Текст книги "Одинокий пастух"

На лестничной площадке меня встретила соседка Калерия, молодящаяся пенсионерка.

– Вчера вас не было дома, а к тебе девочка приходила и кое-что оставила. – Она зашла в свою квартиру и появилась с цветочным горшком, над которым парили, словно сбившаяся стайка мотыльков, нежно-сиреневые цикламены. – Смотри, какая прелесть!

Только мне этой прелести не хватало! Цикламен в нашей семье цветок особенный, считается, что он приносит в дом смерть. Появляется в доме цикламен – кто-то умирает. Примеры: прабабушка, дедушка и еще кто-то из родственников. Не знаю, откуда пошла такая легенда, вероятнее всего, от бабушки, мать не подвержена никаким предрассудкам, хотя семейное суеверное правило соблюдала: в доме никогда не было цикламенов. Дождавшись, пока Калерия ушла, я отнесла горшок двумя этажами выше и оставила на лестничном подоконнике.

Мать позвонила уже от Викеши. Опять пошли нудные наставления. Я разозлилась, и от злости прошла печаль. Поболтала по телефону с Наташкой, поблагодарила за цветы. Потом валялась перед телевизором с чашкой чая и пирогом, смотрела все подряд. Начинала входить во вкус одинокой жизни. Телевизор был в маминой комнате, и я осталась ночевать на ее тахте. В эту первую ночь без мамы мне впервые приснился сон, будто я иду по инкской тропе.

Тропа шла по горной круче, справа упиралась в отвесную стену, слева – обрывалась в ущелье, она была узкой, и я видела, как вниз, в мелкую речку, бурлящую, белую от бешенства, скатывается щебень. Мне было страшно, ноги немели, сердце замирало. Как вдруг я заметила впереди Филиппа Александровича. Он был одет, как Шерлок Холмс в Альпах из русского сериала: штаны три четверти, куртка, туристские ботинки и охотничья шляпа, а в руках посох. Шел он так уверенно, что я успокоилась. И почти сразу тропа ушла в лес, теперь уж действительно нечего было опасаться. Я не знала, как привлечь внимание Филиппа Александровича, ждала, он почувствует, что я за ним иду, и повернется, но так и не дождалась. Проснулась.

Краткое введение в инковедение

Не было у меня «любви хорошей», была тайная, безответная.

В голове моей обреталось много сорных мыслей, даже не знаю, где и набралась. В частности: «Мужчина должен быть чуть красивее обезьяны». Кто выдумал этот идиотизм? Неужели я представляла своего суженого лысым и пузатым? Ни в коем случае! Но я хотела, чтобы он был умным. Над моим письменным столом висела репродукция из «Огонька», портрет Эразма Роттердамского. Он меня привлекал своим умным аскетичным лицом с саркастическим, я бы даже сказала, ехидным выражением. Потом я увидела этот портрет в альбоме Ганса Гольбейна, там он был гораздо четче пропечатан, и оказалось, что выражение лица у него значительно мягче, это был просто старый усталый человек. Но, безусловно, умный и проницательный. Не то чтобы Эразм Роттердамский был моим идеалом мужчины, ни в коем случае. Но мне портрет очень нравился. На моей репродукции.

В первом классе я одновременно влюбилась во всех отличников. Их было трое, и все крайне неказистые. Во втором классе появился четвертый отличник, такой же мозгляк, но его я тоже внесла в свой список. В третьем классе я охладела к отличникам и уже ни в кого не влюблялась. Некоторые мальчишки нравились, но любовью это трудно было назвать.

Как-то я спросила маму, какое качество она больше всего ценит в людях. Ответила, не задумываясь:

– Доброту.

Я считала, что самое ценное – ум.

А еще я хотела стать женой ученого. Я представляла себе квартиру с гостиной, детской и кабинетом мужа-академика, где стеллажи с книгами поднимались до пятиметрового потолка, здесь же стояла стремянка, чтобы снимать их оттуда и вытирать от пыли. И, конечно, вольтеровское кресло, обитое коричневой мягкой кожей, а на спинке – плед. Камин вряд ли возможен в наших квартирах, а электрический – не нравится. И бог с ним, с камином. Вот красивые лампы нужны. И все это в зелено-коричневой гамме, интеллигентно, стильно, антикварно и еще не знаю как. Мой супруг сидел бы в своем кабинете, а не шастал где попало, и творил науку, а я бы создавала ему условия и говорила детям: «Тише, не шумите, папа работает». В какой области он мог бы работать? В любой. Я и на физика была согласна, и на лирика.

Откуда появились эти странные фантазии? То ли когда-то мне понравился спектакль по пьесе Шварца, где уютный милый ученый влюбился в принцессу и потерял свою тень? Или меня очаровал музыкальный фильм с Одри Хепберн «Моя прекрасная леди»? Конечно, профессор Хиггинс был человек, мягко говоря, экстравагантный, а если по-честному, натуральный хам, но все равно милый, иначе Элиза не распевала бы, как птичка: «Я танцевать хочу, я танцевать хочу!»

Это были всего лишь мечты, но когда вместо старого тухлого сморчка, который должен был читать нам языкознание, в аудиторию вошел Филипп Александрович Коршунов, статный красавец с тронутой сединой шевелюрой, конечно же, я его вмиг узнала, вся обомлела, запылала, и в мыслях молвила: вот он! Профессор Хиггинс!

Я почти не слышала, что он говорил, а глаз не отрывала. Наш сморчок попал в больницу, и вряд ли предполагалось, что вернется на работу, так что Филиппа Александровича пригласили прочесть для нас курс языкознания. Он был человеком необыкновенным: языковед и этнограф, историк и археолог, специалист по языкам и культуре Южной Америки, он работал в Академии наук и читал лекции в университете, ездил в Перу и вместе с иностранными учеными раскапывал древнюю крепость инков.

Это был человек из мечты, и никакого отношения к реальности (к моей реальности!) не имел, но почему я не могла благоговеть перед ним, тайком обожать его? Могла, и благоговела, и обожала. И надо сказать, была не единственной, его обожали все девчонки, и лекции его не пропускали.

Когда он впервые пришел, мы уже были наслышаны о нем. Он представился и стал знакомиться с нами по списку, а потом Наташка, самая безбашенная на курсе, спросила, правда ли, что он полиглот, и знает двенадцать языков.

– Правда, – сказал он. – Не считая диалектов.

Он был специалистом в таком экзотическом языке, как кечуа, на котором когда-то говорила вся империя инков, и теперь говорит большая часть Перу, кечуа вместе с испанским – государственные языки этой страны.

– Правда, что вы родились и детство провели в Париже? – не дала ему опомниться Наташка.

Нет, разведка принесла неверные сведения. Родился он в Ленинграде.

– А вы женаты? – не унималась Наташка.

Тут уж он не выдержал и сказал, что его личную жизнь мы обсуждать не будем. Наташку это не смутило:

– Вы нам расскажете про инков?

– Если останется время, – пообещал он и начал лекцию. Время осталось, и Филипп Александрович поинтересовался, что мы знаем об инках.

Ничего конкретного мы не знали, и тогда он спросил:

– А что вы думаете о народе, у которого были три заповеди: не лги, не воруй, не ленись?

Что тут думать, очень приличный народ.

Двери своих домов они не закрывали, если хозяина не было дома, в дверях стояла метла. И без дела не сидели. Мужчины выращивали картофель, кукурузу, разные овощи, о которых у нас в те времена понятия не имели. Женщины готовили еду, пряли, ткали и даже в гости носили с собой прялку и веретено, чтобы не терять драгоценное время. И по дороге в гости занимались делом – жевали маис (по-нашему, кукурузу), потом пережеванное и сдобренное слюной сбраживалось и получалось инкское пиво – чича. И старики жевали маис для пива, и инвалиды, для всех находилось дело. Детей помаленьку приобщали к посильному труду, они стерегли посадки от птиц, учились стрелять из лука и всякое такое. А урожай инки снимали три раза в год.

Несмотря на то, что цивилизация инков, по сравнению с Древним Египтом, Грецией и Римом появилась на нашей планете не так давно и существовала недолго, загадок она оставила немерено.

Вот что рассказал Филипп Александрович о таинственном индейском народе в первый раз. Прозвенел звонок, и на этом наш языковед завершил, как он выразился, «Введение в инковедение», но пообещал, если будет оставаться время от основного предмета, рассказывать об инках.

Он был прост в общении, даже мягок. Но какая-то неприступность в нем существовала, представить себе фамильярность или панибратство по отношению к нему было невозможно. Между собой мы называли его Корш (сокращение фамилии), и он знал об этом. Однажды спросил, известно ли нам, кто такой Корш? Оказалось, в девятнадцатом веке Коршей было много: журналист, он же издатель, историк, врач, философ, еще какие-то деятели, а в Москве был театр Корша. Наверное, в университете, где наш Филипп Александрович преподавал, его называли так же. Но, когда я думала о нем, прозвище «Корш» мне казалось каким-то грубым, черствым, про себя я называла его Филом, потому что однажды слышала, как к нему обратился наш ректор.

На лекциях Филиппа Александровича, Фила, мы слушали о фонеме, лексеме, морфеме, о синтаксических единицах и категориях, но кончалось все обычно рассказами об инках, об их городах и правителях, о том, как они жили и во что верили. Мы превратились в инкофилов, потому, что инки были в миллион раз занимательнее языкознания, и, конечно, из-за симпатии, которую невозможно было не испытывать к Филу и ко всему, что он любил.

«Сегодня будут индейские истории?» – спрашивал кто-нибудь. Фил благосклонно кивал: «После того, как разберемся в классификации языков».

Теперь я думала исключительно о Филе и о том, что «Введение в языкознание» когда-нибудь кончится, и я его больше никогда не увижу. А может, мне бросить пед и на следующий год попробовать поступить в универ?

Откуда они взялись и как нашли землю обетованную

В начале был Бог-творец, которого звали Виракоча.

Виракоча создал небо и землю, Солнце и Луну, а потом все остальное, вплоть до самой мелкой букашки и микроба.

Солнце звали Инти, а Луну – Мама Килья. Они были братом с сестрой, затем стали мужем и женой. А на ком еще мог жениться Инти, если, кроме Мамы Килья, никого больше не было?

Солнце с Луной породили инков, которые вышли из священного и самого высокогорного на земном шаре озера – Титикака, чтобы принести на землю свет справедливости и просвещения. Имена этих инков – Манко Капак и Мама Окльо. Были они братом и сестрой, стали мужем и женой. А для того, чтобы они знали точно, где обосноваться, вручил им Инти золотой жезл и сказал: где он в землю войдет, там и оставайтесь.

Шли Манко со своей Окльо дни и месяцы, но нигде жезл не втыкался в землю. А Солнце с Луной тем временем сотворили им еще трех братьев, которые поженились на своих сестрах, догнали первородных Манко и Окльо и пошли вместе с ними. В дороге к путешественникам прибились еще какие-то родственники, которых первородные идентифицировать так и не смогли, а затем начали присоединяться местные племена. Шествие стало очень внушительным, а возглавлял его Манко. Он нес в клетке золотого сокола, и это было нечто вроде удостоверения личности, чтобы все знали: идут сыновья Солнца!

По пути случилось два события. Одно плохое, одно – хорошее. Сначала хорошее. Мама Окльо родила наследника. А теперь плохое. Жена одного из братьев Манко – Мама Гуако, вздорная и коварная, настояла, чтобы муж ее вернулся в пещеру, где путешественники ночевали, и забрал забытый там золотой кувшин с семенами растений. Муж отправился за кувшином и не вернулся, но отряд, не заметив потери бойца, продолжал путь. Мама Гуако совсем не расстроилась из-за утраты мужа и вступила в половую связь с Манко. С тех пор у инкских вождей так и повелось: жена рожала наследника, а наложницы существовали для утех.

Но вот однажды путешественники достигли склона Уанакаури, где на вершине скалы была вырублена фигура священного коршуна (Корша!) До сего дня в Перу знают, где та скала и называют ее «уакой» – священным местом. Надо отметить, уак у инков было множество. Все, что хоть чуточку было необычно, обожествлялось. Здесь же, в долине меж двух речек, золотой жезл Манко сам попросился в землю.

Цель была достигнута, земля обетованная найдена. Однако населяли ее разные племена, и их надо было завоевать. Тут на сцену снова вышла зловещая Мама Гуако. Она собственноручно убила воина враждебного племени и вырезала у него из груди сердце и легкие. Легкие она надула, как воздушные шары, и в состоянии невероятной экзальтации размахивала ими в воздухе, после чего племя в ужасе бежало, а инки обосновались в этой местности. Называлась она – Куско, что означает Пуп Земли, то есть Центр Мира. Куско стал главным городом инков.

Новый год

Иногда в пустой квартире мне было не по себе, но по маме я не скучала. Во-первых, она звонила каждый день, во-вторых, часто появлялась. Я была официально приглашена к ним на обед. Все, как в благородных семействах. Видимо, они решили, что по выходным я буду постоянно у них обедать. Нет уж, увольте. Сделала интересное наблюдение: когда мама говорит с Викентием, она преображается, в голосе появляется разнеженность и что-то совсем ей не свойственное, воркующее: «Викеша, Викеша…» И он: «Нюся, Нюсечка…» Меня раздражало их сюсюканье.

Неужели у них есть какая-то половая жизнь? Это невозможно. То есть, конечно, возможно, но думать мне об этом противно.

Если от обедов удавалось уклоняться, то от встречи Нового года не получилось, причем мама с Викентием собрались прийти ко мне: у них, видите ли, переночевать негде, квартира однокомнатная. А мне и не надо у них ночевать, я бы нашла с кем встретить Новый год, но мама сказала, что ей приятно побыть в родном гнезде, и я поняла, что она соскучилась по привычной обстановке. Ладно уж, пусть.

Тридцать первого декабря, в субботу, они с утра пришкандыбали с елкой. Мама тут же взялась за готовку, а мы с Викентием принялись устанавливать и украшать елку. Дом наполнился вкусными запахами, веявшими из кухни, голосами и звуками. На минуту мне стало жаль, что они не здесь живут. На минуту.

– Что нового в институте? – спросил Викентий.

– Смотря что считать новым, а что старым.

– Хорошо. Тогда вопрос по специальности. – Я почувствовала неприятный холодок под ложечкой. – Ты знаешь, какого числа были сделаны записи Поприщина в мартобре?

Дались же ему «Записки сумасшедшего»!

– Тридцать второго! – наудачу ответила я.

– Нет! – с торжеством сообщил он. – «Мартобря 86 числа. Между днем и ночью»! Этим числом датированы записки.

– Обалдеть! Нет слов!

Он удовлетворенно засмеялся и доброжелательно добавил:

– Ничего, ты еще подкуешься. Тебе еще учиться и учиться, чтобы учителем стать.

Как ни странно, раздражения я не испытала и с тем же дружелюбием, что и он, заметила:

– А кто сказал, что я собираюсь стать учителем?

Он искренне удивился: кем же я могу стать, если учусь в педе? Святая наивность! Я с опаской наблюдала, как Викентий брал неловкими руками хрупкие игрушки, некоторые сохранились еще с маминого детства, поэтому поручила ему распутать гирлянду. Разбираясь в проводах и подкручивая лампочки, он что-то неразборчиво, как большой кот, мурлыкал. Прислушалась: «А я хочу тянуться в небо… Просто я такое дерево…»

Ага, значит, это у них семейное – «такое дерево»…

– Ну вот, – говорит, – принимай работу! – Воткнул штепсель в розетку, загорелись лампочки. – Так что там у вас в институте, ты так и не ответила.

– Да ничего там нет. Женихов нет. На курсе три занюханных парня, которых и приняли по гендерному признаку.

– По какому?

– По половому! Учителей мужчин не хватает, берут всех, кто попросится. Мне надо было учиться на технаря, там в гендерном отношении здоровые коллективы.

– А ты не спеши с женихами. Для такой красивой девочки женихи всегда найдутся.

С оценкой моей внешности спорить не стала.

– Ты на танцы ходишь?

– Теперь это называется не танцами, а дискотекой. На дискотеки я не хожу.

– И зря. Вот в военно-морских училищах бывают танцы, или дискотеки, как хочешь назови. Там знакомятся с порядочными парнями, на которых можно положиться, там нет прощелыг и обалдуев, и таких, по которым не понять, парень он или девка.

К военным морякам неровно дышит. Сына хотел сделать моряком, не получилось, теперь меня хочет за моряка выдать?

– Ну да, – согласился Викентий. – Я и сам мечтал стать моряком. Служил во флоте, в Севастополе, там с первой женой познакомился. И тесть у меня, между прочим, был каперангом.

– Что же вы не стали моряком?

– Первый курс отучился в училище Фрунзе, потом на практике позвоночник сломал, год в инвалидном кресле просидел. Думали, больше не встану. А я встал. Женился, сына родил. Только с морской службой пришлось распрощаться.

У них с моей матерью еще больше сходства, чем я думала. Она о педагогической династии мечтала, он о морской. И ничего не получилось.

– А почему с женой развелись? Или это не корректный вопрос?

– Почему же, корректный. А развелись, потому что характерами не сошлись.

– Она другое дерево?

– Вот именно, что другое. И я – другое. Не потому, что я лучше других деревьев. Разные мы. Я, знаешь ли, старомоден, как ботфорт на палубе ракетоносца, а она современная женщина.

Да уж, ботфорт так ботфорт. И они с моей матерью: два ботфорта – пара.

– Она хороший человек, – добавил Викентий, будто я в этом сомневалась, – когда в Севастополь поедем, я вас обязательно познакомлю.

Размечтался. Может быть, он считает, что я с ними буду ездить в отпуск?

Провожать старый год сели в одиннадцать. Мать произнесла тост: год был, хоть и високосный, но счастливый, случилось много замечательных событий: я закончила школу и поступила в институт, а они – Нюсечка с Викешей – поженились, ну, и про перестройку, разумеется, хотя о перестройке можно было бы и помолчать, чтобы Горбачеву было о чем говорить в новогоднем обращении. Но, в общем, все правильно. Как здорово, что они поженились и слиняли. Пусть мама о Викеше заботится и ко мне не пристает.

Новый год встретили оригинально. Горбачев уже начал по телевизору поздравительную речь, когда погас свет: и лампы, и гирлянда на елке, и экран телевизора. Мы пришли в беспокойство. Мама начала поиски свечки, но замужество, наверное, отбило у нее память, не могла вспомнить, где она лежит. А мы с Викешей бросились к пробкам, я пыталась светить ему зажигалкой, пока не услышала голоса на лестнице. Выскочили на площадку, там уже стояли соседи, кое-кто со свечками. И на нижней площадке стояли, и на верхней. Во всем нашем подъезде не было света. Кто-то заорал:

– Сейчас начнут бить куранты! Несите бокалы! – Хлопнула пробка шампанского, потом еще одна. Викеша побежал за бокалами и шампанским, а кто-то принес транзистор на батарейках и искал Москву. Нашел. Горбачев уже желал нам всего наилучшего, а Викеша вручил маме и мне бокалы, открыл бутылку и начал разливать шампанское.

– Кому налить? – прокричал он в общем гуле. Но все уже замолкли, слушая бой часов, а потом заиграл гимн, и все стали восторженно орать и поздравлять друг друга.

И тут зажегся свет. Из приоткрытых дверей зазвучали телевизоры. Из нашей – тоже. Раздался рев восторга. Соседи сверху в общей суматохе упустили кота, он ушел в открытую дверь. Народ отнесся к известию с пониманием, стал шастать вверх-вниз по лестнице, отовсюду доносилось: «Кис-кис-кис!», пока мама не обнаружила кота в нашей квартире, забившимся под тахту. Соседи решили продолжить праздник на улице, в парке, но моим хотелось телевизора и еды. А мне вдруг стало невообразимо скучно и грустно. С трудом уговорила отпустить меня ненадолго с соседями в парк. Правда, прежде мы развернули подарки, лежавшие под елкой. Мама была в своем репертуаре, она подарила Викеше шерстяные носки, а мне – рейтузы, хотя я просила ее: пожалуйста, деньгами! Проси – не проси… А вот Викеша подарил денежку, а маме – ничего себе! – флакон «Шанели № 5». Всегда мечтала понюхать. Мы тут же надушились. Ничего особенного. Я бы даже сказала, что это отдаленно напоминает освежитель воздуха. Разумеется, свои завистливые ощущения я оставила при себе, оделась и пошла на улицу без всяких соседей.

Кругом орали «ура», смеялись, пуляли петардами. От их хлопков бесперебойно срабатывали сигнализации машин. Вот такая шла потеха. В темный парк в одиночестве не сунулась, не сумасшедшая. Окна домов были освещены, где люстрами, где елочными гирляндами, и я стала ходить и рассматривать, что там делается, за окнами. Из одного доносилась музыка, и показалась она мне печальной и прекрасной до слез. Людей рядом не было, я встала под самым окном и слушала. Это была моя музыка. Но неожиданно она закончилась, и тут же зычным голосом запела Маша Распутина. Я спаслась от нее бегством, унося в голове свою музыку. Наверное, это была мелодия Морриконе.

В другом окне, на первом этаже, сидела маленькая собачка непонятной породы, мы уставились друг на друга и долго так смотрели. Мне казалось, что я самая одинокая и несчастная на свете. Фил, конечно, праздновал в кругу семьи, наверное, там было весело и танцевали. А потом я подумала: все-таки я натуральная свинья, мне бы надо быть счастливой, что мать наконец-то кому-то нужна, кто-то ее любит и дарит «Шанель № 5». Вот меня никто не любит и ничего подобного не дарит и подарит ли…

Я все еще пялилась в окно с собачкой, пока не обнаружила, что ее уж нет. И тоже пошла домой. Попыталась вспомнить мою музыку и не смогла. В голове с неукротимой энергией звучало: «Я родила-а-ась в Си-бири…» И чтобы это перебить, я запела вслух:

 
Ах, я сама, наверно, виновата,
Что нет любви хорошей у меня.
 

Мои сидели за телевизором. Потом с мамой помыли посуду, она говорит:

– А эта «Шанель» – ничего особенного. И не стойкая. Времени прошло всего ничего, а осталось одно воспоминание. И вот еще что… – Она испытующе посмотрела на меня. – Насчет любви хорошей. Есть она у тебя или нет?

Я ответила честно:

– Конечно, нет. Когда есть, это всегда видно.

Потом она пошла в свою старую комнату, а я в свою. Долго стояла у окна. На улице шел снег, медленный, лохматый, по-настоящему новогодний.

* * *

Первого января мама с Викешей уехали, а у меня осталось много еды, я позвала Наташку, она привела с собой девчонок с курса, они принесли красивые иностранные бутылки с алкоголем, и мы устроили то, чего так боялась моя мама: бардак.

Мне очень понравился молочного цвета с желтоватым оттенком густой банановый ликер. Еще я дегустировала красное сухое вино и коньяк. Потом мы пели под гитару, одна наша лихо бряцала на трех аккордах. Пели все подряд: «Я ехала домой, душа была полна…», «Гудбай, Америка, о-о-о, где я не буду никогда…», «Я люблю тебя жизнь, что само по себе и не ново!» Пели всем коллективом с громадным чувством, пока в дверь не позвонили. Мы испугались, но дверь-то все равно надо открывать. А там соседи снизу, и тут же на площадку Калерия вылезает, эта всегда тут как тут. Я говорю:

– Ко мне девочки пришли к экзаменам готовиться…

– Мы так и подумали, – говорят соседи.

Орать мы, конечно, перестали. Сначала пели шепотом, потом я лежала в объятьях унитаза, точнее, он стоял в моих объятьях, потом еще в чьих-то. А на другой день – ужас, голова лопается, в глазах чертики скачут, и снова мысли об унитазе. А тут мама звонит с выговором. Калерия-Холерия настучала!

– Подумаешь, – говорю, – и попеть нельзя… Да не пили мы! Мы пели.

Числа пятого мама снова по телефону:

– Понимаешь, какая дурь приключилась… Даже не знаю, что делать. Я про «Шанель». Она практически ничем не пахла. Пахла, конечно, ты же помнишь, каким-то разведенным одеколоном. И я показала эту проклятую «Шанель» нашей Ольге из лаборатории, она в таких делах спец. Ольга утверждает, что это бессовестная подделка. Принесла мне понюхать флакончик с настоящей «Шанелью», там – да, сразу понятно. Викентий купил эту у каких-то пройдох в Апрашке. Кучу денег угрохал, не признается сколько. Вот я и думаю, сказать ему, что это туфта, или не говорить? Может, не надо его расстраивать?

Я вспомнила лицо матери, когда она открыла коробочку с флаконом. И лицо Викеши. Уж не знаю, кто больше был счастлив. И впервые моя авторитарная мать обратилась ко мне за советом и сочувствием. Я не заблуждалась, совет советом, а поступит она все равно, как сочтет нужным. Однако интересный психологический, так сказать, поворот.

– А он будет спрашивать, почему ты не пользуешь его «Шанель», что ты ответишь?

– Найду, что ответить. Только я думаю, если не рассказать, то он еще что-то подобное учудит. Не надо поощрять его к самостоятельным покупкам.

Как всегда, она была права. Конечно, безумства, сопряженные с риском, особенно материальным, надо предупреждать и исключать. «Однако, бедный Викеша», – подумала я и порадовалась, что почти свободна от материнского диктата, многое уже могу решать сама, а после первого курса, когда перейду на заочное, стану работать и освобожусь от материальной опеки, буду совсем независимой и отдельной.