Текст книги "Нет имени тебе…"

22

С утра все нервные. Анелька бегает по саду. Глаза полные слез. Письма от Владимира нет.

– Могли же его отправить в командировку? – тщетно пытаюсь ее утешить. – Их же посылают куда-нибудь по службе?

– Он бы нашел способ сообщить…

Письма от Дмитрия тоже нет. Зинаида по этому поводу сходит с ума. Наталья дежурит у окна. Повсюду тошнотворный запах пожарища.

Что происходит, понять совершенно невозможно. Утверждают, что ночью пожар был остановлен возле Пажеского корпуса, ранним утром – меж Чернышевым мостом и Загородным, а… Апрашка по-прежнему горит! Кажется, небо уже никогда не будет голубым, в него въелся зловещий пепельно-розовый оттенок.

Серафима, выглядевшая вчера прирученной, вернулась в исходное звероподобное состояние. Я слышала, как она говорила Зинаиде, что скоро все в доме станут плясать под мою дудку и выполнять мои требования, чуть я рот открою. Вот стерва! Я сказала Зинаиде, что пойду и посмотрю, что творится на Садовой, Зинаида идти боялась, но в результате потащилась за мной.

На Садовой картина ужасная: черные, закопченные, полуобрушенные фасады рынка с зияющими дырами окон и арок. За этой жуткой декорацией все еще что-то горит и клубится дым. По улице не пройти. Раскаленный булыжник, поливаемый водой, превратился в крошево, смешавшееся с пылью, сажей и водой, все забросано головешками, обгорелыми досками и рамами, остатками калеченой мебели, ящиками, бочками, тряпьем, однако кто-то бродит здесь, что-то выискивает. У ворот рынка солдаты.

Мы свернули к каналу, потом вышли на Большую Мещанскую, а там поймали пролетку и доехали до Невского. Мы собирались вернуться домой через Фонтанку, но туда не въехать, все перекрыто. И все-таки на Фонтанку мы попали. Прошли через Катькин садик. Садик – есть, а вот памятника Екатерине не оказалось! Александринка есть, улица зодчего Росси – есть, и более того, на ней все, как у нас. А Екатерины с сидящими у нее под юбкой Потемкиным, Румянцевым, Безбородко и пр. – нет. Слава богу, кони на Аничковом мосту на месте!

На мощеной площади возле Чернышова моста (где у нас был сквер с бюстом Ломоносова) на сундуках, узлах и перепачканной мебели, сидели погорельцы. У стен были расставлены иконы, снятые с рыночных ворот. Все в саже, в грязи, все засыпано бумагой – полусожженными «делами», которые выбрасывали из окон Министерства Внутренних Дел. Ветер листал их, шевелил, разносил страницы. Погибли не только Апраксин и Щукин дворы, но и десятки жилых домов на огромном пространстве. А пожарные команды продолжали работу, заливали тлеющие угли, там и здесь вздымались мощные струи дыма, выныривали языки пламени. На другой стороне Фонтанки, словно декорации, стояли страшные черные остовы домов с проваленными крышами и торчащими балками, обугленные скелеты деревьев.

По всей округе в окнах уцелевших домов были выставлены иконы «Неопалимая купина» – защитница от пожара. Неопалимая купина – несгораемый куст. Но почему изображен не куст, а богоматерь с младенцем в перекрещивающихся ромбах? Зинаида не знала. Она рвалась домой, потому что ожидала письма. И точно – Белыш принес письмо, которое Дмитрий так же, как и мы, писал накануне.

«Какой страшный день, какая страшная ночь! Я видел настоящий ад, иначе не скажешь. Картины пожара до сих пор стоят перед глазами. На Фонтанке купцы сбрасывали товары на каменные спуски, деревянные плоты и прямо в барки, которые канатами тянули к Аничкову мосту. Тогда еще можно было что-то спасти. Но вскоре крупные искры, носимые ветром, и целые головни, выстреливающие в сторону Фонтанки, стали поджигать груженые суденышки и дровяные дворы, навесы и дома на другой стороне реки. Народ отчаянно противостоял огню, бегая по крышам, и сбрасывая эти смертоносные факелы, но силы были не равны. Рынки горели гигантским остервенелым костром, Фонтанка пламенела, у Чернышева моста полыхало. Масса людей, еще сегодня утром полагавшая себя состоятельными и счастливыми, вмиг оказались в самом бедственном, а кто-то и в безвыходном положении. Но, глядя на человеческое горе, на беспомощность прекратить этот чудовищный, адский фейерверк, я не мог не думать о Вас, о том, что и Вы тоже поспешили сюда на страшное зарево, что я могу всякую минуту увидеть Вас, и я вглядывался в лица, я искал Вас. Я тревожился, не коснулся ли пожар Вас впрямую. Хотя за почтовым голубем трудно проследить, я предполагаю, что дом Ваш где-то за Сенной, и пожар его не затронул.

Я обещал Вам написать продолжение моей истории, но сегодня предаваться воспоминаниям нет никакой возможности. То и дело выхожу в сад, проверяю не стихает ли ветер и смотрю на воспаленное, багровое небо. С Вашим портретом, за который сердечно благодарю, я не расстаюсь, то и дело смотрю на него и думаю: неужели Вы и вправду запечатлели себя или посмеялись надо мной и нарисовали ангела?»

Мы тут же отправили голубя с готовым уже письмом, и в этот день успели получить еще одно.

Дмитрий тоже совершил сегодня экскурсию на пожарище и ходил по тем же местам, что и мы. Он прошел по Садовой, куда мы не рискнули сунуться, и писал, будто чугунная решетка Ассигнационного банка, что напротив Апрашки, расплавилась и прогнулась, а цоколь ее растрескался и обсыпался. А еще он сообщал, что портретик мой хранит под крышечкой часов, и теперь он постоянно при нем.

Письмо читала вслух Зинаида, и когда дошла до слов о портретике, голос ее предательски дрогнул.

Пожар продолжали тушить и на третий день. А утро началось с суматохи в кухне. Сорока принесла на хвосте кухонным бабам известие, будто где-то на ближней к нам улице нашли под лестницей корзину с тлеющими угольями, то есть кто-то хотел поджечь Коломну!

Обстановка в доме была крайне нервозная. Мы с Зинаидой снова ходили на Садовую и Фонтанку, и я поймала себя на мысли, что неспроста стреляю глазами по сторонам. Я искала Дмитрия. А, понаблюдав, как Зинаида воровато оглядывается, я поняла, что она занимается тем же.

В ответ на наше беспокойство, не затронул ли его пожар, Дмитрий написал, что живет в переулке меж Фонтанкой и Загородным проспектом, далеко от бушевавшего пожара, в тихом, почти нежилом районе, чтобы удобнее было держать голубей. Дом, который он снимает, стоит в большом запущенном саду, где он неделю-полторы назад слушал соловьиное пение и концерты лягушек, обитающих в пруду. А рядом – неработающие торговые бани и сады Целибьева.

– Сады Целибьева! – говорили мы кстати и некстати друг другу, как пароль, и заговорщицки смеялись.

Вечером приходил верный доктор Нус, как всегда деловитый и необычно оживленный, что было подмечено Серафимой. В газетах о пожаре ничего не писали, зато доктор знал всякие подробности и рассказывал, что началось все с дровяного сарая какого-то купца, откуда повалил дым. Вроде бы туда с умыслом была подброшена тлеющая пакля. Дровяник потушили, а через два часа внутри Апраксина, на толкучем рынке, запылало. До сих пор по городу ловят поляков и нигилистов – главных поджигателей, ловят всех, кто покажется подозрительным, и зверски расправляются.

– И вы верите, что поляки или нигилисты злоумышленники? – спросила я.

– Бог его ведает… – неопределенно сказал доктор. – Виноватого у нас всегда найдут.

23

Пожар догорал неделю, дымились подвальные этажи, а в угольях на рынках уже кто-то копался. Медные и серебряные изделия превратились в огне в слитки металла, и кресты часовен внутри рынка расплавились. Наконец-то появилось сообщение о пожаре в «Полицейских ведомостях». Сгорели тысячи лавок, товару погибло на миллионы, более половины петербургского купечества пострадало, а многих постигло полное разорение. Обнищали посудники, мебельщики, галантерейщики, бакалейщики, книжники, писали, что погорело и было украдено много старопечатных книг.

Потихоньку начали расчищать территорию рынков, но эта расчистка дело долгое, а на обочине пожарища меж тем появились шалаши и палатки. За бесценок продавали обгорелые или намокшие штуки ткани. Анелька с матерью ходили на «развал», но ничего приличного не нашли, а Колтунчики, будто бы, очень выгодно купили какой-то холст.

Разговоры о пожаре уже надоели, но нелепые слухи, которые газеты почему-то не опровергали, лишь накаляли страсти. И тут трагедия соседствовала с комедией. К трагедиям я отношу расправы над людьми и массовую вспышку панического страха в Михайловском театре. Там, в коридоре райка подрались буфетчик с братом. Кто-то вышел на шум, драчуны испугались и дали деру, а шаги их громко отозвались в здании. И тогда побежали зрители, началась давка. Говорят, мужья покидали жен, какая-то дама свалилась в оркестр, и кто-то выпал со второго яруса.

С комической стороной пирофобии нам пришлось столкнуться вплотную.

Распространилась молва, будто поджигатели мажут пожароопасной жидкостью заборы, и когда их нагревает солнце, они вспыхивают. Все подозрительно осматривали свои заборы, страшное химическое вещество будто бы проявлялось на них пятнами бурого цвета, кругами, подобием иероглифов и даже буквами, теми самыми, которые пишут уличные мальчишки и от которых отворачиваются проходящие мимо женщины. Их, якобы, пробовали стирать тряпкой, но тряпка начинала дымиться. Люди опытные учили смывать пятна горячей водой с мылом, а один умник даже вырубил кусок своего забора с пятном и зарыл где-то возле Крюкова канала.

Я думала, все это анекдоты, пока курьезная история не развернулась у нас под окнами. Колтунчики обнаружили на своем заборе пятна желтоватого цвета и заявили в полицию. Приходили оттуда какие-то расследователи, терли пятна, нюхали, только что на язык не пробовали. В конце концов при большом скоплении окрестных жителей намазанную половинку ворот сняли с петель, положили на солнце и поставили трех караульных, чтобы те наблюдали за химическим процессом, а при воспламенении залили бы створку ворот водой. Весь день они караулили, а к ночи плюнули и под проклятия Колтунихи, обещавшей устроить им козу на возу, ушли спать. А возле створки забора, которую солнце уже не нагревало, всю ночь просидел дворник. Наутро кто-то вспомнил, что на соседней улочке есть забор, выкрашенный охрой. Должно быть, тогда же, проходя мимо Колтуновского забора, маляр похулиганил и вытер о него кисть. Судили-рядили, пока не согласились, что это остатки охры, намазанные чуть не год назад. Створку ворот навесили на прежнее место, предварительно помыв горячей водой.

Все хорошо в меру. Смешное имеет свойство надоедать так же, как и печальное.

* * *

На наши просьбы дописать историю своей жизни Дмитрий тут же откликнулся.

«Продолжу свое повествование и, несмотря на Вашу благосклонность, постараюсь быть сдержаннее. Итак, второй безоблачный период моего детства закончился со смертью деда. Никаких определенных наклонностей, кроме любви к птичкам, кошкам, собакам и прочей живности, что в расчет, разумеется, не шло, во мне не открылось. Отец к тому времени накопил некоторые средства, собирался оставить службу и устроить мою судьбу, а чтобы передать многочисленные свои обязанности, нашел себе честного, основательного преемника, собрал всю отчетность и с бумагами отправился к князю в Италию, взяв с собой меня и дедушкиного слугу Кузьму. Был Кузьма молодой, но необычайно серьезный и дельный парень, с которым я не расставался с тех пор во всю свою жизнь, он и теперь со мной, главный заведующий моим голубиным почтамтом.

Бедный мой отец, не имевший никакого опыта в обращении с ребятишками, конечно же, понимал, как далеки мы друг от друга, а путешествие – лучшая возможность для сближения. Он обещал показать мне какие-то заморские чудеса, а главное – Берлинский зверинец. Однако с самого начала все не заладилось. В дороге отец простудился, и ему было уже не до чудес, все свои силы он собирал на проезд до очередного пункта назначения, там отлеживался, и снова в путь. До Берлина мы не доехали, отец умер прямо в дилижансе, и нас ссадили в небольшом селении, возле церкви. И остались мы с Кузьмой и с телом отца, не зная, к кому обратиться. Немецкий язык, который преподал мне дед, себя не оправдал, но помогла моя способность легко схватывать чужие языки. Хуже некуда, но я все же объяснился, и в конце концов лютеранский священник прочел над отцом свои молитвы, мы прочли свои, и похоронили его на окраине сельского кладбища. Сидели мы с Кузьмой у свежей могилы и не знали, как дальше быть, а поскольку свой отчет князю отец считал очень важным, дома нас никто не ждал, и изрядная часть пути была проделана, решили мы ехать в Италию. Где она, эта Италия, мы понятия не имели, однако нам указали дорогу, ведущую в Берлин, по которой мы и отправились, то пешком, то на крестьянской телеге, или даже дилижансом. Покойный отец в дороге не расставался с портфелем, где лежали бумаги, теперь его не выпускал из рук Кузьма. В пути нас обокрали, и как мы все же добрались до Флоренции, как нашли в 50 милях от нее виллу князя, сейчас даже представить трудно. И вот однажды предстали мы нежданно-негаданно перед незабвенным Павлом Феофиловичем, дикие люди, грязные и оборванные, с волосами до плеч, мальчишка и юноша. С тех пор в России мы с Кузьмой не были тридцать лет.

К тому времени жены князя уже не было на этом свете, а замужняя дочь жила во Франции, внуков своих он видел лишь единожды, так что всю невостребованную родственную любовь отдал мне. Евгений Феофилович нашел хороших учителей и заботился обо мне, как не все родные отцы радеют о чадах, так что истинного сиротства я никогда не ощущал. Попечитель мой был человеком умным и энергическим, светскости, как ее понимают здесь, в нем не было. Долгая жизнь вне казенных правил приучила его ценить частную жизнь, и высшими наслаждениями он почитал занятия искусствами, науками, товарищеские беседы и путешествия. Одним из страстных увлечений князя были почтовые голуби, так и я пристрастился к разведению их, воспитанию и до настоящего времени, где бы ни был, содержу этих чудесных птах.

Вы просите мой портрет, и, поверьте, я даже пытался рисовать его, но успеха не достиг совершенно. А физиономия моя самая обычная, и выгляжу я вполне заурядно, мундир с серебряным шитьем и каска с белым султаном, наверное, сделали бы меня привлекательнее, но и того нет. О своем образе жизни я Вам уже вкратце писал. В свете я не вращаюсь, если я правильно понял Ваш вопрос. Пирушками не увлекаюсь, не по возрасту мне, да и приятелей, охочих до такого времяпровождения, нет. Федор Федорович Брандт, о котором я уже упоминал, ввел меня в общество образованных людей, благодаря его дружескому участию я сделал полезные и приятные знакомства. Вы спрашивали, волнуют ли меня общественные политические вопросы. Да, мне внятны высшие идеалы, служение общественным интересам я почитаю самым благородным занятием. Но каждому определена своя служба, спасать страждущее человечество не мое призвание. По мне главное – заниматься своим делом с пониманием и любовью, каким бы оно ни казалось маленьким, и тогда польза от этого дела будет очевидной, а жизнь, посвященную этому делу, никто не назовет ничтожной. За литературой я стараюсь следить, но не большой в ней знаток, основную часть времени посвящаю чтению книг естественнонаучного и философского содержания. Уж не знаю, то ли Вы хотели услышать, не разочаровал ли я Вас этим откровением?»

24

По сравнению с пожаром все остальные события проигрывают в значимости. Однако они не перестают происходить. Даже не знаю, с какого события начать. Начну с неизбежного. С поста. Он называется Петровский и бывает длинный, а бывает – короткий, это зависит от Пасхи, ранняя она или поздняя. В этом году – короткий. А еще говорят, он не строгий. В общем, мои гастрономические потребности ничуть не были ущемлены и более того – возможно, все это даже полезно для фигуры.

Второе событие касается доктора Нуса. Сам он ни о чем не рассказывал, но у Серафимы свои информационные каналы. Доктор пришел к ужину, и все мы сидели за столом, когда Серафима елейным голосом спросила:

– Что же вы, Афанасий Андреич, лучших друзей на свадьбу не зовете? Уж весь околоток судачит на ваш счет, а мы – ни сном-ни духом!

Надо было видеть, как у Зинаиды с Анелькой отвалились челюсти и округлились глаза. А доктор насупился и говорит:

– На всякий роток не накинешь платок. Да и что трезвонить, любезная Серафима Иванна? И какая-такая свадьба в наши годы? Бакулаевы всегда были для меня ближе родственников. Уж, конечно, Зинаида Ильинична, вам первой все сообщу, но покамест обсуждать рано. Ближе к зиме и поговорим.

– А что же, Афанасий Андреич, невеста ваших лет? – спросила Серафима.

– Не девчонка, разумеется. Но и не перестарок.

– Еще и наследником обзаведетесь…

– А почему бы и нет?

Серафима снова открыла было рот, но Зинаида ее оборвала:

– Ради бога, тетушка! Какая вы, однако… Афанасий Андреевич нас известит, когда сочтет нужным. – А потом с посветлевшим лицом обратилась к доктору: – Как это хорошо, если вы надумали жениться. Как матушка-покойница была бы рада за вас.

Разговор о женитьбе не продолжился, а когда доктор Нус ушел, Серафима процедила сквозь зубы:

– Один наследничек уже есть, куда ж теперь его девать?

Потом Зинаида объяснила, что доктор взял Помоганца мальчишкой, вырастил, и теперь он ему как сын. А Наталья мне шепнула, что мальчишка и в самом деле докторский сын, внебрачный, все об этом знают. Зинаида странная, могла бы прямо сказать. Впрочем, она до сих пор делает вид, будто не замечает, что старуха каждый вечер подшофе, и пыталась мне втолковывать, что у тетушки такая манера поведения, словно она в подпитии.

Известие о предстоящей женитьбе доктора явилось для домашних событием номер один и вызвало много толков. Особенно неистовствовала Серафима. Гнусная она баба. Даже доктор говорит: «Чтобы желчь не бунтовала, пейте, Серафима Ивановна, брусничный чай». Бунтует желчь! Иногда она бранится за спиной человека, причем «сволочь» или «холера тебе в бок» далеко не самые крепкие выражения. Выругается злобно, вполголоса, и перекрестит рот. Увидев это в первый раз, я чуть со смеху не умерла. Когда я мимо иду, за моей спиной обязательно пробурчит: «Странно, что ее никто не ищет! Остается думать, будто она упала с Луны». Тоже смешно.

Я привыкла к этому дому и к этому городу. Иногда с моих уст срываются совершенно несвойственные мне слова: «извольте», «по́лно», «как вам будет угодно», «смею заметить», «соблаговолите». Однажды я от самой себя обалдела, сказав доктору: «Чувствительно вам обязана». Я стала говорить, как они! Наверное, когда попаду домой, мне и город покажется странным, и люди. Хотя я уже сомневаюсь, попаду ли домой. Мои прогулки по Большой Мещанской закончились. Гулять-то можно, но по дворам и подворотням шарахаться, как я делала, нельзя. После пожара дворникам предписано всякого подозрительного, кто без дела шляется и что-то высматривает, тащить в полицию. И я подумала: значит, так судьба моя распорядилась, то есть ничего случайного тут нет, хотя все зависит от случая.

Погода не радовала, редкий день обходился без дождя, поэтому мы с Зинаидой воспользовались солнышком и выбрались на прогулку по Невскому.

Из приоткрытого, но занавешенного окошка Зинаидиных жильцов, слышались стуки-грюки, стоны и женские вскрики: «Ох! Ох! Ох, не могу! Ох!»

– Что там творится? – подозрительно спросила Зинаида.

– В жмурки играют, – сказала я. – Там семейная пара живет?

– Да, типографский рабочий с женой.

– Это отмороженный, с деревянной ногой?

– Он самый. Только зачем им в жмурки играть, не ребята. А чего она не может?

Зинаида шла, в недоумении оглядываясь на окно. Смех и грех. Замшелый мир, где встречаются подобные тридцатилетние девы.

Извозчика взяли у Никольского рынка и доехали до Невского. Посетили Пассаж, а потом я потребовала у Зинаиды зайти в трактир «Палкинъ» на углу Невского и Литейного, потому что увидела любопытные витражи, и Зинаида сказала, будто там изображены сцены из книги Гюго, а в трактир ходят одинокие писатели. Но в этом случае Зинаида была тверже скалы: не положено женскому полу ходить по трактирам. Больше Зинаида ни о каких завлекательных местах мне не рассказывала, зато показала большой многоквартирный дом купца Лыткина, где живут артисты Александринки. Лет пять назад там случилось трагичное происшествие.

В этот дом явилась старуха, поднялась на 4 этаж, бросилась в пролет и разбилась насмерть. А история ее такова. Жила старуха на окраине с воспитанницей, к которой ходил, а потом и посватался, молодой почтовый чиновник. Старуха готовила девушке приданое, но никто не догадывался, что настигла ее поздняя страсть, влюбилась она в жениха своей воспитанницы. На другой день после бракосочетания, гонимая безысходной тоской, ушла старуха из дому, бродила по городу, но реки и каналы были скованы льдом, тогда она нашла другой выход покончить с собой. Потом любители острых ощущений ходили смотреть на погнутый кронштейн газового фонаря, который старуха, падая, повредила, а также на пятно, которое так и не удалось вывести окончательно – кровь всосалась в рыхлый песчаник пола. Говорили, будто старуха появляется по ночам на лестнице и раскрывает объятия запоздалым квартирантам.

Эта история поразила мое воображение. Нет повести печальнее на свете… Вот о чем можно было написать Дмитрию и порассуждать, как странно устроен мир: любовь старика к девушке вызывает душевное сочувствие и представляется чуть ли не трогательной, если же немолодая женщина полюбит юнца, это кажется неприличным и в лучшем случае вызывает брезгливую жалость.

Вернулись мы домой, потому что замерзли. Как говорит доктор Нус о нынешней погоде, демонстрируя свою просвещенность: «Наше северное лето – карикатура южных зим». Финал же нашей поездки был ошеломителен. На лестнице нас встретила Наталья и сообщила: «Анна умерла». Кто такая Анна? Оказалось, жиличка, жена отмороженного типографа, того, что с деревянной ногой. В дальнейшем выяснилось, что у нее был заворот кишок, умирала она в муках.

Спала я отвратительно. Никогда мне не доводилось ночевать с мертвецом в одном доме. И хотя комната отмороженного была не подо мной, все время мерещилось заупокойное пение и стук деревяшки, будто отмороженный ходил вокруг стола, на котором лежала покойница. Но не я одна бодрствовала на нашем этаже. Явилась Зинаида и забралась ко мне в постель. Ее била дрожь, и она тихо поскуливала. Я закутала ее своим одеялом и гладила по голове.

* * *

Господи, как же я устала, как хочу домой. Где ты, где ты? Я призывала тебя, но ты даже во сне перестал являться.

Проснувшись утром, я заплакала. Это плохой знак. И тогда я подумала: нет, милые друзья, плакать вы меня не заставите! Кто такие «милые друзья» – понятия не имею. Наверное, так я к судьбе обратилась. Вытерла глаза, и хотя слезы продолжали литься, запела:

 
– Когда воротимся мы в Портленд,
мы будем кротки, как овечки,
но только в Портленд воротиться
нам не придется никогда.
 

Плакала, пела и улыбалась. В комнату заглянула Зинаида, нерешительно вошла, уставилась на меня и вдруг тоже смущенно улыбнулась. Ее старушечье личико разгладилось и стало на минуту юным и красивым.

– Где это – Портленд? – спросила она, наверное, подумала, что я вспомнила, где мой дом.

Ладно, пусть все идет своим чередом. Прочь, мерехлюндия!