Текст книги "Одинокий пастух"

Техноложка

Записку со своим телефоном я нашла на подзеркальнике в прихожей, на ней лежала какая-то папка и шарф. Видел он ее или нет, не стала выяснять. Я получила ключи от квартиры и поселилась у Фила. Время от времени ездила домой, чтобы полить цветы, иногда с ночевкой, когда у него случался завал с работой. А за кремовыми шторами (действительный цвет не важен) шел снег или оттепельный дождь (погода не важна), было безразлично, здесь всегда тепло и уютно, здесь – счастье. Его омрачала только мама.

Поначалу я старалась скрыть, что не ночую дома, отговаривалась всякими глупостями, но, чтобы просечь ситуацию, ей хватило нескольких дней, и она впала в непрекращающуюся истерику.

– Кто он? Я хочу все знать! Я даже предположить не могла, что ты пустишься во все тяжкие!

В другой раз:

– Я предчувствовала, что все это хорошим не кончится. На тебя нельзя положиться. Ты не способна себя контролировать, чтобы не вляпаться в дерьмо!

И еще:

– Я категорически против, чтобы он проживал в нашей квартире.

Говорить с ней не имело смысла. Она не слушала и не слышала. Спасибо, она проституткой меня не назвала, но, между прочим, я предупредила: если это случится, я порву с ней всякие отношения, и ее квартира мне не нужна, я живу в квартире своего жениха. Видимо, слово «жених» и наличие у него жилплощади несколько успокоило мать, но истерика не прекращалась. Мы с ней не виделись, телефона Фила она не знала, зато звонила подружкам и угрожала, что пойдет ко мне на работу и поговорит с заведующей. Зачем? Там она никакой информации не получит, а мне навредит. Она только что с милицией меня не искала. В феврале я должна была выйти на работу из учебного отпуска и боялась, что она и вправду туда заявится и случится безобразная унизительная сцена.

Я была уверена: всего, что происходит, никогда ей не прощу.

Матери я не звонила, зато позванивала на работу Викентию, чтобы быть в курсе дел и не доводить мать до крайности. Он был согласен со всеми моими доводами: сейчас не девятнадцатый век, люди живут иначе, свободнее, я совершеннолетняя и могу устраивать жизнь по собственному выбору. Моя идеальная мать плохо меня воспитала, если не доверяет мне и подозревает в чем-то постыдном. В свою очередь Викентий убеждал меня: надо пережить это время, потом все утрясется, перемелется – мука будет, а вообще-то Нюся очень переживает. Ему и меня жалко, и ее жалко. Чуть позже, когда пройдет острый момент, нужно мне приехать, помириться и познакомить их с женихом.

Разумно, правильно говорит. Пусть пройдет острый момент, может, действительно мука превратиться в муку? Я не хочу глубоко вникать в те бредни и всякую гадость, которую устроила моя мать. Я переживаю счастье, не надо мне мешать. Фил помочь не мог, да я и не собиралась вмешивать его в семейные разборки. И забот у меня был полон рот: любовь занимает очень много времени, к тому же, кроме работы и учебы, нужно было отоварить талоны на продукты, приготовить завтрак и ужин, убрать, постирать. С непривычки это было не так уж просто. У матери своя жизнь, пусть ею и живет. У меня – своя.

* * *

Это была эйфория. Утренние завтраки, «вечера за кремовыми шторами», чаепития, долгие разговоры, которые никто не нарушал.

Фил показывал мне фотографии одного древнего города-крепости на склоне горы, непонятно как построенного, потому что подхода к нему не было. Разработки, откуда брали камень, находились в пяти километрах, и тоже на крутом склоне. С многотонными блоками нужно было преодолеть девятьсот метров спуска, в долине переправиться через бурную реку и подняться на шестьдесят метров до строительной площадки. А что у них было для перемещения неподъемной тяжести по труднопроходимой местности? Деревянные катки и канаты? Плоты из пустых тыкв?

Вокруг, даже в современном селении, расположенном в долине, разбросаны обработанные блоки. Их называют «уставшие камни», словно они сами шли, устали и прилегли отдохнуть. Некоторые валяются прямо на дороге, но их и сегодня не могут сдвинуть, нужна специальная техника. Кто не донес до места или разбросал эти камни?

Были у Фила фотографии полигональной кладки с ее пластилиновыми, словно оплавленными, «швами» – местами прилегания блоков. Блоки были не просто многоугольные, некоторые имели сложные вырезанные шипы, которые плотно входили в пазы. А какие странные выемки и формы имели отдельные блоки! Например, абсолютно симметричная полукруглая ниша!

Кто, кто же это сделал? Чем резал, чем шлифовал? Лазером? На фотографиях следы пропилов на камне, словно не гранит это, не базальт, а деревяшка, на которой обычная пила оставила след.

Нет ответов. Тысячи или миллионы лет прошли с тех пор, как существовали неведомые цивилизации, и камни были мягкими, будто дерево? А может, все-таки строителями были пришельцы, хоть Фил в них и не верит?

И вот еще интересная штука: между теми самыми протокипу, ровесниками великих египетских пирамид, и кипу инков промежуточных образцов кипу нет, как не найдено переходное звено в эволюции от обезьяны к человеку. Не сохранились они, эти звенья?

– Так почему все-таки инки не знали колеса? – спросила я.

– Как же не знали, когда их главный бог был в форме колеса? Я думаю, использовать колесо для передвижения или работы было просто кощунственно. Инки ведь и гончарный круг не использовали.

Часто в постели перед сном я просила Фила почитать мне на кечуа, тогда он брал текст инкской драмы «Ольянтай» и читал или просто что-то говорил, а я балдела.

Какой прекрасный язык, звучный и нежный, в нем свист крыльев коршуна – корша, и рокот воды, перекатывающей по дну гальку.

Кориканча, Урубамба, Чинчеро, Саксайуаман…

Ударение надо делать на предпоследнем слоге!

* * *

Я вела хозяйство как умела, получалось не очень хорошо. Мне помогала тетя Поля. Или я ей. И по-прежнему я называла Фила на «вы». Я все еще никак не могла привыкнуть, что он меня любит и, просыпаясь утром, думала: уж не приснилось ли мне это?

Фил из-за меня тоже не успевал делать свою работу, я ему мешала, но он не противился. Я пыталась ему помочь, печатая под диктовку на машинке его рукописи. Он печатал одним пальцем, а я – двумя, у меня получалось быстрее, однако половина его текстов была на латинице, нужно было оставлять пробелы, чтобы он туда что-то вписывал, в результате получалась полная путаница и ерунда.

Я скрывалась от подружек, а когда Танька пришла ко мне в библиотеку, и я ей описала ситуацию, она посочувствовала и сказала: «Держись!» Сама она собиралась уйти из дома, они с Олегом уже и комнату съемную подыскали, а родители не возражали, потому что нормальные люди. Везет же некоторым. В общем, мы с Танькой понимали, что в ближайшее время не сможем общаться, но меня это ничуть не расстраивало. Я никого не хотела видеть, кроме Фила. И я боялась, что надоем ему.

Как убога моя одежда! Не то чтобы она была так уж невзрачна, просто рядом с Филом, по моим представлениям, должна была находиться роскошная, соответственно одетая женщина, а не девчонка. Зимой я носила короткую кроличью шубу-распашонку. Сама шуба была не плоха, просто, когда мы с мамой ее покупали, она выглядела черной, а вышли на свет – оказалась зеленая, темно-зеленая. Тогда мы только посмеялись над этим, а теперь я стыдилась ходить по улице с импозантным Филом, одетым в дорогую солидную дубленку. Но его, казалось, это совершенно не смущало. И когда в магазине ему сказали: «Ваша дочка заняла очередь за этой женщиной», – он только улыбнулся, а потом целый день называл меня дочкой.

– Вам, наверное, скучно со мной? – спрашивала я.

– Ничуть, я никогда в жизни столько не смеялся, – отвечал Фил.

– Вы смеетесь над моим невежеством?

– Какая ерунда!

– Я, между прочим, много читаю. Правда, в последнее время не успеваю.

– А что ты читала перед Новым годом?

– Разное. По институтской программе. – Конечно, это вранье. – А еще Фрейда…

– И как тебе Фрейд?

– Никак. Я не согласна, что все в жизни сводится к гениталиям. А он каждый предмет ассоциирует с гениталиями, хотя многие совсем не похожи. Но ведь жизнь гораздо многообразнее. Вы так не считаете? Почему вы смеетесь?

– Совсем не смеюсь. Я согласен, жизнь многообразнее.

– И почему-то Фрейд считает, что женщина неполноценна, потому что у нее нет члена и прочего. И будто бы она завидует мужчинам, что у них это есть, а у нее нет.

– А ты не завидуешь?

– Разумеется, нет. И, если честно, я даже думаю, что без всего этого гораздо удобнее жить: сидеть, ходить и бегать. Не пойму, как античные спортсмены соревновались в беге? Они же голыми участвовали в Олимпиаде! Как можно бежать, когда хозяйство мотается?

Фил больше не сдерживался, повалился на диван и хохотал, прямо заходился, а успокоившись, спросил:

– А носы при поцелуе не мешают?

– Носы не мешают.

Я скисла.

– А что еще тебе не понравилось во Фрейде? – спросил с явной надеждой повеселиться.

– Там есть много шокирующих вещей.

– Каких же, например?

– Как мама испражняется в туалетной комнате в присутствии сына. Немудрено, что у сына потом психика не в порядке.

Он снова смеется не сдерживаясь.

– У нас это не было принято. Зато маленьких мальчиков мамы брали с собой в баню, в женское отделение.

– Не знаю, в банях не бывала, – фыркнула я.

– Не может быть! Ни разу не бывала в бане?

– А зачем, у нас же ванна.

– Удивительное поколение!

Его часто смешили мои речи, хотя сама я не считала, что говорю что-то смешное. Сначала я думала, он смеется над моей глупостью, но это было не так, потому что он смотрел на меня с любовью, он радовался мне, как ребенку. И я даже стала малость придуривать, чтобы приводить его в веселое, благодушное настроение. Похоже, он получал удовольствие от глупой болтовни и совместного ребячества.

Иногда он приносил красное сухое вино, мы пили его за ужином и разговаривали, разговаривали. Фил рассказывал о своих родных, о всяких пра-пра, дедушках и бабушках. Со стороны отца у него были крестьяне, со стороны матери – дворяне. О своих рассказывал, о моих не спрашивал.

В квартире на Техноложке раньше жил дед Фила по материнской линии, только после революции ее перепланировали, и она сократилась до комнаты и кухни, а потом из комнаты сделали две. Дед окончил Петербургский университет и одно время служил вместе с отцом Дмитрия Шостаковича, и жили они, можно считать, рядом, так что предки Фила заходили к ним вечерами по-соседски. Но потом дед поменял место службы, а Шостаковичи уехали из Семеновской слободы, и отношения прервались. Бабушке с Дмитрием Шостаковичем не доводилось встречаться, но за его творчеством она следила и была на историческом исполнении Седьмой симфонии в блокадном Ленинграде. Мы с Филом часто ходили мимо дома на Подольской, в котором родился Дмитрий Шостакович, там была мемориальная доска.

Фил рассказывал о бабушке, о маме и отце. А мне очень хотелось узнать о его женах и детях, но, когда я заикнулась про жену, он спросил:

– А какая тебя интересует?

– Вообще-то обе, – смущенно ответила я.

– Как-нибудь потом, – сказал он. – Все не так уж интересно и даже печально.

Дочерям его было тринадцать и десять лет. Меня интересовало, красивые ли у него жены и дети, и было искушение порыться в шкафах, нет ли там альбома с фотографиями. Но я рассчитывала, что он сам покажет.

– А как вы влюбились в первый раз?

– В самый первый? – Он задумался. – С этим связано очень странное воспоминание. Мне было около пяти лет, когда мы с мамой приехали к отцу в Париж и пробыли там почти год. Жили в маленькой квартирке, недалеко от Люксембургского сада. А в доме напротив я ежедневно видел в окне девочку моего возраста. Маленький ангел со светлыми кудряшками. По утрам я подходил к окну, чтобы молча пожелать ей доброго утра, легонько поднимал руку, и она отвечала. Иногда я видел ее днем, иногда вечером. Потом я никогда не забывал эту девочку.

Незадолго до смерти мамы, в больнице, мы говорили о Париже, и она сказала: «Давай съездим туда, когда я поправлюсь». Я ответил: «Давай, отец это может устроить». Я знал, что она не поправится. Тогда же я подумал: если буду в Париже, обязательно зайду на улицу, где мы жили, и посмотрю на то окно. Детских воспоминаний о Париже почти не осталось, отдельные картинки, а вот улица, наш дом и соседний, где жила девочка, так и стояли перед глазами: белые плоские фасады с кружевными полосками балкончиков, раскидистое дерево на углу. Эта улица мне несколько раз снилась.

В Париже я оказался не скоро, приехал на международную научную конференцию. У меня было всего пять дней и дефицит свободного времени. Однако, кроме скудной экскурсионной программы, я посетил заповедную улочку своего детства. Правда, выглядела она немного иначе, чем я рассчитывал. Наш дом я нашел, ошибиться невозможно, у меня был адрес. И старое дерево уцелело. Но напротив нашего дома оказался сквер. Спросил местную старушку, давно ли здесь сквер? Она ответила, что он был здесь еще до ее рождения.

И вот я до сих пор думаю, что же это за история? Не могла же она мне присниться? И не мог я ее выдумать…

Я крепко его обняла.

– Действительно странная история. И красивая.

– А история второй влюбленности еще красивее, – сказал он с таким выражением, что я поняла – смешная.

Я хотела услышать эту историю, но он меня стал целовать.

* * *

Мать вроде бы оставила меня в покое. Викентию я аккуратно сообщала, что жива и здорова, но однажды, наверное это было в марте, он сказал, что мать сильно переживает ссору со мной, и он очень просит, чтобы я ей позвонила. Несколько дней не могла собраться с духом, потом все-таки позвонила. Мать была кроткая, но в этой кротости чувствовался подвох. Договорились встретиться. Она предложила на Удельной, а я подумала, что Викентий будет при встрече не лишним, самортизирует, если она меня совсем затюкает. Пришла к ним на обед.

Мать в своем репертуаре. Позвала мириться, а поцелуй приняла так, будто ей на щеку села навозная муха. Не успела раздеться – приглашает за стол переговоров. Никаких тарелок и ложек на столе нет.

– Я, пожалуй, оставлю вас, – говорит Викентий, а я прошу:

– Пожалуйста, не уходите.

Впрочем, мать не имеет ничего против его присутствия. Говорит с сарказмом:

– Ну, так расскажи о своих похождениях. Кто же наш жених?

Хорошенькое начало. Я решила держаться спокойно, с достоинством.

– Ученый. Профессор.

– То есть как профессор? – С недоумением. – Сколько же ему лет?

– Какое это имеет значение?

– Я хочу знать, сколько ему лет? – Возмущение нарастает.

– Он несколько старше меня.

– Очень надеюсь, что он моложе меня. Так сколько ему лет?

– Он моложе тебя. Ему всего сорок.

Из матери вырвался горестный вздох, будто ей сообщили, что я попала под машину и пока не ясно, жива ли.

– Бес-пре-дел, – сказала она почти беззвучно. – Вернее, предел всему.

– Не преувеличивай, – вступил в дело амортизатор. – Не вижу ничего невероятного. Такое встречается чаще, чем ты думаешь.

– Не тот ли это профессор, с которым ты встречала Новый год? Я-то, идиотка, все за чистую монету приняла! – говорит мать. – А тут оказывается, престарелый профессор совращает своих студенток.

Какая она старая и некрасивая! А ведь по матери судят, какая будет дочь в ее возрасте. Не хочу быть на нее похожей.

Я поднялась, слезы закипали, они поняли, что я собираюсь уходить, и мать пошла на попятную. Как ей это трудно. Как мне с ней невыносимо.

– Если вы будете так себя вести, мы никогда не достигнем консенсуса, – примирительно сказал Викентий, хотя я вообще никак себя не вела. – Ты спокойно расскажи о своей жизни, – предложил он мне. А ты, – это маме: – спокойно выслушай.

– Какие планы на будущее? – нервно спросила она.

– Не торопись, – остановил ее Викентий. – Давайте по порядку.

Я вяло сообщила, что мы собираемся пожениться.

– А пожениться вы собираетесь, когда он разведется?

Викентий бросил на мать строгий взгляд.

– Он не женат.

– Трудно поверить, чтобы сорокалетний профессор не был женат.

– Когда-то был, но давно разведен. Его жена живет в Москве и замужем.

– И, конечно, дети у него есть. Не сомневаюсь.

– Конечно. Дочь. – О второй дочери и второй жене я, на всякий случай, умолчала.

– Ты пойми, когда тебе будет тридцать, ему будет пятьдесят. Тебе – сорок, ему – шестьдесят. Тебе нужен дедушка?

– Не преувеличивай, – весело сказал Викентий. – Любви все возрасты покорны. Ты ведь вышла замуж за дедушку?

– Но я не студентка, – горестно сказала мать и закрыла лицо руками. Мне показалось, что она плачет, но ничего подобного. – Я знаю, чем это кончится. Ты родишь ребенка, бросишь институт и посвятишь жизнь уходу за стариком.

– Не драматизируй, Нюся. Может быть, он замечательный человек, может, мы будем дружить домами.

– Когда вы собираетесь расписаться?

Я стала что-то плести про осень и почему именно осенью будет свадьба. Мать сменила гнев на милость, но к милости приближалась постепенно. Я подвела итог:

– Просто я другое дерево.

– Ты самое обычное дерево, – печально сказала мать.

Даже сейчас она продолжала поддерживать во мне комплекс неполноценности.

Потом мы сели за обед, и у меня даже аппетит появился. Викентий предложил рассказать о женихе все самое хорошее, что я знаю. Я стала его расхваливать, не замечая, как преувеличиваю и хвастаюсь исключительностью Фила. Мы даже смогли пошутить. То есть Викентий пошутил.

Я долго повествовала, что мой избранник знает двадцать пять языков, не считая диалектов, и, возможно, расшифрует нечто совсем необъяснимое, письменность инков, над которой безуспешно бьются ученые всего мира. Вот тут Викентий и отпустил шутку:

– На свете уже случилось множество подобных примеров. Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить, что это за язык, но пока не определили.

Мама засмеялась и предположила, что ученые ничего не поняли, поскольку были интеллигентные люди. Она имела в виду, что рыба матюгнулась.

Я не поняла, что за рыба такая, а Викентий объяснил: это из «Записок сумасшедшего». А потом извиняющимся тоном:

– Похоже, я глупо пошутил.

Однако я оценила его шутку, и даже попросила ее повторить. Потом мы долго обсуждали знакомство жениха с родителями, и как лучше это организовать. В общем, мой визит закончился на оптимистической ноте, хотя все равно ложка дегтя напоследок меня поджидала. Я не оставила телефона Фила, чтобы туда не звонили, обещала звонить сама, и, конечно, мама приняла это чуть не со скрежетом зубовным, но поостереглась сильно выступить.

Закрывая за мной дверь, она окликнула меня и сказала вслед:

– Ты совершаешь большую ошибку. Замуж тебе надо выходить за студента-заочника, политехника.

Я возвращалась домой, хотя дом Фила не был моим домом. Я думала о том, что попала в новую западню. Как я приведу к ним Фила, когда они считают, что он жених, а сам Фил об этом не догадывается? И вообще я очень сомневалась, что Фил жаждет пойти туда в гости.

* * *

Кое-что о женах Фила я все-таки знала. О второй почти ничего: она была его аспиранткой, и брак был совсем коротким. Зато кое-что проведала о первой. Она инженер, после Фила опять вышла замуж. Я видела ее фотографию вместе с дочками – Верой и Надей. Симпатичные, но не красавицы.

С дочками Фил общался, когда приезжал в Москву, и то не каждый раз. Однажды они были в Ленинграде, он совершил с ними прогулку по городу, отвел в Эрмитаж и в Кунсткамеру, но жили дочки у друзей отчима. «Где их здесь разместить?» – он обвел руками комнату. В укор ему я это не поставила, хотя я бы легко разместила. А может, дочери приехали с бывшей женой, и ее мужу было бы неприятно, остановись они у Фила? Кстати, он девочек не удочерил. Чтобы алименты получать? В общем, обсуждать со мной все это Фил явно не собирался. Он и по телефону с девочками редко разговаривал – по праздникам. Так у них было заведено. В общем, отношения были холодноватые, наверное, потому, что расстояние расхолаживает. А может, все совсем не так, как кажется со стороны. У старшей, Веры, Фил даже побывал в школе. С этим была связана история о второй в жизни влюбленности Фила.

Случилась влюбленность во втором или в третьем классе, когда он занимался в бассейне. Вместе с ним в бассейн ходила худенькая, длинненькая, очень складная девочка. Когда она плыла на спине, то всплески рук напоминали ему крылья лебедя, и вся она, с черными миндалевидными глазами и длинной шеей, стала напоминать ему лебедя. Потом Фил перестал ходить в бассейн и больше ее не видел. Но первую, парижскую, влюбленность Фил вспоминал, а вторую нет. Зато у второй случилось продолжение.

Однажды, когда бывшая жена Фила с мужем отдыхали за границей, дети жили со старой родственницей, а Фил находился в Москве в командировке, потребовалось зайти в школу. Старшая дочь Вера подралась с мальчиком (или он с ней подрался), разбила ему нос, и теперь без родителей ее не пускали на занятия. Дочь сказала, что их классная, математичка, страшная сволочь и давно ее ненавидит. Она перехватила записку, в ней Вера называла ее прозвищем, которое все знали, и сама математичка знала. Она стала их классной в четвертом классе, и ей придумали прозвище Нефертётя, потому что своей вытянутой шеей она напоминала Нефертити. А позже ее переименовали в Нефертитьку, то ли дети подросли и набрались цинизма, то ли кто-то из взрослых надоумил – кроме длинной шеи училка обладала выдающейся грудью.

Фил пошел утрясать школьный конфликт, увидел Нефертитьку и оценил ее незаурядный бюст. Сама она тоже была не худенькой, и из всего телесного богатства вырастала лебединая шея с маленькой аккуратной головой и хорошеньким личиком. Фил сказал, что прозрение пришло не сразу, хотя с первых мгновений училка ему кого-то напоминала. Если бы не родимое пятно над верхней губой, наверное, он не вспомнил бы, что Нефертитька – его вторая любовь.

* * *

Приглашение в гости к родителям я Филу, разумеется, так и не передала. Спросила как бы невзначай, не хочет ли он с ними познакомиться, а Фил ответил: «Уволь меня, пожалуйста, от семейных обедов».

У меня было два выхода: рассказать Филу все, как есть, или рассказать матери все, как есть. Оба варианта грозили мне потерей. Фил не собирался на мне жениться, и мои семейные дела были ему не нужны. А мать, я была уверена, не то что проклянет, она окончательно порвет со мной отношения. Мне предстоял выбор, с кем остаться. В глубине души я давно выбрала Фила, а мать пусть остается со своим Викешей.

Я тянула время, заливала, что у Фила очень важная работа, которую он должен сдать, он загружен по уши, поэтому не может найти время познакомиться. Но мать подозревала, что все это брехня, я с ужасом ждала, когда нарыв лопнет. Каждый день, пока не грянул гром, я воспринимала, как подарок. Думать о матери не хотелось, мысли о ней угнетали меня и мешали быть счастливой.

Всякий раз, когда я звонила ей, шел обычный возмущенный гундеж о том, что нельзя жить без телефонной связи: случись что – меня не разыскать, и о Филе: когда же он освободится, не может быть, чтобы он был занят двадцать четыре часа в сутки. Напряжение росло.

«Вечера за кремовыми шторами» закончились. Мы с Филом не расстались, и шторы никуда не делись. Просто приближались белые ночи, на улице прибавилось света, а в квартире у Фила все равно царил мрак, и шторы по-прежнему приходилось задергивать, потому что из окон двора-колодца пялилась на нас не одна Мальвина. Отопление не спешили отключить, было душно. Зимний уют давил на психику, но Фил не замечал этого, привык существовать в нездоровой, ватной обстановке.

Приближалась весенняя сессия, а зимнюю я так и не сдала, Фил тоже запустил свои дела и, видимо, это его сильно удручало, он часто упоминал о них. Когда он готовился к лекциям и вообще что-то свое делал, ему требовалось уединение, и он выгонял меня из комнаты в спальню или на кухню, где я пыталась заняться учебниками, но в голову ничего не шло. А еще мы стали больше гулять по окрестным улочкам – каменным коридорам. Хотелось воздуха и света.