Текст книги "Одинокий пастух"

Гипатия и сражение при Гренгаме

Я перешла на заочное отделение и дожидалась, пока в библиотеке освободится место, женщина на абонементе уходила в декретный отпуск. Неожиданно добыла книжку Фила, это было пособие по старо-испанскому языку, не толстое, в мягкой обложке. Читать бессмысленно, я и не пыталась, книжка была сувениром, я твердо решила ее зажилить.

Осень была томительно скучной, и не случилось ничего веселого, кроме того, что папа римский наконец признал, что Галилей был все-таки прав. А еще произошло нечто важное как раз в тот день, когда пала Берлинская стена. Я имею в виду лекцию Фила в Географическом обществе, о стене я узнала позже.

В тот день я зашла в главный корпус института, в отдел кадров за справкой, и увидела объявление о лекции. Кинулась домой, чтобы навести красоту, насколько возможно, и прихватить пособие по староиспанскому.

На улице дождь. Мрачное здание серого гранита, красивые витражи и портреты великих географов на лестнице. Я увидела Фила, когда он поднимался в окружении студентов и каких-то разновозрастных умников. Я смотрела на него сверху, он приближался, словно возносился, и я испытала что-то вроде священного ужаса. Он показался мне небожителем. Я забыла, каков он, а он был прекрасен. У меня ноги ослабли, и я чуть не сползла по стеночке на ступеньки. Я не поздоровалась, но он все равно меня не заметил, и в зале села так, чтобы не попасться ему на глаза. Пришли две девчонки с моего бывшего дневного курса. Разумеется, мысль попросить у Фила автограф на пособии по староиспанскому была неуместна и отпала сама собой. Я никогда к нему не подойду.

А дальше все происходило, словно во сне. Фил рассказывал что-то общее об инках, Перу и Куско, а также о походе маленькой международной экспедиции – семь человек вместе с Филом – по Священной долине инков, где они обследовали всякие археологические развалины. А на закуску, как говорится, показал фильм о таинственном городе Мачу-Пикчу.

Погасили свет, зажурчал кинопроектор. И, словно в детстве, я попала в мир приключений. Древний город Мачу-Пикчу высился на горе над облаками, а в прорехи облаков были видны дороги, огибающие вершины, клочки земли, покрытые растительностью, и далеко-далеко внизу змеилась бурная, белая от пены Урубамба.

Город расположен на немыслимой высоте, на утесе, зажатом меж двух гор, над долиной своенравной реки. Кто, когда и зачем построил его в таком труднодоступном месте и как он назывался при инках, никто не знает. Кто жил в этом городе и почему он был покинут, тоже неизвестно. Город красив и уникален своей сохранностью, конкистадоры до него не добрались, не тронули, не разграбили. Опустевший по неведомым причинам, он был взят в объятья джунглями и пребывал в безвестности до начала двадцатого века, пока его не открыл американский археолог-самоучка Бингем. Он искал другой затерянный и так и не найденный город Вилькабамбу, где инки якобы спрятали свое золото от конкистадоров. Бингем не нашел этот город и золото, зато открыл Мачу-Пикчу.

Фильм шел под тихую музыку, которая не мешала комментариям, она даже дополняла то, что мы видели, потому что была задумчивая, отрешенная, как природа Перу, как плывущие по небу облака и лежащие среди гор долины и селения. И я узнала эту музыку, я слушала ее в новогоднюю ночь, стоя под чужим окном. Это была моя музыка.

Главный герой фильма – город. Его назвали именем горы, на которой он притулился: Мачу-Пикчу – Старая гора. На семи квадратных километрах две сотни каменных построек: храмы, дома, склады, фонтаны. Пустые коробки домов. Соломенные крыши сгнили за пять столетий, а каменная основа цела. Знаменитая мегалитическая архитектура. Наклоненным внутрь стенам, трапециевидным дверям и окнам не страшны никакие землетрясения. Храм Трех Окон и Храм Солнца. Каменный астрономический инструмент – интиуатана, что в переводе означает – «место, где привязано солнце». Здесь в дни зимних и летних солнцестояний «ловили» солнце и совершали ритуалы. Вьются прихотливые улочки и часто заводят в тупик, все строения на разной высоте и соединены сотнями проходов и лестниц. А вокруг, укрепленные каменными подпорными стенками, яруса зеленых бархатных террас, где раньше росли кукуруза и картошка, а сейчас пасутся одинокие ламы.

Я видела фотографии Мачу-Пикчу, но именно ожившие картинки меня потрясли. Фильм снимал кто-то из товарищей Фила, поэтому мы могли его видеть. Фил стоял и смотрел на всю эту неописуемую красоту. Должно быть, он чувствовал себя Богом, такой у него победительный вид, он чувствовал себя Виракочей, и фигура его, и лицо ясно говорили: «Ку! Гранд ку!»

Вместе с Филом мы побывали не только на Старой горе, но и на Молодой горе – Уайна Пикчу, это еще на триста метров ближе к небу, и путь туда опасный. Покатые вершины гор плавают в утреннем тумане, словно рождаются из него. Люди идут друг за другом, цепочкой, впереди почти квадратный, хотя совсем не толстый, проводник – индеец в вязаном розовом берете. Туман одевает не только горы, но и обрывы, поэтому на большой крутизне натянута веревка. Вот Фил пробирается, прижавшись спиной к горе, тропа невероятно узка, и пройти можно только боком. У меня сердце замирает от ужаса, хотя я знаю, что это было и прошло, Фил благополучно поднялся и спустился с Уайна Пикчу. Но тут снова ужасный эпизод: Фил лезет по отвесной стене по самодельной деревянной лестнице, похожей на корабельный трап, совершенно ненадежной и гнилой на вид. Вот он ползет через какую-то щель, с трудом протискивается, но хотя бы здесь не надо беспокоиться, что сорвется в бездну. Понемногу туман рассеивается, и вот они на вершине! Внизу горы и распластавшийся по склону индейский город Мачу Пикчу, похожий очертаниями, как утверждают, на кондора. Это другая планета, другой мир.

Мне кажется, я чувствую невероятную высоту и свежесть разряженной атмосферы, которая вызывает эйфорию. Ничего прекраснее и фантастичнее я вообразить не могу, для этого нет слов. Великолепие, пустота, печаль и присутствие Бога. Это выше человеческого понимания.

Я знаю, что живые картинки лишь малая часть того, что видит и ощущает человек там, в горах. Но эти картинки и музыка сильно на меня подействовали. И я плачу, прикрывая щеки руками, чтобы соседи не увидели мокрое лицо, и стараюсь не хлюпать носом. И это не те слезы, что в маленьком зальчике «Урана» на фильме об Амазонке. Те слезы были мечтательными, а эти горькими. Конечно, всего этого вживую я никогда не увижу и не почувствую.

А Фил с компанией уже спускаются с гор. Тропу накрывают ветви, и они идут, как в туннеле. Ручеек бежит. В небе парящий сокол. Или коршун? Какой-то дивный кустарник с гроздями розовых цветов, похожих на сирень. Огромный паук. Селение вдали. Опунция, у нас она домашнее растение, здесь гигантская и растет, как сорняк. Каменистая, ржавая земля. И вдруг – трогательная земляничка на поляне у тропы, такая могла бы расти в нашем лесу.

Все. Фильм окончен.

Зажгли свет. В первые мгновения в зале стояла тишина, потом все оживились, стали задавать вопросы, какой-то студент спросил:

– А вы верите в то, что этот город построили инки? Тот самый вождь…

– Пачакути, – подсказал Фил.

– Да, Пачакути. Ведь вы говорите, что в Мачу-Пикчу была его резиденция? Когда он успел все это построить? Тут человеческой жизни не хватит.

– Я и не говорю, что город строили инки, – возразил Фил. – Это общепринятая точка зрения.

– А вы в это верите?

– Не верю. Но сразу скажу, в богов и в инопланетян я тоже не верю.

– Тогда кто же все это построил? – спросили из зала.

– Не знаю, и никто не знает, кто воздвиг эти строения, и какими инструментами пользовались строители.

– У вас, наверное, есть какие-то мысли на этот счет?

– Я вам отвечу словами Ходжи Насреддина, героя замечательного писателя Соловьева: «Кувшин моих мыслей показывает дно», – со вздохом сказал Фил. – Из всех возможных версий я бы выбрал одну – мегалиты были созданы задолго до инков неизвестной нам цивилизацией. Возможно, вы заметили, что в постройках Мачу-Пикчу использованы два типа кладки. Одна из них называется полигональной. Это многотонные до трехсот-четырехсот тонн многоугольные, до гладкости обработанные блоки, примыкающие друг к другу так плотно, что лезвие ножа не просунуть. Трудно представить, что инки, работавшие каменными молотками и бронзовыми скребками, строили эти фантастические сооружения. Но там же встречается и другая кладка из необработанного, рваного камня, положенного на глиняный раствор. Часто этой кладкой надстроены разрушенные мегалиты. Вторая кладка, я считаю, принадлежит инкам. Но это особая тема для обсуждения.

Тут разговор повернул на пустыню Наска, инопланетян, потом пошла рубка по поводу строителей пирамид и про инков, кажется, забыли. Кончилось все приходом распорядителя, он сказал, что гардеробщица просит забрать одежду, потому что хочет домой.

Фил собрал свои пожитки в кожаный портфель, кто-то подходил к нему пожать руку, в общем, его плотно окружили, но я, как сомнамбула, протиснулась, добралась до него, протянула пособие и попросила автограф.

– Зачем это вам? – Фил взял брошюрку и воззрился на меня с удивлением. – Вы собираетесь заниматься староиспанским?

– Есть такая вероятность, – сказала я и сглотнула слюну.

– На ней же библиотечный штамп, – еще больше удивился Фил.

– Скажу, что потеряла книгу и заплачу.

– В десятикратном размере?

– Ну и пусть.

– Знаете что, сдайте книжку в библиотеку, я вам принесу такую же. – Фил вернул мне пособие. – Сможете завтра подойти к университету, к зданию двенадцати коллегий? Тогда встретимся у входа в четыре. Позвоните мне сегодня вечером, чтобы я не забыл книжку. Запоминайте телефон, это очень просто: первые три цифры год рождения Гипатии Александрийской, женщины-астронома, математика и философа, родом из Греции.

– Древней? – уточнила я.

– Древней. А еще четыре цифры – дата сражения при Гренгаме.

Фила продолжали осаждать, время, отпущенное мне, истекло. Спускалась я в гардероб, что называется, не чуя ног. Летела, порхала, напевая песню маминых студенческих лет про фантастику-романтику, переделав слова:

 
Гипатия, Гипатия,
Наверно, в этом виновата.
Гипатия, Гипатия,
Зовет, зовет меня куда-то.
 

За мной пробовала увязаться девчонка с нашего курса, но, узнав, что она собирается идти налево, я пошла направо, к каналу. Погода стояла какая-то необычная, дождь закончился, ветер утих, а набережная пропахла мокрым раздавленным тополиным листом. Не успела я подумать об этом удивительном запахе, как вспомнила, что забыла в гардеробе мешок с зонтиком, и помчалась обратно.

У входной двери я увидела Фила с двумя седобородыми дядьками. И он меня увидел.

– Конечно, вы и есть та самая растеряшка, которая забыла зонт! – сказал Фил.

Как мило он ко мне обратился, как доброжелательно!

Я закивала головой, влетела в вестибюль, добежала до вешалки, где гардеробщица вручила мне мешок, и направилась к выходу. Я была страшно смущена, что он увидел мою затрапезную куртку, в которой только на дачу ездить. Впрочем, Фила с компанией уже и след простыл. Я повернула к каналу и вдруг заметила его. В плаще, в шляпе с полями, он шел впереди. Какое-то время я следовала за ним, потом окликнула:

– Филипп Александрович!

Оказалось, ему ехать до Техноложки, и проще бы – от Сенной, а можно и вообще пешком дойти, но ему захотелось прогуляться по каналу, он тоже отметил запах тополиного листа. Так вместе мы и пошли к метро. Шли и молчали. И я хотела, чтобы так было вечно. Кажется, и Фил не испытывал неловкости. Но первой заговорила я, потому что понимала, другого случая задать вопросы может и не представится.

– Вы действительно думаете, что Мачу-Пикчу инки только достроили, а начал строить кто-то другой?

– Такая мысль напрашивается, – ответил он весело.

– Но кто же эти строители? Кто сделал в пустыне гигантские рисунки?

– Я бы тоже хотел это знать.

– А вы не мечтали найти затерянный город инков? Когда вы вообще стали интересоваться всем этим? Ведь не после прочтения «Маленьких дикарей»?

– Археологией я стал интересоваться после того, как прочел книгу Керама «Боги, гробницы, ученые», но в конце концов выбрал лингвистику. Найти затерянный город или расшифровать древнюю письменность я не рассчитывал. Однако затерянные города до сих пор открывают, и в наше время расшифровали письменность майя. Так что, надеюсь, и узелковое письмо прочтут.

– А вы не пытались его прочесть?

– Я не настолько самоуверен, но кое-какие соображения у меня есть.

– Вы говорили, что в этих узелках не только бухгалтерия…

– Это надо доказать. В кечуа доиспанских времен существовали слова «писать» и «письмо». И вероятнее всего, кипу не единственный вид письменности. Существует предание, будто вся история инков была отображена на золотых табличках, которые стояли в специальном доме. Но испанцы таблички переплавили. На стенах храмов висели полотна с вытканными узорами – токапу. Ученые считают, что это зашифрованный текст, они вычленили четыреста одинаковых графем – знаков, повторяющихся в разных сочетаниях. Кое-кто даже прочел имя Виракочи и некоторые слова. Только плохо в это верится, думаю, что желаемое было выдано за действительное. Никто до сих пор не умеет читать письмена на тканях. Возможно, токапу надо рассматривать вкупе с кипу. Смешно звучит – вкупе с кипу, да? Вкупе с кипу!

– Наверное, письма писали узелками, а что-то серьезное, вроде истории и литературы, на тканях.

– Очень вероятно. В инкской драме «Ольянтай» гонец дважды доставляет узелковое письмо с важными известиями, то есть можно было передать сообщение с помощью узелков. И таких фактов много. Есть, например, свидетельства, что обращенные в католичество инки являлись к священнику на исповедь с кипу, где были памятки о совершенных грехах. Между прочим, узелковое письмо существовало задолго до инков. Недалеко от Лимы археологи нашли протокипу. Считается, что его изготовили во времена великих египетских пирамид.

– Может, те, кто изготовили древнейшие кипу, и построили циклопические крепости и храмы? Может быть, ответ в инкских письменах? Неужели невозможно их прочесть?

– Надо ориентироваться на одно хорошее изречение: то, что создано одним человеческим умом, не может не быть разгадано другим. С этой точки зрения неразрешимых проблем не существует и не может существовать ни в одной из областей науки!

– Это сказал Пуаро? – догадалась я.

Фил посмотрел на меня и засмеялся.

– Нет, не Пуаро, но ваша догадка недалека от истины. Это сказал человек со светлой головой, с острым изощренным, даже каким-то пронзительным умом. И кстати, насколько мне известно, любящий детективы.

– А вы знаете, пошел дождь, – заметила я.

Мы стояли у входа в метро, причем, кажется мне, стояли долго. Я все еще намеревалась рассказать ему, как в лагере мы делали кипу и исполняли индейские танцы под песни «Секрета», но так и не успела, потому что он глянул на часы и сказал:

– Совсем вас заболтал. Как начну говорить об инкской письменности, не могу остановиться.

– Что вы, я была очень рада вас слушать.

Не надо было упоминать о дожде, может, еще постояли бы возле метро. Вместе с людьми нас уже внесло в вестибюль, потом на платформы, он попрощался и пошел на противоположную, потому что ехать нам в разные стороны. Я исподтишка посмотрела ему вслед, он не оглянулся.

* * *

Вернулась домой в состоянии эйфории. В блокнотике, куда я заносила названия книг, которые нужно прочесть, записала: «Боги, гробницы, ученые».

Не зная, чем заняться, потому что не в силах была унять возбуждение, я сварила кофе и пила его, расхаживая по квартире. И вдруг меня словно ледяной водой окатило. Я забыла имя греческой астрономки, без которой невозможно восстановить телефон Фила!

Спокойно, сказала я себе, нужно предельно сосредоточиться. Имя на букву «г», на Геранию похоже. Но вряд ли Герания, тогда я бы сразу подумала о цветке и сейчас вспомнила бы об этом. И совсем уж отпадает Германия. А может, имя не на «г», а на другую букву?

С ужасом осознала, что в голове даже не брезжит ничего, я никогда не вспомню это имя, а значит, не позвоню Филу!

Конечно, можно завтра найти в библиотеке какой-нибудь словарь астрономов или математиков или книжку о древнегреческих ученых, ведь эта тетка была древняя, иначе у нее была бы фамилия, а она просто – Александрийская, потому что в Александрии жила. Кто бы мог знать ее имя?!

Пытаясь вспомнить имя, я пела мамину песню:

 
Фантастика-романтика,
наверно, в этом виновата.
Антарктика, Атлантика
зовут, зовут ребят куда-то.
Герания, Германия, наверно, в этом виновата…
Бавария, Лемурия, наверно в этом…
Валерия, Калерия, наверно…
 

Ничего не выпевалось!

Мне хотелось плакать, сидела несчастная-разнесчастная, пока в голову не пришла простая мысль: взять «Словарь античности» и, если потребуется, перелопатить его от «а» до «я». Начну с «г». Если увижу это имя, тут же узнаю. Странно, что я раньше об этом не подумала, ведь год рождения этой древнегреческой тетки я бы все равно искала в словаре.

Конечно, никакой Герании в словаре не оказалось.

Гермиона… Гестия… Гетера…

Все не то, не те.

А может, она на «ги»? Гирания?

Гирании нет. Есть: Гигея – богиня здоровья, Гидра – порождение Тифона и Ехидны, Гидрия – сосуд…

Гипподамия… Гипсипила…

Значит, не на «г». И я пошла шерстить словарь дальше.

«Д». «Е». «Ж». «З». «И»…

Идол – ну и рожа на рисунке!

Идолино – название бронзовой статуи голого мальчика, найденная в Пезаро, использовали в виде подсвечника.

Имплювий – это не плевательница, а всего лишь бассейн в римском дворике.

Инкунабула – это слово я знаю…

Возможно, Фил пошутил надо мной? Не может такого быть…

И вдруг: Ипатия (Гипатия) – 370–415 гг. н. э. – Греческий математик, философ, астроном…»

Какое облегчение, какое счастье!

С Гренгамским сражением трудностей не возникло, дату посмотрела в учебнике истории.

Вот он – телефон Фила!

Я позвонила. Он сказал:

– Спасибо за звонок. Книжку я приготовил. Напомните, пожалуйста, ваше имя.

На другой день я пришла к университету. Заранее. Фил тоже вышел минут на пять раньше. Я думала, он позовет меня хотя бы в вестибюль, а он, оказывается, уже написал автограф, вручил мне книжку и попрощался.

«На добрую память от автора, Лизе Николаевой, девушке, которую в день экзамена по языкознанию укусила оса!» И росчерк.

Вот и все.

Но это было не все. Внезапно он обернулся, протянул мне визитку и сказал, чтобы позвонила, если и в самом деле надумаю заниматься языками, тогда он меня устроит на какие-то продвинутые курсы при публичной библиотеке, их ведет замечательная преподавательница.

То, что имя мое забыл, это понятно. Забыл и то, что телефон его знаю, потому что накануне звонила. Но в лицо меня знает и об осе помнит!

А зачем мне языки изучать, если не он их преподает?

Инкский Дед Мороз

Заочники в нашем институте, в основном, были областными женщинами не первой свежести, действующими училками младших классов или даже языка и литературы, но без высшего образования. А тем, кто с дипломом, платят больше.

За месяц сессии мы сдали кое-какие зачеты и один экзамен. Для городских вывесили расписание консультационных дней, и можно было договориться с преподами и в эти дни сдавать экзамены, чтобы разгрузить весеннюю сессию.

В библиотеке, где я работала, подруг у меня не завелось, тем более все, кто там работал, были значительно старше меня. С прошлогодними однокурсницами тоже связи порвались, однако Наташка уговорила встречать Новый год у нее на даче. Коллектив подобрался исключительно девчачий, в программе: нарядить елку в лесу, водить вокруг нее хороводы и пить шампанское. Звучит красиво, но я на этой даче бывала, до леса идти далеко, так что хороводы пришлось бы водить на шести сотках в садоводстве. Вокруг соседи, они либо следят за хороводами, либо присоединяются. К тому же на улице развезло: с неба мокрый снего-дождь, под ногами снего-каша, изрядно приправленная солью. За городом, конечно, не до такой степени расхлябано, но все равно прыгать в вязком снегу сомнительное удовольствие. И вообще они мне чужие, и разговоры их курсовые мне не интересны. Танька встречает Новый год со своим парнем и институтскими ребятами. Оставались мама с Викентием. Вот до чего я дожила! В общем, пришлось смириться с сокурсницами и дачей. Перед электричкой я должна была заехать на Московский, мама обещала дать какие-то домашние закрутки, а бутылку шампанского я давно запасла.

Половину дня моталась по квартире, смотрела телевизор, зашивала свитер, искала лыжные штаны на байке, и вдруг поняла: категорически не хочу на дачу. Позвонила девчонкам, что не приду, потом маме, что приду. Она сказала: «Очень хорошо». Но радости в голосе я не почувствовала.

Шел восьмой час. Я снова завалилась на тахту перед телевизором и вдруг подумала о Филе, и мне так захотелось услышать его голос, так захотелось! Наверное, в этом нет ничего предосудительного, если человек позвонит и поздравит другого человека с Новым годом. Визитку его искать не нужно, телефон я помнила наизусть. Трясущимися руками, словно меня могли поймать на воровстве, я набрала номер. У Фила не снимали трубку, я решила, что он куда-нибудь уехал, и от этой мысли мне даже полегчало. Я не знала, как с ним говорить, и узнает ли он меня? Но внезапно в трубке прозвучал его голос, какой-то странный, сиплый. Я сбивчиво представилась и поздравила его. Он поблагодарил. Вот оно и случилось: что еще можно было сказать в такой ситуации?

– Вы встречаете Новый год дома? – спросила я.

– Да, я простужен, так что сижу дома, болею, – ответил он. Понятно, почему у него такой голос – больной.

– Чем же вас лечат?

– Никто меня не лечит. Само пройдет.

– А что думают по этому поводу ваши домашние?

– Домашних нет.

– А где же они? – задала дурацкий вопрос.

– Я один живу.

Мне показалось, что прогремел гром небесный.

– Да как же так… – заплетающимся языком проговорила я. – Как же вы без лекарств? И как вы будете встречать Новый год? В одиночестве, что ли?

– А что здесь удивительного? – Мне показалось, он улыбнулся.

– У вас и шампанского нет?

– У меня есть коньяк. Выпью стопку и лягу спать.

– Нет! Так не годится! Человек не должен встречать Новый год один! Тем более больной человек! Я к вам сейчас приеду и все, что нужно, привезу!

– Прошу вас не беспокоиться, я уже вышел из детского возраста, и мне совсем не нужны брызги шампанского и бенгальские огни. – Я поняла, что он развеселился. – К тому же у меня не убрано.

– Это не важно. Главное, пижаму снимите.

– Фрак надевать не обязательно? И куда же вы поедете, вы же адреса не знаете.

– Он на визитке. Вы мне визитку дали, помните?

– Метро «Технологический институт».

Мне ли не знать, какое там метро.

Если бы он был категорически против, разумеется, я бы не посмела навязываться, но, почувствовав слабину, взяла инициативу в свои руки. Лихорадочно собиралась, одевалась, вывалила в сумку из аптечки все, что там было, и поехала к маме. Вручила своим старикам нехитрые новогодние подарки (косметическо-гигиенические), получила шерстяные носки и денежку, сказала, что планы у меня изменились, я очень спешу, еду к больному преподавателю, но всю еду, которую мне выделят, приму с благодарностью.

– Ты что же, одна к нему едешь? – спросила изумленная мама.

– Ну, конечно, нет… С девчонками.

Мама с сомнением смотрела на меня, потом положила в банку оливье, в другую – тертую морковку с чесноком и орехами.

Викентий принес круглую корзину и сказал:

– Положи им вареной картошки и хлеба. И соленых огурчиков. И пирог с яблоками разрежь. Побольше клади, они молодые, и аппетиты у них молодые.

– Что же, я с корзиной поеду?

– А почему нет? Явишься, как Красная шапочка.

Мама торопливо собирала еду. Викентий стоял в дверях и странно улыбался, хитровато-плутовато, но по-доброму. Похоже, он совсем не верил, что я еду к больному преподавателю, а тем более с девчонками.

– Ну что ж, – сказал Викентий, – шампанского-то с нами выпьешь?

Он открыл бутылку, разлил шампанское по бокалам и сказал:

– С Новым годом! Будь здоровой и счастливой!

– С Новым годом! – ответила я.

– С Новым годом! – сказала мама. – Ура!

И мы дружно, но не громко крикнули: «Ура!» А я подумала: кажется, они совсем не против, если я смоюсь, им уютнее вдвоем. Ведь это первый Новый год, который они будут встречать вдвоем. А с кем встретишь Новый год, с тем его и проведешь. И как здорово, что они нашли друг друга. И Викентий вполне симпатичный.

Меня вынесло из дома на волне счастья. Возле метро я увидела пьянчугу с елкой и купила ее. «Я никогда вам не скажу, как я бродила вашей улицей…» Никакой тайны, я иду открыто, и он меня ждет. С елкой, рюкзаком и корзиной еле дотащилась до нужного дома. Подъезд открыт. На стене написано: «Лювовль».

У меня – лювовль!

Лювовль – как пропуск!

* * *

Поднялась на третий этаж, позвонила. И обомлела. Я так давно его не видела, я забыла, какой он замечательный, какое у него прекрасное лицо. И сходу я выпалила:

– Очень рада вас видеть! С наступающим!

Ужаснулась своему нахальству, сунула ему в руки елку и поняла: если сбавлю темп, застопорюсь, уже не найду, что сказать. Он обрадовался мне! Я это видела. Оглядывался, не зная, куда поставить елку, а я уже разделась.

– Где у вас кухня? – Я вынимала из корзинки баночки и мешочки, а он все никак не мог расстаться с елкой. – Ведерко у вас есть?

На холодильнике стояла большая керамическая ваза с яркими орнаментами, а в них вплетены угловатые фигуры птиц и рыб. Я сразу поняла, что это за ваза. Она оттуда – от инков. Пусть не от инков, но из Перу! Разве можно такую вазу использовать в утилитарных целях. Оказывается – можно. И елка встала в нее, будто они были созданы друг для друга.

Висели на кухне и две перуанских тарелки, по расцветке и рисунку не родные сестры вазы, но двоюродные уж точно. Был и еще один небольшой кувшинчик в форме индейского вождя, сидящего на коленках, ручка у него была полая, а из нее – трубочка для питья. Вообще кухня у Фила выглядела нарядной и чистой, это особенно бросилось мне в глаза, потому что я помню кухню Викентия до переезда к нему матери.

– У вас чистота, порядок и уют, – похвалила я.

– Вы хотите сказать: трудно представить, что к уборке не прилагала руки женщина? – Он говорил весело и улыбался.

– Что-то в этом роде… – я смущенно засмеялась.

– Ну, во-первых, после вашего звонка я не терял время даром, а во-вторых, женские руки убирают мой дом каждую среду. Это руки тети Паши, университетской уборщицы, она живет в соседнем доме. А еще по средам она готовит ужин, иногда дожидается моего прихода, и тогда мы ужинаем вместе.

– Кто же готовит в остальные дни?

– Яичницу поджарить и макароны сварить я способен. Обедаю – на работе, а утром и вечером перекусываю чем бог послал.

– А простите за нескромный вопрос, вы не были женаты?

– Почему не был? Моя жена живет в Гатчине, мы с ней в разводе. – И помолчав, добавил: – А первая – в Москве.

Я смутилась. Высыпала из сумки ворох таблеток.

– Я же лечить вас приехала!

– А я думал, Новый год встречать.

– И то, и другое. Давайте градусник!

– Нет градусника.

– То есть как – нет?

– Очень просто. Разбился, уж не помню когда.

– Тогда наклонитесь, я проверю температуру губами.

Он наклонился и я, взяв его голову обеими руками, прижалась к виску, как это обычно делала мама. Висок был горячий-прегорячий, и там билась какая-то жилка, меня бросило в жар, и я не сразу поняла, что поцеловала его в висок. Он отрезвил меня тем, что засмеялся и сказал:

– Сколько на градуснике набежало?

– Извините, – сказала я потерянно. – Это вышло нечаянно.

– Господь с вами, мне понравилось, будем мерить температуру каждые полчаса. А вот можно ли принимать лекарства перед шампанским? Идемте украшать елку.

Он пошел впереди с елкой в вазе, я за ним, а когда увидела комнату, из меня вырвался изумленно-восхищенный стон. Я узнала ее. Это была комната из моей детско-отроческой мечты, один в один – с книжными стеллажами до потолка, с картотекой, как в библиотеках, с большим письменным столом на львиных ногах, на нем две пишущие машинки – с русским шрифтом и латинским, со старым вольтеровским креслом, современным мягким кожаным диваном и овальным столом под бархатной скатертью, заваленным папками и книгами, и комодом со множеством штучек-дрючек какого-то иностранного и, конечно, индейского происхождения, с картинами и фотографиями на стенах. Над столом фотография мужчины. Всматриваясь в нее, я подумала: как у такого невзрачного мужчины мог родиться такой красивый сын. Но это оказался не отец Фила, а учитель.

– Это замечательный человек, – сказал Фил, – латиноамериканист, поэт, он первым из наших овладел языком инков и перевел на русский их знаменитую драму. Он долго вынашивал идею экспедиции на поиски затерянного в джунглях города, и я надеялся с ним поехать, но пока это не осуществимо.

– Не пускают?

– Много причин.

– А чем будем украшать елку?

– У меня где-то на антресолях есть старые елочные игрушки, но пусть елка будет индейская.

Он достал из шкафа какие-то ветошки и протянул мне. Я ахнула.

Кипу! Разноцветные шнурки с узелками, когда-то, видимо, яркие, но со временем выцветшие, буроватые от солнца и сотен рук, через которые они прошли.

– Неужели настоящие?!

– Да нет же, Лиза, настоящих осталось на земле очень мало. Самая большая коллекция – около трехсот кипу – в Берлине. Это даже больше, чем в музеях Перу. Но есть еще родовые коллекции в далеких горных селениях, о тех почти ничего не известно. А это мне подарили студенты из Мюнхена, – он потряс связкой шнурков, – у них в музее тоже есть кипу, и это очень точная копия с оригиналов.

Он в первый раз назвал меня по имени!

Мы развесили волшебные шнурочки на хвое, и выглядело это очень оригинально. Из обилия комодной хурды-мурды, керамических кружек, камней и расписных тыквочек я выбрала большой колокольчик, на верхушке которого была плоская фигурка индейского мужичка с маленьким телом, сложенными на груди ручками и большой головой. В глаза и мочки ушей вставлены кусочки бирюзы, и головной убор в виде кружевного веера бирюзой украшен.

Впечатливший меня колокольчик я поставила под елку.

– Это Найламп, бог народа, который жил в Андах до инков. У него были крылья. Он прилетел, основал царство, а когда царство пало – улетел. Уфологи изучили его изображения и утверждают, что это был инопланетянин.

– И вы, конечно, в это не верите?

– Конечно, не верю.

– А не этот народ построил мегалиты?

Он отрицательно покачал головой.

Изначально квартира Фила была однокомнатной. Эту большую комнату с двумя окнами разделили на две и пробили еще одну дверь в коридор. Вторая комната Фила была спальней. Самое замечательное в ней – яркий ковер над кроватью с геометрическим узором, но явно не идеографическим. Тут я ничего не рассматривала: Фил просто открыл дверь в спальню, зажег свет, чтобы я удовлетворила любопытство, и мы вернулись в кабинет. Почему-то было легко вести себя и говорить с Филом непринужденно, без стеснения. Я чувствовала, что он мной не тяготится и совершенно естественен, что относится ко мне по-доброму, часто улыбается и даже смеется.