда это писано: «Крестьяне пашут, сеют, жнут, как пахали, сеяли, жали сто лет тому назад. Паренина везде существует, треть пахотной земли ежегодно остается бесплодной, жатва вообще едва ли приносит четыре зерна вместо 15 и 20 при усовершенствованном хозяйстве; да и сии скудные зерна суть обыкновенно рожь, овес, греча, малоценные и более истощающие землю, нежели уплождающие оную». Когда это писано?

Д. Пучков: Ну, по стилю, я думаю, начало XIX века.

Е. Прудникова: В XVIII могло быть? Могло, подходит. В IX могло? Подходит. В XX могло? Подходит. 20-е годы XX века могло? Подходит. На самом деле это писал в 1833 году председатель Вольного экономического общества граф Мордвинов в письме к Николаю Первому.

Д. Пучков: Почти угадал, но я угадывал только по словам.

Е. Прудникова: Вот именно, что по словам. А по смыслу…

Д. Пучков: Мало что меняется.

Е. Прудникова: Как социально в России сделали петлю обратного времени, так и экономически тоже сделали петлю обратного времени. И наше трехполье, которое было при Иване Грозном и при Алексее Михайловиче прогрессивным, уже в начале XIX века стало безнадежно отсталым. А ведь оно являлось основным и сто лет спустя. Прогресс-то идет, на Западе удобрения применяют, травополье вводят, на Западе агрономическая наука, сортовые семена, породистый скот… А у нас? Трехполье, соха, навоз, лошадка, трехполье, соха, навоз, лошадка…

Д. Пучков: Соответственно, это не дает никаких мегаурожаев, не позволяет создать запас…

Е. Прудникова: Это не просто не дает мегаурожаев, это вообще не дает урожаев. Урожай сам-четверт – это не урожай, это слезы…

Д. Пучков: Продавать нечего, деньгам браться неоткуда, и все как было, так и есть.

Е. Прудникова: Главное, что все это абсолютно не развивается. Нет человека, нет стимула. Допустим, если бы не стали отдавать людей в рабы или государственные крестьяне, а дали бы им землю где-нибудь при Петре Первом… Петр же много чего с Запада вывез – вот и дал бы землю. Пусть бы они тройные подати с этой земли платили, лишь бы их никто не трогал. Тогда бы естественным образом, как хотел потом Столыпин, только не за десять лет, а за двести лет выделились бы сильные хозяева, слабые бы ушли в батраки и так далее. Да и помещику, который остался без рабов, поневоле пришлось бы немножко экономикой заняться и тоже вместо платьев ввозить технологии, ну или землю продавать кому-то более успешному. А у нас-то этого не было.

А еще и община… У нас, конечно, преувеличивают роль общины, но это была прелесть та еще! Община – она чем хороша? Вот когда говорят, что рабочий класс был организован – да ничего подобного! Рабочие – это в начале ХХ века была толпа, которую каждая политическая партия тянула в свою сторону. А вот у крестьян – у тех была организация! Люди очень четко знали, что им надо, и сбить их с этого было невозможно.

Д. Пучков: Чем занималась община?

Е. Прудникова: Община полностью организовывала жизнь внутри деревни.

Д. Пучков: По какому принципу организовывала: по месту жительства?

Е. Прудникова: По месту жительства и по членству в общине, они не совсем совпадали, но в общем совпадали. Порядки были разные, но обычно женатым – почет и уважение, неженатым, соответственно, значительно меньше. С имущественным положением тоже сообразовывались, с положением в церковном приходе… много с чем. Можно сказать, что община – это собрание хозяев.

Д. Пучков: И чем она занималась?

Е. Прудникова: Много чем. В частности, регулировала земельные отношения. Как это делалось? Земля была в пользовании не у каждого крестьянина, а у всей общины. Дальше что делали? Берут землю, нарезают ее на здоровенные куски: ближние, дальние, удобные, неудобные. После чего каждый кусок, сообразно качеству земли, нарезают на куски меньшие, и уже в этом меньшем куске каждому хозяину, по числу душ мужского пола, нарезают на полосочки. Этих полосок, если очень не повезет, могло быть до восьмидесяти. Причем полоски бывали разные, иногда от пяти метров шириной и длиной до километра. Представляется такую кишку? При этом, во-первых, до 20 % земли, которой и так было немного, отдай под межи, потому что межа – это же не тропочка в полметра, на меже надо хотя бы лошади борону протащить. Во-вторых, поперечная вспашка почти всегда исключалась, потому что когда ширина полоски примерно равна длине лошади с плугом, какая тут вспашка? Соответственно, хуже обработка земли, ниже урожай. Ну и в-третьих, было еще такое счастье, как переделы. Зачем хозяину приводить в порядок свою землю, если через несколько лет грянет передел и ему дадут другой кусок, правильно? В общем, землю эксплуатировали хищнически. А еще была пресловутая «общинность». Если ты вылезаешь из толпы, то тебя по башке – бац! И пусть бы еще пахать приходится не когда хочется, а когда дед Пахом скажет – это даже хорошо, дед Пахом не дурак. Но ты обязан разделять все суеверия, соблюдать все праздники, и если бы только церковные. Вот реальный случай: в одной деревне посреди лета праздновали избавление от мора овец, который был лет двадцать тому назад. Три дня пили! А попробуй-ка выехать в поле! Ты, такой-сякой, общество не уважаешь? Новый мор наслать хочешь? Да мы тебя!

В общине было и много хорошего. Например, она помогала слабым, содержала бедных, организовывала жизнь, опять же подати в общине развертывались по дворам. То есть подати давались на общину, а уже по дворам смотрели. Не так, что тебе, вдове с малолетками, три рубля платить и соседу с пятью сыновьями-работниками, тоже три рубля. Но для сельского хозяйства в целом община была вторым убийцей, наряду с бедностью.

И вот так вот все и шло. Оно шло, и шло, и шло, и шло…

Д. Пучков: То есть опять возвращаемся к тому, что речь идет просто о выживании. Чтобы выросла еда и мы не померли до следующего года, да? Ни о каком там процветании…

Е. Прудникова: Как в том анекдоте. Знаете, как картошку сажали? Посадили, потом выкопали на следующий день. А почему выкопали? А очень кушать хочется. Вот примерно так оно и было.

Д. Пучков: Может, тут есть какие-то объективные причины? Люди боялись, что все эти сельскохозяйственные новшества приведут к тому, что будет неурожай и все с голоду умрут?

Е. Прудникова: Их взять было неоткуда, эти новшества, для начала-то. Вот, например, середина XIX века, когда писался наш скорбный текст. Да, у нас все плохо – а как сделать хорошо? Откуда взять новшества, если своей агрономической науки нет?

Д. Пучков: Только из-за кордона.

Е. Прудникова: Правильно. А что для этого нужно? Для этого нужно, чтобы человек был: во-первых, богатый, по заграницам ездить; во-вторых, выросший в деревне, чтобы знал, где что растет; в-третьих, владеющий языками, то есть имеющий хорошее городское образование; в-четвертых, достаточно бедный, чтобы самому надзирать за работами, и в-пятых, иметь интерес. Много ли таких было?

Д. Пучков: Нет.

Е. Прудникова: Мягко говоря. Тем более когда цена молотилки или жнейки приближается к цене крестьянского двора. Своего не производили, все везли оттуда. Купили машину – кому на ней работать? Посадили старосту. Староста ее от большой технической грамотности сломал – как ремонтировать? Опять же: сортовые семена – не для нашего климата, породистый скот – не для нашего климата. В итоге семена не всходили, скот вырождался, и передовое хозяйство падало к трехполью, сохе, урожаям сам-четверт.

Ведь с чего началась коллективизация? Вовсе не с того, что коров сгоняли на общий двор. Еще в 20-е годы советская власть лаской, таской и всеми доступными методами заставляла ученых выводить новые сорта, пихала агрономическую науку вперед – это был приоритет приоритетов. И Трофим Денисович Лысенко не аппаратными интригами стал большим человеком и академиком, а потому, что вывел кучу новых сортов для нашего климата, чтобы к началу коллективизации уже подогнать что-нибудь эффективное, урожайное. А в XIX веке кто этим занимался?

Ну вот, более-менее как-то все это до реформы тянулось. То есть не умирали пока, но особо и не жили. И тут грянула реформа 1861 года.

Д. Пучков: Не поздно?

Е. Прудникова: Поздно, конечно… При Петре надо было – но в правительстве-то кто сидит? Землевладельцы! У кого из министров нет пары тысяч душ? И вот так, за здорово живешь, взять да отдать бесплатную рабочую силу? Александр I, когда с ним в 1820 году заговорили о необходимости реформы, так и ответил: «Некем взять!» При Николае I больше десятка комиссий создавалось – все без толку. Но ждать уже не приходилось. Перефразируя Ленина, «низы» не только не хотели жить по-старому, но и не могли уже. Все, край пришел! Александр II открыто говорил: «Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться, пока оно само собой начнет отменяться снизу». Когда царь говорит о грядущей пугачевщине, это очень страшно. Но за пять лет, с 1855-го по 1861-й, было 474 крестьянских восстания, и то, что страна висит на волоске, было ясно всем. Ну и, чтобы уж с гарантией, для подготовки реформы царь создал комитет из крупных помещиков-крепостников.

Д. Пучков: Надо полагать, эти-то себя не обидели!

Е. Прудникова: Более чем… Их и сама история не обидела. При Иване Грозном поместными землями распоряжался царь, а теперь они оказались в собственности у помещиков. Крестьян-то из рабского состояния вывести можно, а землю для них откуда брать?

На самом деле реформа-то была глубоко правильная. У нас ее ругают за то, что она против крестьян. Конечно, она против крестьян, потому что зачем Российской империи 10 миллионов таких хозяйств, которые сами себя не кормят? Реформаторы ставили на помещиков. Землю помещичью делили примерно поровну: половину помещику, половину общине. Крестьян, конечно, еще и обнесли, но это уже местные развлечения, не правительственные. Водку с землемерами ведь не мужики пили! Далее: свою половину крестьяне должны были выкупить. То есть они по-прежнему ходили на барщину, давали оброк – все это в качестве платы за землю, пока не выкупят. Через несколько лет стало ясно, что не выкупят никогда. Тогда государство что сделало? Оно заплатило за землю помещику сразу, а крестьянам сказало: мы вам даем кредит на 49 лет и с 6 % годовых – по тем временам грабительский процент. А поскольку земля была оценена еще и раза в два выше рыночной стоимости, то получалось, что тот, кто выплачивал кредит, платил за землю в семь раз больше, чем она того стоила.

Д. Пучков: Толково, узнаю родную страну.

Е. Прудникова: Крестьяне возмутились такой «волей» страшно: в 1861 году одних восстаний случилось 1176, не считая ропота и мелких стычек. Но помещики-то получали большие поля, много денег на начало, на стартап и дешевую рабочую силу. Работай, дорогой, заводи хозяйство прогрессивное, заваливай страну зерном! Кто сумел, те более-менее какое-то хозяйство завели. Кто не сумел, свои поля и вишневые сады продали. К началу XX века треть помещичьей земли была продана крестьянам, еще где-то треть находилась под мелкими хозяйствами, до 50 десятин – это тоже почти крестьяне. Но остальное-то было под крупными хозяйствами!

Д. Пучков: То есть тогдашнее государство образца 1861 года фактически выступало за колхозы?

Е. Прудникова: Это не колхозы. Это скорее латифундии. Крупные хозяйства, которые обрабатываются наемной силой. В советской реальности к ним приближаются совхозы.

Д. Пучков: Но оно не выступало за мелкие крестьянские хозяйства, которые стремительно расцветут…

Е. Прудникова: Конечно нет! Это же смерть державе. Мелкое хозяйство в принципе не может сравниться по продуктивности с крупным – не бывает такого! Что, кстати, прекрасно поняли большевики еще в 1917 году. И знаменитые слова «Недоедим, но вывезем!» – это полная чепуха. Потому что недоедали одни, а вывозили другие. На этот счет товарищ Сталин где-то в конце 20-х годов поинтересовался: как у нас насчет товарного хлеба?

Д. Пучков: Товарный хлеб – это то, что продается?

Е. Прудникова: Да, тот, что идет на продажу. Член коллегии ЦСУ товарищ Немчинов ему сделал доклад, где сообщил, что до 1918 года около 20 % товарного хлеба давали крупные помещичьи хозяйства, использующие труд наемных работников, и 50 % – кулацкие. Правда, не совсем понятно, к какой категории Немчинов относил мелких помещиков. Пятьдесят десятин по тем временам с крестьянской точки зрения – крупное хозяйство, с экономической же – мелочь. Ну что такое 50 гектаров?

Д. Пучков: Кулаки были настолько сильны? Вот он – сельский хозяин!

Е. Прудникова: Кулаки тут выступали в двух лицах: как относительно крупные сельские хозяева и как мелкооптовые хлеботорговцы, причем аккумулировали хлеб на продажу они именно во втором качестве. И было их не более 5 % всех хозяев. Остальные 30 % зерна давали собственно крестьянские хозяйства, составлявшие 95 % от общего числа. В основном, конечно, это середняки, которых было около 20 %. Бедняки и себя-то не могли прокормить.

И в этом самая большая проблема реформы. Не обзавестись крупными хозяйствами – они сами заведутся. Самая большая проблема: куда девать остальных? Вот представьте себе: у нас в 1861 году было 10 миллионов крестьянских хозяйств, которые и не жили, и не умирали… Давайте посмотрим для начала, как они жили.

В Российской империи была какая-то статистика. Иметь с ней дело – то еще удовольствие, но более-менее что-то можно выяснить. Например, говорим мы о земельных участках. Попробуй пойми, что это за участок: чисто пашня, пашня с лугом или пашня с лугом и с домом? Везде даются разные цифры, и более-менее угадать можно только по порядку величины.

И все-таки: возьмем среднюю температуру по больнице, самое среднее хозяйство: 4,5 десятины надела и 5 человек людей. Это иллюзия, что у нас были огромные семьи по 10–15 детей. Когда я взяла количество крестьян и поделила на число хозяйств, получила цифру пять. Итак, возьмем пять человек…

Д. Пучков: Мать, отец…

Е. Прудникова: Мать и отец, трое детей или двое детей и бабушка. То есть девять родилось, шестеро умерли, трое остались. И у них на поле средняя урожайность. Я очень долго искала, но все же нашла: средняя в хороший урожайный год – 50 пудов с десятины. Давайте посчитаем, сколько они собрали, имея 4,5 десятины надела и собирая с каждого по 50 пудов. Сколько получается?

Д. Пучков: 4,5 десятины?

Е. Прудникова: Да.

Д. Пучков: 225 пудов.

Е. Прудникова: А вот и нет! У нас же трехполье! Треть земли не засеяна, под паром, остается 3 десятины, и получаем 150 пудов. Из них мы 12 пудов на десятину откладываем на семена, получаем 36. Остается 114 пудов.

Д. Пучков: А сколько съедят?

Е. Прудникова: По физиологической минимальной норме, чтобы выжить, надо иметь 12 пудов на человека. Получается 60. От урожая остается 54 пуда, из них 18 на лошадь, 9 на корову, остается около 30. Если у них есть овца, на овцу три пуда, на жеребенка дай пять, на теленка три… В общем, пудов 20 остается, чтобы везти на рынок. А ведь это уже почти середняк. То есть это бедняк, конечно…

Д. Пучков: Но бедняк, который ест досыта.

Е. Прудникова: Не совсем досыта, но как-то живет. А теперь посмотрим, сколько денег в начале XX века нужно были крестьянину: на подати и расходы домашние – 4 рубля 50 копеек, на подушный оброк за себя и за малолетнего сына – 7 рублей 50 копеек, это уже 12 рублей. На соль 70 копеек, 12 рублей 70 копеек на конскую сбрую… На все про все получается 26 рублей. Это если он продаст зерно по рублю за пуд, ему еще не хватит. А ведь это, я повторяю…

Д. Пучков: Середняк.

Е. Прудникова: Нет, не середняк еще, это то, что при советской власти называлось «маломощный середняк». Реально это бедняк, верхняя граница бедности. Бедными в начале XX века считались хозяйства, где было меньше 5 десятин надела, не более одной коровы, не более одной лошади. Таковых было 75 %. Середняков, то есть тех, которые имели больше одной коровы, больше одной лошади, но не сильно больше, – еще 20 %. И только 5 % были так называемые зажиточные. Но при общине не сильно размахнешься в ведении хозяйства – землю-то делили не по деньгам и не по лошадям, а по душам. Допустим, десятин двадцать они могли взять в аренду у односельчан или у соседнего помещика. Брали какое-то количество батраков. Но на самом деле это были не помещики, это были те же крестьяне, и хозяйство они вели тем же методом.