Текст книги "Нет имени тебе…"

18

Сплю, как младенец. Наверное, за счет экологии. Воздух чистый. И тишина удивительная. Здесь не только запахи другие и звуки, но и тишина. По ночам, бывает, слышу: трик-трак, трик-трак – это дворник с трещоткой наш покой охраняет. Слышу, как изредка собаки перелаиваются и, естественно – ку-ка-ре-ку! Это святое. А колокольный звон слабо до нас доходит. Наверное, это связано с розой ветров.

Проснулась под впечатлением сновидения. Сначала были одни ощущения. Я ощущала Время. Оно окружало меня, и было приятнее, невесомее пушинки, летучее, воздушнее. Потом оно стало пульсировать и густеть, сделалось вязким, так что приходилось из него вытаскивать ноги, как из болотной почвы. А потом кто-то поднял меня и вытянул из трясины. И это был он. Так начался замечательный сон. Тема сна – сладострастие.

Дождалась боя часов. Слишком рано я просыпаюсь и почему-то часто от голода. Воздух здесь аппетит возбуждает? В кухне нахожу сочувственное отношение у Марфы, она меня угощает чем-нибудь вкусненьким, хотя Серафима всю провизию держит под контролем. Я слышала, как Марфа принимала ее распоряжения, кивая головой и со всем соглашаясь: «Да, благодетельница… Сделаю, кормилица…» А чуть та вышла за порог, скривила рожу и буркнула: «Сатана в юбке!» А еще Марфа потчует меня всякими историями, городскими происшествиями и сплетнями о соседях, этого в кухне предостаточно знают, а может, здесь же и придумывают. Самая кровожадная такая: у публичной женщины, которая живет недалеко от нас, в Дровяном переулке, в сенях, в ушате для грязной воды нашли новорожденного. А что, может, и впрямь нашли. Но нынче самый животрепещущий предмет обсуждения – восстановление дипломатических отношений между Серафимой и Колтуновыми. Зинаида к Колтунам (Колтунчикам, Колтунишкам), как их называют, не ходит.

Мать семейства – вдова, Колтуниха. У нее две дочки-двойняшки – Маша и Саша, ровесницы Анельки. Ссора случилась из-за чиновника, жениха Анельки. Познакомились с женихом в доме Колтунихи, она и пристроила его к Зинаиде на квартиру. Парень оказался ловкий, втерся в доверие, и Серафима возмечтала увидеть его зятем. Уже и разговоры об этом шли, но в благородном семействе случился скандал. Жених оказался аферистом! Я поняла со слов Натальи, что он занял денег с выплатой небольших процентов под залог золотых часов и скольких-то там полуимпериалов. На глазах заимодавца и свидетелей он положил все это в коробочку и запечатал. Но коробочку-то подменил! Когда пришел срок возвращать деньги, в запечатанной коробочке у кредитора оказалась фига. Случился большой шум, жених долг не вернул и требовал от кредитора оплатить залог. Вот тут случайно и выяснилось, что у жениха это не первый случай с фигой в коробочке. Жених был изгнан с квартиры и из жизни Анельки. С Колтунчиками произошел разрыв, а теперь примирение. Слились в экстазе.

Сестрички-Колтунички проявляли большое любопытство к моей персоне. Еще бы, в монотонной коломенской жизни мое появление для юных особ было равнозначно падению метеорита в их огород. Сашу и Машу я видела из окна, они заворожено смотрели на меня и восторженно махали платочками. Анелька же, в отсутствии Серафимы, затащила меня в свою комнатку, полную горшков с цветами, кукол, бантиков и всякой ерунды. Мне был показан модный журнал и масса рисунков, снятых из журналов через пергамент. Оказывается, у Колтунчиков жила модистка, у нее девчонки многому научились.

Вдосталь наслушалась я Анелькиной стрекотни.

…Кисейная шемизетка… …Лиф с баской… Низкий каблучок… По бокам ленты… Отделка бархоткой… Рукав а ля пагод… Из шелка, батиста, органди… Оборки, оборки, оборки…

Кроме словесного потока, тряпье вывалилось на меня из гардероба шелестящей грудой. Сказать честно, здешняя мода мне не нравилась. Тяжелые, перегруженные мелкими деталями платья. Кринолины – каркасы гигантских абажуров. Корсет – орудие пытки. Сплошная неловкость, никакого движения ткани на теле. Ничего хрупкого, женственного. Результат: манекены, а не женщины. Однако, рассматривая журнал, а также платья, перчатки, ботиночки, бальные туфельки, которые вынимала из шкафа Анелька, я все больше и больше оживлялась, и вся эта мода почему-то уже не казалась мне столь ужасной. Я примеряла Анелькины наряды, а она щебетала:

– Как вам это к лицу, душенька Муза, как к лицу! Пусть Зинаида заберет это платье для вас, сама отдавать не стану, чтобы маменька не заругалась. А может, вам что другое приглянулось?

Анелька на удивление простодушна и добра.

Баволе, баволе… Баволетка… Что это? А это косыночка, отделанная кружевом и собранная в складочки, которая крепится сзади к шляпке. Наверное, я хорошо, изобретательно и с удовольствием мастерила бы шляпки. Если мне суждено здесь остаться, видимо, этим и займусь. Ну да, открою ателье.

– Почему вы не хотите носить корсет? – спрашивает Анелька.

– Корсет меня стесняет. Без него свободнее.

– В Вене корсет даже на ночь не снимают, так и спят.

– Это вредно. Все внутренние органы сжимаются и деформируются. И знаешь, что я тебе посоветую… Не шнуруй так сильно корсет. Это тебя не красит. Если твоя талия станет тоньше на сантиметр, два и даже три, этого никто не заметит, зато сразу бросается в глаза, что у тебя дыхание спирает, пыхтишь, как паровоз, и лицо краснеет, как рак. Ты меня поняла?

– Поняла, – сказала она, и вид у нее был такой славный, глупый и доверчивый. – Я знаю свою талию и не льщу себя.

– Мужчинам такие талии нравятся.

– А Саша говорит…

– Поменьше слушай Сашу. И Машу тоже.

19

Двадцать шестого мая – родительская суббота. Все поехали на кладбище, а мне там делать нечего. Ненавижу кладбища!

В воскресенье – Троица. Это двадцать седьмое мая по-здешнему, то есть по-старому стилю.

Какой красивый, умытый день! Ночной дождь прибил пыль, юная зелень блестит на солнце, словно лаковая.

Окна и ворота соседей украшены березовыми ветками. И дома у Зинаиды березка заткнута за образа. Праздничный звон колоколов. Принаряженный люд с березовыми пучками спешит на службу. Наша приходская церковь – Покровская, она недалеко, в конце Садовой улицы. Чтобы скрыть свое неверие в бога и не ходить в храм, я твердила, что не уверена в своей принадлежности к православию, потому что крещусь слева направо, как католики, однако отговориться от похода в церковь не получилось. И я решила: почему не посмотреть на праздничное богослужение?

На площади толчея из всякого транспорта. Бегают парнишки с квасом и пряниками, с разной дешевой церковной мелочью – иконками, ладанками, крестиками, пузырьками с лампадным маслом. Паперть заполнена нищими и увечными, среди них и бабы с ребятишками. Много собак-бомжей, которые здесь тоже находят пропитание. Зинаида щедро раздает медяки.

Пол в церкви устлан травой, березовые ветки и сирень по всем углам, вокруг икон, к подсвечникам привязаны. У Зинаиды, оказывается, в церкви есть свое место, за решеткой на клиросе. Все мы там и кучковались, как вдруг Зинаида увлекла меня к аналою, столику перед иконостасом, где божественная книга лежит. Сюда подошел священник. Тощенький, невысокий старик с залысинами чуть не до макушки, а там – петушиный хохолок. Нос у него – клювик. Вид задиристый. Чистый петушок. А вот бородка козлиная. Это батюшка Василий. Делаю поклон головой – молча здороваюсь, а Зинаида представляет меня:

– Это Муза, я о ней говорила.

– Значит, забыла, как креститься? – Ответа на вопрос старик явно не ждет. – Слева направо, говоришь, крестишься? Хорошо, что не снизу вверх. – Задумчивая пауза. – А что с тебя взять, ежели памороки забило? – Снова пауза. – А молишься по-каковски? По-русски?

Этот вопрос уже требовал ответа, и получился он дурацкий.

– После сотрясения мозга я забыла молитвы. Молюсь по-русски, но своими словами.

Священник глубокомысленно покачивал головой, словно обдумывая сказанное, и вдруг, совсем неожиданно хряснул кулаком по аналою так, что божественная книга подпрыгнула, и гаркнул громовым голосом, какого и заподозрить было нельзя в тщедушном теле:

– Крестись!

От внезапного испуга я дернулась и машинально, суетливо перекрестилась и, судя по всему, правильно, потому что старик улыбнулся и спокойным голосом, ласково сказал:

– Вот и ладно. – А потом, обернувшись к Зинаиде: – Нашей она веры, нашей! – И куда-то проворно убежал. Я решила, что аудиенция закончена, но он вернулся и надел мне на шею крест. – Хорошо молись, день сегодня особый. В Пресвятой Троице Бог близок к нам втройне.

Он перекрестил меня, и мы отправились на свое место. Зинаида выглядела утешенной, а я испытывала разные противоречивые чувства, главное из которых – смущение. Батюшка мне понравился, только что с того. Я не нехристь какая-нибудь, но я человек неверующий. Я со всем уважением к вере предков, и именно поэтому не собираюсь вживаться в несвойственную мне роль. Вера – не предмет для самообмана и актерства. Раньше мне и в голову не пришло бы воображать себя или представляться верующей, а теперь я послушно стояла, крестилась, когда все крестились, и ненадолго даже ощутила свою общность с народом, со всем православным миром и испытала радостное, волнующее чувство.

Думаю, отстоять обычную службу мне было бы не по силам, а Троицкая, как выяснилось, необычная, она – двойная. После одной – другая да еще с какими-то молитвами на коленях. В общем, когда любопытство было исчерпано, пришла усталость. Я потихоньку скользнула за квадратный столб, просочилась сквозь людскую массу в направлении выхода и оказалась на крыльце. Нищие тоже были здесь – на своем посту, а поскольку дать им было нечего, я подверглась всяким оскорблениям и не только словесным. Один кретин в лохмотьях плюнул мне вслед. Собаки присоединились и облаяли. Я дала оттуда деру и по-настоящему свободно вздохнула только за оградой, а тогда пошла налево, к Фонтанке.

Фонтанка наполнена всякого рода судами и суденышками, гружеными дровами, мешками и бочками. На другом берегу, поодаль, синие купола Измайловского Троицкого собора. Египетский мост опознала только по чугунным фигурам сфинксов, во всем остальном он совершенно не похож на тот, что я знала. Этот – цепной, висячий, с двух сторон высокие чугунные ворота, украшенные египетскими иероглифами. Видимо, переделали его и убрали ворота после того, как по нему прошел конногвардейский эскадрон, и мост рухнул. Считалось, что ритмичный топот вызвал резонанс в конструкции моста, вот он и обрушился, об этом писалось даже в школьных учебниках физики, а потом стали говорить, будто никакого резонанса быть не могло, потому что кони не ходят в ногу, а мост обрушился из-за ошибок, допущенных при проектировании, не выдержал большой тяжести людей и коней. Только я не помню, когда это было? А вернее, когда это будет? Через десять, двадцать, тридцать лет или завтра?

Гуляла долго, заглянула в церковь, а там все в полном разгаре. Пошла домой и как-то незаметно заснула, а Зинаиде потом сказала, что голова разболелась, потому и ушла.

После службы все были благостные. Притащили домой березовые ветки, с которыми ходили в церковь, повесили в кухне сушить. Утверждали, будто потом можно заваривать весь год от любых болезней.

На торжественный обед пришел доктор Нус с мальчишкой-помощником. Я думала, ему лет семнадцать, а выяснилось – двадцать два. Мерзкий тип, в прыщах, улыбка глумливая, за столом помалкивал, но смотрел на меня масляными глазками, как похотливый старик. Серафима его за глаза Помоганцем зовет. Помоганец-поганец.

Через неделю начнется Петровский пост, так что ели с удовольствием, впрок. Особенно Анелька старалась, так что Зинаида порекомендовала ей не налегать на еду.

– Жалко тебе, что ли? – спросила Серафима. Лицо у нее было распаренным, мне показалось, она уже хлебнула из заветного штофика.

– Ничуть не жалко, только скоро она в платья не влезет. Хоть у Афанасия Андреича спросите, обжорство не полезно.

– Все полезно, что в рот полезло, – буркнула Серафима.

– Умеренность – добрая привычка, – отозвался доктор Нус, неожиданно рыгнул, засмеялся и сказал: – Прошу прощения. Душа с Богом беседует.

– Что за непотребство вы говорите в праздник! – возмутилась Серафима и глянула на меня волком, потому что я хихикнула вслед за доктором.

– В Троицу нельзя ссориться и ругаться, – тихонько вякнула Анелька, но Серафима и на нее шикнула, а когда доктор ушел, сварливо заметила:

– Афанасий Андреич, как разбогател, так стал совсем невозможен. Только откуда его богатство? На пиявках сильно не разживешься.

– Вы прекрасно знаете, откуда, – сердито сказала Зинаида. – Дядюшкино наследство!

– Ни про какого дядюшку мы раньше не слыхали!

– Афанасий Андреич и сам не слыхал.

– Так какое же это должно быть наследство, чтоб дом такой отгрохать с расписным потолком, конюшни, занавески с золотой бахромой? Погоди, он еще и женится. – Серафима прямо слюной брызгала от злости.

– А коли женится, так и слава богу! – совсем рассердилась Зинаида. – Он еще не старик.

Доктор в бакулаевском доме не был чужим. Его отцу, денщику, генерал Бакулаев был обязан жизнью. Не знаю, как денщик спас генерала, но сам он погиб, а генерал не оставил своим попечением вдову и сына Афанасия, а когда вдова скончалась, продолжал заботился о сыне и выучил его. Доктор Нус закончил медико-хирургическую академию, бывал на фронтах, а теперь занимался частной практикой и, судя по всему, очень успешно. Мать Зинаиды любила его и привечала, она и умерла у него на руках. Так что, возможно, для Зинаиды он был ближе и родственнее, чем тетка.

– Маменька порадовалась бы, как идут его дела, – сказала Зинаида.

Все разошлись по своим углам, одна Анелька сидела с печальным видом на подоконнике в гостиной.

– Скучно здесь, – пожаловалась она. – Дома мы на Троицу венки заплетали. А если поссоришься, через венок нужно поцеловаться. А еще гадали: венки по речке пускали. У меня венок никогда не тонул, но и не плыл, к берегу приставал. Но я тогда дитем была, замуж не спешила.

– Ты теперь спешишь? Зачем?

– Чтобы весело было. Буду ездить на гулянья. Вот сегодня все гуляют, в Екатерингофе оркестры, воздушные шары с бенгальскими огнями, а у нас тоска смертная. Выйду замуж, буду веселиться.

– Замуж выходят не для гуляний.

– И для них тоже. Я бы хотела, как у Колтунчиков, у них на вечеринки зовут студента на фисгармонии играть. Я много плачу, а хочу смеяться, смеяться, смеяться и танцевать до упаду.

– Семейная жизнь состоит не из веселья. Придется о муже заботиться.

– Слуги-то на что?

– А дети пойдут?

– Что дети? Я детей люблю.

Наш разговор прервала Зинаида, потащила меня к себе в комнату и заперла дверь, чтобы заняться почтой. Я сказала, что Анелька совсем глупенькая и рассуждает, как ребенок. Неужели кто-то возьмет ее замуж? Зинаида говорит – возьмут, и тем охотнее, чем основательнее будет приданое. Не знаю, во что Анелька станет Зинаиде в денежном отношении, а наволочки с кружевными прошвами она шьет и скатерти вышивает белой гладью по белому, готовится к неизбежному. Мне кажется, что она не очень хочет, чтобы Анелька замуж выходила, боится остаться одна.

Из-за праздничной суеты мы еще не написали ответ на письмо, полученное утром. Вот это письмо:

«Догорает лампада. Как тиха нынешняя ночь. Спасибо Вам за содержательное письмо (Ваше выражение!) и чудесный, анатомически точный рисунок вороны. Какое верное и легкое у Вас перо. Размечтался о том, какие прекрасные рисунки Вы могли бы сделать к моему «птичьему» атласу. Вам обязательно нужно вернуться к рисованию и не откладывать это в долгий ящик. Вы бы очень меня порадовали, если бы сделали свой портрет. Не откажите в этом, великодушная Муза! Меня разутешил Ваш интерес к жизни ворон и склонность к наблюдениям. Описание гнезда – блестящее! Вы спрашиваете, могли ли родители унести птенцов перед ураганом? Предчувствовать ураган – могли, а птенцов унести – нет. Птенцы, я полагаю, сами вылетели, способность летать появляется у них с трех недель. А я сейчас постараюсь ответить на Ваш вопрос о том, где я родился и как попал за границу.

Увидел я свет в бабушкином имении, в сельце Покровском, расположенном в двадцати верстах от Твери. Матери я не знал, она скончалась в родах. Родитель мой, капитан в отставке, Василий Дмитриевич Бахтурин, служил управляющим у князя Арепьева, человека очень богатого, обладавшего землями и винными заводами в средней и в южной стороне России. Сам князь проживал за границей, а отец мой вел все его дела; к нему, в Петербург, стекались отчеты из разных мест от тамошних управляющих, и сам он часто бывал с проверками в разъездах. Так что первоначальное мое воспитание было поручено бабушке, женщине преклонных лет и слабого здоровья, и няне, простой деревенской женщине. До шести лет я рос на свободе и усвоил многие хозяйственные приемы: знал как пашут, косят, как варенье варят, мог бы и лошадь запрячь, если б росту и сил хватало. Все домашние животные занимали меня чрезвычайно, я сам кормил кроликов и голубей, живших у нас на чердаке. В комнатах держали птиц – варакушек, ольшанок, зарянок, которые часто вылетали из клеток и курсировали по комнатам, даже на двор вылетали, но к кормежке возвращались домой. Смерть бабушки прервала мое вольное житье, и оказался я в Петербурге, с отцом и дедом. Отец, человек чести и долга, управлявший большим и сложным хозяйством, не имел ни малейшего понятия, как управляться с ребенком. Он был чрезвычайно добр ко мне, но один мой вид приводил его в замешательство. Другом и наставником стал для меня дед, Дмитрий Митрофанович Бахтурин, человек веселонравный и очень любивший меня. У него я учился по-французски и немецки, я очень быстро усваивал языки, хотя в дальнейшем выяснилось, что ни один француз или немец не может понять меня, а я их. От деда я услыхал о дальних странах, океанах, тропических островах, разных народах, о птицах и зверях, которых увидеть можно было только в книжках. Потом я понял, что многие его повествования были совершенными фантазиями, иной раз доведенными до крайних нелепостей, однако это не только не вредило, а разжигало интерес к географии, истории и зоологии, наклонность к последней уже тогда открылась во мне. Дед же пристрастил меня к чтению книг, самые новые из которых принадлежали екатерининским временам. Мой незабвенный дед не утерял в старости живость и армейскую выправку. Он обладал дивным, кротким и одновременно детски озорным и заговорщицким выражением блекло-голубых глаз, словно говорящих: «А я знаю что-то особенное!» Он имел разные чудачества и приверженность к Бахусу, которую ребячески скрывал, уверяя, будто пьет декохты от желудка. Воспоминание о деде рождает в моей душе трогательное чувство, которое делает меня бодрее, добрее и веселее.

Я не собирался писать мемуары, а всего лишь хотел рассказать начало моего пути, но люди и события, давно миновавшие, обступили меня, подошли столь близко, что кажется, услышал я голоса родных, шаркающую походку деда и увидел его чудесные глаза, глаза старого ребенка. Это Вы разбудили ушедшее; никому до сих пор я об этом не рассказывал, потому что ни у кого сии незначительные события и чужие люди интереса не вызвали бы, да никто меня об этом за всю мою сознательную жизнь и не спрашивал. Вот и думаю я, что, возможно, обманулся, откликнувшись на Ваш интерес, проявленный из вежливости, и напрасно утомляю Вас байками о скучном прошлом, быть может, Вы даже ругаете болтуна, читая пространные излияния. Однако для меня эта ночь оказалась неожиданно счастливой, словно повернуло время вспять. Спасибо Вам и простите. В следующем письме я постараюсь очень кратко изложить свою историю, чтобы не испытывать Ваше терпение, а сейчас прощайте. С большим нетерпением жду Ваш портрет, если Вы не сочтете просьбу мою чрезмерной».

– Хотелось бы посмотреть, какой он, Дмитрий Васильевич, – мечтательно произнесла Зинаида. – А что будем делать с портретом?

– Рисовать.

Портрет я рисовала долго. Все это время, как часто бывает, когда мы с Зинаидой запираемся и пишем письма, за дверью слышались шаги. Неймется старухе. А портрет получился похожим на меня, как отметила Зинаида. Если честно, я этого добивалась.

– Пусть так, – сказала я. – Не все ли равно на кого похожа мифическая Муза?

«Мой искренний друг Дмитрий! – начала я диктовать, а Зинаида писать. – Не сомневайтесь в том, что мне интересно читать Ваши письма, и вопрос о Вашей жизни я задала не из вежливости. Я ведь и сама сомневалась: не сочтете ли Вы его неуместным любопытством. Боюсь, это и в самом деле любопытство. Но не праздное, а дружеское. Нет ничего стыдного в том, что люди открыто говорят друг с другом о себе и делятся мыслями и чувствами.

Напрасно Вы считаете, что надоели мне. Ничего подобного. С нетерпением жду продолжения Вашей истории. Пишите же, пишите быстрее! И если признаете меня другом, буду счастлива. Надеюсь, это заявление не выглядит нескромно?

Ваш голубиный друг, Муза».