Текст книги "Одинокий пастух"

– Наверное, я веду себя очень глупо, – извиняющимся тоном сказала я, – но здесь так интересно, что… Не могу я выглядеть умнее, чем на самом деле.

– Какая ерунда, – возразил он. – В вас всего предостаточно, и ума тоже. Только ударение в слове «ракушка» надо ставить на втором слоге.

– Будет сделано, профессор Хиггинс! – И меня снова, но теперь от смущения, бросило в жар. – Не пора ли накрывать на стол?

– Пора, Элиза, пора! – сказал он, улыбаясь, и достал никакую не индейскую, а нашенскую льняную скатерть. Мы освободили стол, застелили его, и я начала раскладывать материнское угощение по тарелкам и салатницам.

– Инкский Дед Мороз положил под елку для вас подарок, – сказал Фил.

Под елкой и в самом деле лежал какой-то сверточек, а в сверточке оказалась книжка Ларошфуко и игрушечная мохнатая лама с очень симпатичной физиономией. Я прижала к груди и Ларошфуко, и ламу.

– Вы знаете, кто такой Ларошфуко? – спросил Фил.

– Знаю, – я очень обрадовалась, что знаю. – Это старинный французский философ. Он сказал, что человек никогда не бывает так счастлив или так несчастлив, как это кажется ему самому.

Фил явно оценил мою эрудицию.

– А ламы и в жизни такие симпатичные?

– Разные бывают. И плюются, между прочим, хорошо. Они же из семейства верблюдовых. У инков они были, как олени у наших северных народов: поклажу возили, шерсть и кожу давали, их навозом топили печки, а мясо ели.

– Где же у вас телевизор? – спросила я, продолжая обнимать Ларошфуко и ламу. – Не вижу телевизора!

– У меня его нет. Мне некогда смотреть телевизор.

– Как же встречать Новый год?

– Вы считаете, что без телевизора он не наступит? У нас есть радио!

Он показал мне простенькую «Спидолу», притулившуюся среди книг. Точно такая же, дешевенькая, была у нас с мамой, мы ее брали, когда ездили на дачу к маминой подруге, но «Спидола» испортилась, стала передавать только одну станцию, религиозную, там были беседы баптистов-евангелистов, и проповеди Аум Синрике. И однажды мама не выдержала. Это случилось на дороге, ведущей к электричке. Она сказала: «Вещь хорошая, и выбросить жалко, и использовать невозможно». После чего она аккуратно поставила транзистор на обочину. Я обернулась. Наша «Спидола» цвета морской волны стояла на дороге и, как ни в чем не бывало, продолжала вещать истины Аум Синрике.

Фил поискал волну, и я напряглась, приготовившись услышать шарлатанского проповедника, но из «Спидолы» полилась музыка. И тогда я стала носить из кухни в комнату еду, а Фил ходил за мной туда-сюда. В конце концов он достал из холодильника кисточку винограда и стал отрывать от нее ягоды.

– Мы будем справлять Новый год по-испански, – сказал он, вынул две розетки и в каждую положил по двенадцать ягод. – С каждым ударом часов нужно отправлять в рот по виноградине и загадывать желание.

По радио уже передавали поздравление президента. Фил открыл бутылку шампанского и налил в бокалы. С первым ударом курантов мы положили в рот по виноградине, и я загадала первое желание: «Пусть у мамы с Викешей все будет хорошо».

Положила в рот вторую ягоду и неожиданно для себя, не формулируя загодя желание, загадала: «Пусть я навсегда, до конца жизни останусь в этой квартире».

Третья ягода: «Пусть я навсегда останусь здесь, в этой квартире, среди книг, шнурочков кипу, камней, ракушек с ударением на втором слоге…»

Четвертая ягода: «Пусть я останусь навсегда…»

Пятая ягода: «Пусть навсегда…»

Шестая, седьмая, восьмая, девятая, десятая, одиннадцатая…

Двенадцатая ягода: «Пусть я буду женой Фила, и у нас родятся дети, и мы всю жизнь будем вместе».

Мы сдвинули бокалы, раздался тонкий нежный звон. Мне казалось, я под водой, и откуда-то издали доносится голос Фила:

– Я очень рад, что вы пришли, и я не лег спать, а встречаю Новый год с вами. Это неожиданно хорошо. Спасибо вам.

– Это вам спасибо. У вас хватило желаний на двенадцать ягод?

– У меня не так много желаний. Я повторял одно и то же.

– И что же это за желание? – спросила я прерывающимся голосом. Я не ожидала от себя такого нахальства, а тем более при всех своих безумных надеждах не могла рассчитывать, что желания наши совпадут. – Беру свои слова обратно. Горазда я на нескромные вопросы.

– В моем желании нет ничего тайного, просто вряд ли оно исполнится в этом году, но оно обязательно исполнится, потому что не один я об этом мечтаю. Экспедиция в Перу! Мы хотим осуществить ее с моими французскими друзьями.

– А почему по институту ходила легенда, что вы родились в Париже?

– Не знаю. Наверное, из желания приукрасить действительность. Вообще-то родился я в этой квартире. Не здесь, конечно, но именно сюда меня принесли из роддома. Это квартира моей бабушки, здесь и мама родилась.

– По слухам вы и детство провели во Франции, потому что ваш отец был дипломатом.

– Об отце – правда. И во Франции я жил в детстве около года, потом мы с мамой переехали в Москву, там я пошел в школу, а отец продолжал работать за границей. Но летом мы приезжали сюда, к бабушке, снимали дачу в Мартышкине. Когда я учился в десятом классе, мама умерла от рака, и тогда бабушка приехала и жила со мной, пока отец не вернулся в Москву окончательно. А я поступил в университет, потом в аспирантуру. Отец женился. Смерть мамы он пережил легко, они ведь по большей части жили врозь. Потом родилась сестра. С мачехой у меня отношения не ладились, и в конце концов я перебрался к бабушке на постоянное место жительства.

– А ваши отец и мачеха живы?

– Отца давно нет, а мачеха жива, но мы с ней не общаемся.

– А сестра? Вы с ней дружите? Кто она по профессии?

– Училась в медицинском, не закончила. Даже не знаю, чем сейчас занимается. Близости между нами никогда не было. Она намного младше, примерно вашего возраста.

– Так это же замечательно иметь такого старшего брата! Она должна гордиться вами.

Мы выпили еще по бокалу шампанского.

– Мне кажется, я веду себя бесцеремонно и остановиться не могу. Наверное, личные вопросы не положено задавать, но я пьяная-пьяная.

– Ничего страшного, Лиза. Не хотел бы, не отвечал. Просто меня давно никто не спрашивал, где я родился и жил, никто не интересовался моими мамой и бабушкой…

Он второй раз назвал меня по имени!

Я рассмотрела на стене фотографию молодых и красивых мужчины и женщины. Это были его родители. И фотографию старой дамы – это бабушка. Включила молчащий транзистор, а там музыка.

Звуки трубы такие пронзительно-чистые, промытые, хрустальные, как ручей, как раннее летнее утро. Мелодия, в которой соединилась надежда и невероятная печаль о несбыточном. Знакомая, очень знакомая, но что за мелодия, вспомнить не могу. Почему-то представила горы, похожие на драконов, небо ясно-синее, лам, пасущихся на террасах… Ну, конечно же, это моя музыка, которая сопровождала фильм Фила и показалась мне нездешней.

– Что это за мелодия? – спросила у Фила. – Вы ведь под нее фильм про Мачу-Пикчу показывали, только звучала она как-то иначе. Это Морриконе?

– Я тоже сначала подумал, что Морриконе, но это какой-то немецкий композитор. Мелодия называется «Одинокий пастух», а необычной она показалась, потому что вы слышали исполнение на флейте, а здесь – труба.

Мы замолчали, труба выпевала свое с каким-то спокойным отчаянием. И вдруг я поняла, что наступил еще один год моей жизни, и вряд ли он принесет что-нибудь хорошее. Я, невежественная, полуграмотная девчонка, бестактно ворвалась к взрослому человеку, деликатному, чтобы дать отпор, а он, должно быть, думает, когда я соблаговолю уйти. Он не здоров, хочет, наверное, лечь спать и избавить себя от ненужного общения, которое я ему навязала. И говорить-то мне не о чем с замечательным ученым, Филиппом Александровичем Коршуновым, у нас нет общих тем, и мне нечего делать в его чудесном доме. От этой мысли, от этой мелодии, от тоски и стыда, у меня сжалось сердце, и я заревела.

Я не видела его лица, наверное, на нем что-то отразилось, я почувствовала, что он обнял меня и совершенно растерянно спрашивает: «Что случилось? Что такое? Я вас чем-то обидел?» На вопросы его я не могла ответить, лишь трясла головой, давая понять, что ничем он меня не обидел, я сама себя обидела, потому что невоспитанная идиотка. Объятия были мягкие и горячие, у него наверняка температура. Не знаю, как это случилось, но я обняла его за шею и тыкалась своим сопливым носом в его шею, что-то пыталась объяснять, и вдруг ощутила, что его губы целуют мои щеки, лоб и ищут мой рот. Вот и все, подумала я, наверное, так оно и должно быть.

Скоро ли и каким образом мы оказались в постели под индейским ковром, я уже не помнила. И долго ли все это продолжалось, я тоже не помнила. Потом он говорил что-то извинительное, он никак не ожидал, что у меня до сих пор никого не было, а я была в полной прострации от счастья, а в произошедшем, честно говоря, ничего не поняла. Мы о чем-то говорили, потом я стояла под душем. Шампанское допивать не стали, а выпили по рюмке коньяка, поели, Фил сидел в кресле, а я у него на коленях, и он пел для меня:

 
Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
Что из скорлупы яичной
Фаэтон себе отличный
Заказал, заказал!
 
 
Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
Что из листика сирени
Сделал зонтик он от тени,
И гулял, и гулял!
 

– Ты не слышала эту песенку? – спросил он.

– Слышала, конечно. Давно. А что это за песенка?

– Музыку Чайковский написал. А стихи – не знаю кто. Ты в детстве не занималась на фортепиано?

Я не стала отвечать, а обняла его. Конечно, не занималась, маме было не до фортепиано, несмотря на ее образцовопоказательность.

Господи, кого ж благодарить за счастье быть с ним рядом, прижаться к нему и застыть, ощущая его кожу, запах, уверенность умного взрослого мужчины, исходящую от него.

– А эта мелодия… «Одинокий пастух». У тебя с ней связано что-то неприятное?

Я не ответила. Покачала головой. Наоборот. Музыка была прекрасна.

Фил сказал, что надо поспать, потому что завтра придет новый день, а точнее, он уже наступил. Я вообразила, у нас в постели опять что-нибудь будет, но Фил и в самом деле заснул, а я – нет. Думала все время, о чем-то думала, почему-то Сандру вспомнила, давно уж я ее не вспоминала, и радостно сказала ей: а ты утверждала, будто с Филом дохлый номер и любовь моя – чесотка! Конечно, Сандра ответила бы мне: все хорошо, но не надо раскатывать губу. Я и не раскатывала.

Лювовль

Ночью Фил сильно потел, утром температура у него упала.

Я открыла шторы и ахнула. За окном стояли глубокие сумерки. Глянула на часы – одиннадцать утра. Оказалось, окно выходило во двор-колодец, и чуть скошенный квадратик серого неба можно было увидеть, только лежа щекой на подоконнике. На одной стене колодца окон не было, лишь кусок водосточной трубы, висящей на уровне третьего этажа и украшенной бахромой сосулек, с которых капало. На другой стене – два маленьких, словно бойницы, окошка. Зато окна были на третьей стене, напротив. За стеклом виднелись трехлитровые банки с огурцами, а выше этажом сидела кукла с голубыми волосами.

– Замкнутый мир!

– Я шторы не открываю, – сказал Фил. – И это не так уж плохо. Не отвлекает, создает рабочую обстановку.

И тут я вспомнила, что не позвонила маме, как обещала. Ни перед Новым годом, ни после. Набрала номер, врала, что нахожусь за городом, на даче. По-моему, она не поверила, сделала выговор, что не позвонила, и велела возвращаться домой. А с какой стати? Я маленькая девочка?

Мы завтракали, потом опять оказались в постели, и я снова мало что поняла в своих ощущениях. Он спрашивал, хорошо ли мне. Разумеется, хорошо! Я не стала уточнять, что мне хорошо, когда ему хорошо.

Лювовль!

Я слышала, что сразу войти в тонкости плотской любви редко кому удается. Так что и не торопилась. Я все еще величала его по имени-отчеству, он просил звать его Филом и на «ты». Получилось только с именем, через раз. Я сказала, что стану «тыкать», когда созрею.

И снова он сидел в кресле, а я в его объятьях, и он пел:

 
Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
Что из грецкого ореха
Сделал стул, чтоб слушать эхо,
И кричал, и кричал!
 

Лювовль!

– Вы помните, что написано в парадном на стенке, – спросила я.

– Помню.

– И что же?

Он внимательно посмотрел на меня и ответил:

– «Кто пукнул, тот дурак».

Мы разом захохотали.

– Вы серьезно? Там такое написано?

– Разумеется. А что ты имела в виду?

– Ладно, проехали. Пойдем гулять, покажу – что.

Сказала и испугалась. Когда это мы пойдем гулять? Будто собираюсь остаться у него навсегда.

– Мне не пора уходить?

– Откуда же я знаю? Тебя кто-то ждет?

– Никто меня не ждет! Но, может, у вас есть дела?

– Сегодня же праздник, – сказал он мягко. – Идем гулять.

– А как ваше самочувствие?

– Я уже давно так хорошо себя не самочувствовал.

На лестнице он показал мне между вторым и первым этажом надпись: «Кто пукнул – тот дурак!», – и мы снова захохотали. А на первом этаже надпись показала я.

– Это то, что у нас? – спросила я.

Он улыбнулся.

* * *

Кроме окон, выходящих во двор-колодец, в то первое утро меня поразила фотография. Она была прикноплена к боковине стеллажа и не бросалась в глаза, так что я ее вечером не заметила. Хотя как ее можно было не заметить? С фотографии смотрел мужчина с лицом аскета, и от этого лица нельзя было оторваться.

Широкий лоб, густые брови вразлет, глубоко посаженные глаза и крепко сжатые губы с опущенными вниз концами, как дуга лука. Его можно было сравнить с Мориарти из русского сериала про Шерлока Холмса, но в лице кинозлодея с его немигающим взглядом, было что-то пугающее, паучье, а здесь, хоть взгляд и пристальный, пронизывающий, но не страшный. Взгляд твердый, прямой и бесстрашный, вот как я бы сказала, и будто направлен не вовне, а в себя, будто в голове у человека идет какая-то мощная работа. И еще: человек с таким лицом никогда не пойдет на компромисс. На руках мужчины сиамская кошка. Она тоже смотрела прямо перед собой всезнающим напряженным взглядом, но этот взгляд был опасный, он говорил о готовности защищать себя и хозяина.

– Кто это?

Фил подошел и тоже уставился на фотографию, словно завороженный. И я поняла, почему он не повесил ее на видном месте. С этим лицом трудно оставаться наедине.

– Почувствовала что-то демоническое? – спросил он. – Это историк, лингвист. – И, помолчав, добавил: – Обыкновенный Гений.

А ведь я так и подумала: из ряда вон.

– В чем его гениальность?

– Он дешифровал письменность майя. Этот подвиг можно сравнить только с подвигом Шампольона, который прочел египетские иероглифы.

– Он ваш учитель! – догадалась я.

– В каком-то смысле. Ведь нас учат не только люди, их дела тоже учат. Свое главное открытие он сделал, когда я еще в школу не ходил. Но переводы рукописей майя удалось опубликовать очень нескоро, я тогда уже аспирантуру закончил.

– Он живой, этот Гений, или умер?

– Живой и работает в Ленинграде.

– Вы с ним вместе работаете?

– Нет. К сожалению, нет. Когда переехал в Ленинград, первым делом обратился к нему, но он меня не взял. Он человек необычный, во многом странный. Не показался я ему…

– А как же он разгадал эту письменность?

– Как-нибудь расскажу.

И тут меня озарило.

– Так это тот, который сказал: то, что создано одним человеческим умом, не может не быть разгадано другим…

– …С этой точки зрения, неразрешимых проблем не существует и не может существовать ни в одной из областей науки! – продолжил Фил и подтвердил. – Совершенно верно, это он.

* * *

На следующее утро я машинально раздвигаю шторы и снова упираюсь глазами в каменный колодец, из окна на меня пялится Мальвина с голубыми волосами.

Фил вчера сказал, что у любовной пары самое чудесное время не день и не ночь, а утро, когда мужчина и женщина после бурной ночи отдыхают и завтракают, когда женщина не накрашенная, тихая, нежная, домашняя намазывает маслом хлеб и протягивает мужчине. Это я усвоила, поэтому на тарелках яичница и нарезанные дольками огурцы материнского засола. Я наливаю чай, размешиваю сахар, мажу на хлеб масло, стараясь придать себе тихий и нежный вид.

Впереди целый день, а завтра Фил с утра должен идти на консультацию, у студентов сессия, и у меня в том числе, на работе мне дали учебный отпуск. Мы с Филом разойдемся, и вернусь ли сюда – не знаю.

Уже второй день я нет-нет да поглядывала на фотографию Обыкновенного Гения. Спросила, как же все-таки Гений расшифровал письмо майя. Фил сказал, что раньше иероглифы майя считали словами. Еще в девятнадцатом веке пытались их расшифровать, но безуспешно, потому что никто, кроме Гения, не догадался, что иероглифы не слова, а слоги. Сохранились три рукописи, написанные древним письмом майя. Обыкновенный Гений перелопатил их, можно считать, выучил наизусть и выявил три с половиной сотни повторяющихся самостоятельных знаков. Конечно, была и еще масса тонкостей, которые никто раньше не замечал, а Гений заметил. В общем, он нашел ключ к письму майя.

– А почему о Шампольоне все знают, а о нашем отечественном Гении ничего не известно?

– У нас так часто бывает. Когда он прочел письменность майя и готовился к защите диссертации – а был он в то время обычным научным сотрудником без степени – он вообще плохо верил в успех. Дело в том, что Энгельс сказал, будто фонетическое письмо существовало только в классовых государствах, а Гений, получалось, опроверг Энгельса. Такое могло кончиться чем угодно, даже арестом. Но кончилось все удивительно. Защита длилась три с половиной минуты, и получил он не кандидатскую степень, а сразу докторскую.

– Ему дали какую-нибудь премию?

– Государственную. Когда вышли полные переводы рукописей майя. Через двадцать лет! И с тех пор прошло еще десять лет, а его до сих пор не пустили в Мексику. Конечно, это чудовищная несправедливость. Он достоин стать национальным героем этой страны. Что ему оставалось делать? Он сказал: «Я кабинетный ученый. Чтобы работать с текстами, нет необходимости лазать по пирамидам». От гордости так сказал.

– Эркюль Пуаро тоже говорил, что можно раскрыть преступление, не выходя из дома.

– Пуаро мог и не выходить, но Гений должен был поехать в Мексику! К гениям нужно относиться с особым вниманием, не так уж много их рождается.

– А как вам удалось поехать в экспедицию?

– Благодаря связям отца, – сказал Фил. – Я тогда закончил аспирантуру, для науки ничего не сделал, а поехал на земли инков, работал и общался с замечательными учеными.

И тут меня осенило: не потому ли Гений не взял Фила к себе на работу, что мальчишка путешествовал по Америке, а он, заслуженный ученый, нет? Конечно, я не озвучила свой вопрос, но Фил словно его ожидал.

– А к себе Гений меня не взял, потому что в институте не было лишней ставки, хотя, я думаю, если бы и была, не взял бы. Наверно, я его раздражал своими россказнями и всем своим видом удачливого парня, который родительскими стараниями получил все, что можно и нельзя. А у него была нелегкая судьба, он войну прошел, разное он прошел. Я вовсю старался предстать перед ним в лучшем свете, распускал хвост, наверняка он принял меня за фанфарона. Не понравился я ему. И теперь при встречах это заметно, едва здоровается. Поначалу это меня расстраивало, а теперь привык. Говорят, у него трудный характер.

Конечно, меня поразила такая прямота и то, что Фил держит у себя портрет человека, который его недолюбливает. Несмотря на его откровенность, о женах я Фила не спрашивала, хотя они меня очень интересовали. Возможно, когда-нибудь зажжется зеленый свет, а пока торопиться нельзя.

В магазин мы вышли уже в сумерки. Фил сказал, что этот район называется Семенцы, потому что раньше здесь квартировал Семеновский полк, и улицы назывались соответственно: 1-я рота Семеновского полка, 2-я рота, и т. д., но потом им дали имена уездных городов Московской губернии: Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая, а чтобы легче было запомнить, придумали фразу по первым буквам улиц: Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины.

Интересное совпадение, у нас на Удельной тоже улицы названы именами уездных городков, только никто фразы не придумал, чтобы их запоминать.

Пошли к метро, на Московский. Прилавки пусты. Отоварились у кооператоров. Взяли бутылку дорогого вина. Погода была промозглейшая, гулять не хотелось. Дома мы готовили еду. Фил раскопал в стенном шкафчике магнитофон и кассеты, мы слушали итальянскую музыку, ели и пили вино с шоколадными конфетами. И все время разговаривали и смеялись. Но произошла некая мелочь, заноза какая-то, потому что мой поганый язык вечно болтает лишнее. Фил мечтательно сказал:

– Господа, кремовые шторы… за ними отдыхаешь душой… Налейте мне еще рюмочку.

Я удивилась:

– Почему же кремовые, они даже не бежевые, а коричневые.

– Это я так. – Он смотрел на меня весело, может быть, чуть насмешливо. – Это слова Лариосика из «Дней Турбинных». А чьи слова: «глубокоуважаемый сапог»?

– Кого-то из героев Чехова?

Лучше бы мне промолчать! Но Фил явно веселился.

– У Чехова «шкап». Причем «многоуважаемый». И в дополнение – «дорогой». А у Булгакова Мышлаевский говорит: «Симпатичный ты парень, Ларион, но речи произносишь, как глубокоуважаемый сапог».

Фил смеялся. Совсем не обидно, но мне это напомнило экзамен, который когда-то устроил мне Викеша, и я сникла. Он уже о чем-то другом говорил, а я подумала: надо защищаться.

– Вы проверяете мою начитанность? – спросила я. – Конечно, мне в любом случае далеко до вас. Про ударение в слове «ракушка» я запомнила. А вот вы скажите, чья это строчка стихов: «Я старомоден, как ботфорт на палубе ракетоносца»?

– Понятия не имею, – сказал он. – А ты что, обиделась? С обидами мы простимся сию же минуту! Конечно, я больше знаю, иначе было бы очень странно, а ты впитывай! – Он захохотал, сграбастал меня и потащил в спальню. Вот здесь были действительно кремовые шторы.

* * *

Утром мы позавтракали в последний раз и разошлись. Вечером он не позвонил. И на следующий день не позвонил. А еще через день у меня был экзамен по зарубежной литературе эпохи Возрождения. Честно говоря, я мало что знала и почти ничего не читала кроме хрестоматии. Пошла в институт к часу дня, надеясь, что попаду к концу экзамена. Но ничего подобного. Во-первых, экзамен начался только что. Во-вторых, мы сдавали вместе с вечерниками, а может, там и с дневного кто-то пересдавал, потому что очередь была необъятна, как за колбасой. Я болталась по институту, сначала пыталась что-то подучить, подчитать, но голова не принимала, она была забита Филом. Неужели все, что между нами случилось, ничего для него не значило? Поскольку утром я ограничилась чашкой кофе, то отправилась в столовую, съела какие-то гадкие котлеты с макаронами и салат «Весенний» из свежей капусты и натертой морковки. Увидела препода по зарубежке, пожилого рыхлого мужика с редким прилизанным венчиком волос вокруг лысины и носом-картошкой. Он тоже ел котлеты и салат «Весенний», значит, у него перерыв, а экзамен затягивается.

Я опять бродила по коридорам, вела бессмысленные разговоры со знакомыми. Вышла на воздух. Там холод собачий и гололед. Уже стемнело. Зажжены фонари. Все кругом нахохленное. На неопрятном льду Мойки, вокруг серо-зеленой полыньи, утки, сверху похожие на семечки.

Несколько раз порывалась плюнуть на все и уйти, но не уходила, а когда до меня дошла очередь, я оказалась последней. В измочаленном состоянии, в сомнении, что смогу ворочать языком, вошла в аудиторию. И препод был измочален, это я заметила, когда села отвечать. Первый вопрос кое-как отбарабанила, он только головой кивал. Второй – Рабле, «Гаргантюа и Пантагрюэль». Препод махнул рукой, я поняла, что с Рабле – пронесло. У него уже нет сил выслушивать всякую чушь, которую я буду нести.

– Вы читали роман? – спросил препод умирающим голосом.

– Конечно, – приободрилась я, сочла, что дело в шляпе.

– Похвально, – отметил препод. – Тогда скажите мне, как родился Гаргантюа.

– Ну как… – растерялась я, – обычным способом.

Препод оживился, полусонные глаза открылись, он аккуратно почесал двумя пальцами тыкву, самую середину лысины, не задев венчик волос, и не без лукавства проговорил:

– В том-то и дело, что необычным.

– А бывает другой способ? – промямлила я.

– Конечно. И в этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что Вакх вышел из бедра Юпитера, а Кастор и Поллукс – из яйца, снесенного Ледой.

У меня тоже округлились глаза.

– И что вы этим хотите сказать?

– А ничего! – Препод захохотал. – Мать Гаргантюа родила его через левое ухо!

Я тоже засмеялась от усталости и бессилия. Подумала: придется пересдавать. А препод продолжал:

– Не буду спрашивать, сколько месяцев мать Гаргантюа носила его в чреве.

Я послушно кивнула, вопрос явно был с закавыкой. А препод продолжал:

– Не буду спрашивать вас о первых словах Гаргантюа, и что ему дали вместо положенной сиськи!

Так и сказал «сиськи». А я догадалась, и вообще мне уже было на все наплевать.

– Неужели вина? – спросила я и хихикнула.

– Ну конечно! – обрадовался он и неожиданно поинтересовался: – Какую отметку вы желаете получить?

Вот так номер!

– Я же не нахалка, не выше троечки…

На первый-то вопрос худо-бедно я ответила!

Он взял мою зачетку, вывел «удовл» и расписался. Он все еще довольно ухмылялся, и я тоже оживилась.

– Только дайте слово, что обязательно прочтете роман! – сказал он мне вслед.

Конечно, я дала слово. Шла домой и думала: чем же я так смешу мужчин старшего поколения? Своим невежеством, преподнесенным с детской наивностью, вот чем. Ничего другого у меня нет. Но препода я повеселила еще и потому, что он очень устал и предчувствовал приближение дома, где его ждет хороший ужин и бутылка вина, а может, и водки. Я представила, как он отдыхает дома за ужином, и улыбнулась сама себе.

* * *

Поздним вечером пошел густой снег. Я поняла, что Фил не позвонит. Меховая лама, которую Фил подарил мне на Новый год, мой амулет, лежала у меня под подушкой. Все три ночи, думая о нем, я поглаживала ее. Но телепатия не работала. А может быть, с ним что-нибудь случилось? Он болен. Поскользнулся на улице и сломал ногу. Он беспомощный и голодный лежит один под инкским ковром.

Какая чепуха, он живет своей обычной жизнью. Наверное, у него таких историй, как со мной, сколько угодно. Трудно поверить, чтобы на такого мужчину не вешались бабы! Возможно, он и сейчас с женщиной. Я сидела в ванной и ревела. В квартире у нас слышимости почти нет, а вот в ванной – приличная. Испугавшись, что соседи услышат рев, не вытираясь, надела халат, босиком пошла к телефону и набрала его номер. Подумала: сейчас ответит женский голос.

Ответил Фил.

– Почему ты не звонила? Ты сдаешь экзамены?

– Я ждала вашего звонка, – сказала я и снова заплакала.

– Так у меня же не было твоего телефона! Сейчас же перестань реветь и приезжай! Ты можешь приехать? Бери машину и приезжай! Жду тебя!

Собралась со скоростью света и вылетела в ночь. Кругом все светилось от свежевыпавшего снега, улицы, скверы и дома в белой опушке были девственно чисты. О том, что у него не было телефона – наврал, я оставила записку на подзеркальнике в прихожей. Но какое это имеет значение?

Его подъезд. «Лювовль»! Взлетаю на третий этаж, а он стоит в открытых дверях, словно ждал, и я бросаюсь ему на шею, обмазывая слезами и соплями, а он стаскивает с меня верхнюю одежду, потом нижнюю…