Текст книги "Нет имени тебе…"

20

В Коломне, как в провинции, рано ложатся спать. Но сегодня праздничный вечер. У нас утихомирились, а народ гулял, тем более праздник не кончился, назавтра, в понедельник после Троицкого воскресенья – Духов день, то есть сошествие святого духа на апостолов. Как и где он на них сошел, совершенно не представляю. Хорошо бы хоть самую малость просветиться. А ведь моя мать была верующей, правда, тихо верующей, время было такое, бить себя в грудь и кричать, что православная, еще не было принято.

Стояла удивительно теплая, безветренная ночь, через открытое окно долетали далекие пьяные крики и пение. Наверное, не было десяти, когда я решительно поднялась, накинула шаль и вышла в сад. Бродила по густой, тронутой росой траве, среди одуванчиков, ждала соловья (похоже, они уже отпели!), пока не заметила, что в саду не одна. Среди деревьев маячила Серафима и звала: «Кися-кися-кися!» Я притаилась, а она скоро затихла и удалилась, видимо, дозвалась котищу и унесла к себе.

Стоял легкий туман, казалось, юная зелень дымится и вот-вот облаком оторвется от ветвей и взмоет в воздух. Молодая, пернатая зелень. И тут я подумала о Дмитрии и его замечательной науке, связанной с птицами и путешествиями. Хотелось бы хоть краем глаза взглянуть, какой он, мой корреспондент. Мой, а не наш, в мечтах я не собиралась делить его с Зинаидой. И вдруг я представила его, как мужчину из моих снов.

Я узнаю его издалека. Он идет мне навстречу, ближе, ближе, и я различаю его черты… Он берет в ладони мое лицо и смотрит, смотрит… Я приникаю к его груди, обнимаю, перебираю пальцами волосы на затылке. Это мой мужчина, единственный. У нас будет все, как в сказке. Как в стихах Шагала. Суть этих стихов такова: я готов подхватить тебя на пути к небесам, я парю, и все время ищу тебя. Где ты?

Я здесь. А ты где?

Шагал любил свою жену, как любят в сказках, а когда она умерла, женился еще раз. Что ж, у всякой сказки бывает конец, важно, чтобы сказка случилась…

Добрела почти до границы сада, отделенного глухим дощатым забором от параллельной улицы, и вдруг среди деревьев заметила мелькнувшую и исчезнувшую человеческую фигуру. Произошло это бесшумно и молниеносно, так что похоже было скорее на видение. Этот сад полон сюрпризов! Подойдя к тому месту, где прошмыгнула фигура, а точнее фигурка, потому что, если это был не призрак, то, скорее всего, мальчишка лет двенадцати, я осмотрела свежепримятую траву и забор, а в заборе доску, державшуюся только сверху, на большом гвозде. Доска ходила, как маятник, но, выглянув на улицу, я не застала даже мелькнувшей спины. В общем, этот тайный ход был удобен, чтобы попадать на другую улицу, не обходя квартал, правда, это не объясняло, что делал в саду мальчишка. Трава распрямлялась на глазах и, оглядываясь вокруг, я отметила, что в дупле старой ивы что-то белеет. Это было письмо, и содержание его оказалось очень даже примечательным.

«Прости мой хладный разговор

Последнего свиданья!

Я был не свой: участья взор,

Твой взор очарованья,

И звуки ласковых речей

Мне душу оковали,

Я не сводил с тебя очей,

Но звуки в сердце замирали…

Лелею надежду видеть тебя. Наверное, ты сможешь уговорить матушку быть в Духов день в Летнем саду для важного разговора».

Письмо меня очень развеселило. Кому оно предназначалось, догадаться было не трудно. А вскоре я обнаружила и саму адресатку, скользящую меж темных стволов и пернатой зелени, словно бесплотное романтическое видение Борисова-Мусатова. Похоже, она собиралась уклониться от встречи со мной, но я прямиком направилась к ней.

– Ну, что, прелестное дитя, не спится? – Она залепетала что-то, надеясь отвязаться от меня, но не тут-то было. – Спешить некуда. Послание твоего Дубровского случайно попало ко мне в руки. Извини, что прочла. Так уж получилось.

Анелька стала пунцовой, у нее покраснела даже шея, она взяла протянутое письмо, но от волнения не могла читать, и слезы полились по щекам. Бедная девчонка, не желая того, я ее напугала.

– Что ты плачешь? Уверяю тебя, ничего страшного не случилось. Давай рассказывай, кто он и что. – Я обняла ее и повела по направлению к беседке.

– Вы не скажите Зине и матушке? – с надеждой спросила она, наконец-то прочла письмо и патетическим тоном произнесла: – Завтра решится вся моя жизнь!

История банальнейшая. Он военный. Она увидела его на гулянии в Летнем саду, потом еще где-то, думала о нем, мечтала. На Крестовском, куда она ездила с Колтунчиками, их представили друг другу, и оказалось, он тоже заметил ее, думал о ней и мечтал. Затем они встречались у Колтунчиков, и Маша с Сашей устраивали им свидания наедине. У него красивое имя – Владимир. И сам он очень красивый, у него черные вьющиеся волосы и шелковые усы.

– А откуда ты знаешь, что шелковые?

Снова покраснела, краснеть ей, пожалуй, идет.

Владимир проиграл какие-то деньги и поэтому не мог сказать отцу, что хочет жениться, а теперь, наверное, все утряслось, и завтра состоится решительный разговор. Вот поэтому она отвергала всех претендентов и того гадкого чиновника-афериста, который жил в их доме и метил в женихи.

В настоящий момент Анелька пребывала в отчаянии. И вся загвоздка была в Зинаиде. Она ни за что не отпустит Анельку с матерью в Летний сад. Завтра, в Духов день, там состоится ежегодный смотр купеческих невест. Зинаида считает, что кузине на этом смотре не место, в общем, не по рангу, хотя Анелька утверждает, туда не только купцы дочерей водят. Там оркестры играют, по главной аллее мамаши дочерей выгуливают, а по обе стороны женихи со свахами шпалерами стоят, и военные, и партикулярные, рассматривают невест. А те, расфранченные, в бриллиантах и разных драгоценных каменьях. Я и сама заинтересовалась этим мероприятием, предложила замолвить перед Зинаидой слово, чтобы она отпустила девчонку с матерью и со мной, но Анелька стала умолять:

– Даже не заикайтесь о Летнем саде! Зинаида называет это гуляние базаром. Она говорит, что продают невест и торгуются за приданное, что осмотр ведут с головы до ног, только в зубы не заглядывают.

– Не понимаю одного, почему твой кавалер не может прийти к вам в дом и объясниться? Или кого-то прислать, чтобы посватать тебя? Есть же какие-то правила… И если он порядочный человек, почему матери и Зинаиде не быть согласными? Скажи своему Владимиру, что тебя не пускают в Летний сад.

– Как же я скажу? – Она снова заплакала. – Я могу только письмо оставить в дупле, а когда он своего почтальона за ним пришлет, не знаю. Теперь он надеется, что я завтра приду.

– Странное место он назначил. Там ведь разглядывают невест, а он уже все что нужно разглядел.

– Ничего в том нет странного. – Она помолчала и, одарив меня загадочным взглядом, проникновенно сказала: – Ведь там мы увидели друг друга в первый раз. Год назад. Зинаида не знала, что мы пошли на гуляние, а когда узнала, сильно раскричалась. Теперь вы понимаете, почему Владимир хочет встретиться в Летнем саду? Это символично.

– Ладно. Постараюсь Зинаиду куда-нибудь увести и подольше отсутствовать, – пообещала я. – А уж ты действуй.

– О, матушку я быстро уговорю, – обрадовалась она. – Только бы не было дождя!

Просила надеть додиково платье. Конечно же, нет проблем!

Мы продрогли, я с удовольствием оказалась в постели, укуталась чуть не с головой одеялом и улыбалась этой старомодной любовной истории и своей роли старшей многоопытной наперсницы. А еще я подумала, что в этом городе с моей какой-либо пра-пра-пра… происходит то же, что и с Анелькой. А что собственно происходит? То, что всегда и везде. И почему переживания маленькой Анельки, ее любовь и мечты кажутся мне глупыми? Не я ли сегодня представляла себя на груди у Дмитрия Васильевича в поисках скромных, томных ласок?

Интересно, когда женщина перестает желать мужчину? Говорят, никогда. Но я в это не верю. Думаю, у каждой по-своему, кто-то вообще никогда не желает мужчину, у других с климаксом интерес пропадает. У меня-то вряд ли когда-нибудь пропадет.

И как юная девица, я орошаю слезами подушку и одновременно мурлычу:

 
Не покидай меня, весна,
Когда так радостно и нежно
Поют ручьи и соловьи.
Не покидай меня, весна,
Не оставляй меня надежда
На чувство счастья и любви,
Не покидай!
 

21

Есть у меня одна особенность: не прилагая никаких усилий оказаться в эпицентре чужого скандала. И ничего меня не учит. Хотя это так просто, грядет скандал – отойди, не ввязывайся.

Зачем прикрывать Анельку, если это грозит размолвкой с Зинаидой? Какое мне дело до их отношений и проблем, и какой смысл в этом прикрытии? Зинаида все равно узнает, куда она ездила со своей распрекрасной мамашей. Анелька говорит, в прошлом году из-за этой поездки чуть не подрались, Зинаида вопила: «Только через мой труп!» Когда все-таки уехали, изорвала на мелкие куски нижнее белье, которое шила Анельке в приданное. Но когда вернулись, была тиха, ни о чем не поминала и не спрашивала.

А ведь она психопатка! Или истеричка? В любом случае, с кроткой Зинаидой не все в порядке, и тем более не надо лезть в их дела. Но я уже влезла. Зинаида сказала мне:

– Я все время вспоминаю наш первый вечер. Вы тогда спросили, почему я не наполню этот дом жизнью? Я думала над вашими словами и вдруг поняла: а ведь это сделаете вы! Вас мне бог послал!

Ой, как она заблуждается. Безусловно, я наполню этот дом жизнью, но принесет ли она кому-нибудь счастье?

В Духов день сияло солнце. Чтобы удалить Зинаиду из дома, попросила съездить со мной на Петроградскую сторону (у них она – Петербургская), уверив, что в голове крутится название улицы Плуталовой. Может быть, я там жила? Она сразу согласилась, но собиралась, как всегда, долго. Сначала нужно было отправить почту, потом дать Наталье указания, попить чаю, найти перчатки и т. д. И только тогда она послала Егора за извозчиком. Анелька совсем извелась, дожидаясь, пока мы выкатимся. Интересно, что Серафима, осведомленная о нашем заговоре, по-прежнему меня не замечала.

Наконец мы с Зинаидой отправились в поход. Честно говоря, я тоже извелась, так мне хотелось на Петроградскую. Мой дом на улице Плуталовой построят через половину столетия, но я все равно ожидала встречи с чем-то родным. Хотела этой встречи и боялась.

На улице тепло, но сильный ветер. Он шумит деревьями в Летнем саду, где уже собралось общество, окутывает облаком пыли пустынное Марсово поле (у них – Царицин луг) без вечного огня в честь революционеров, без кустов сирени. А потом я наконец-то увидела Неву. Это было самое чудесное впечатление за все время, что я провела в старом Петербурге. Уличная суета, камень, грязь, навоз, неуклюжие и шаткие, гремучие экипажи, вывески, словно пошлые фантики, залепившие фасады домов, бессчетные кабаки, рюмочные и трактиры, нищета и убожество, торчавшие из каждой щели – все исчезло, утонуло в небесной и речной синеве, растворилось в праздничном блеске воды, взвихряемой яростным ветром. И не пошлые фонтаны, которые у нас уродовали Неву, заслоняя вид на набережные, а стройные парусные суда, прекрасные, как морские птицы, и деловые ворчливые пароходы, трогательно дымящие высокими трубами, яхты и лодки украшали ее. Вот уж действительно, главный и лучший проспект города.

Слева Дворцовая набережная и Стрелка Васильевского острова. Впереди Петропавловская крепость. Все на месте. Все даже лучше, чем можно было представить, потому что освободилось от лишнего, наносного. Особенно справа – на Выборгской стороне, где толпились стеклянные высотные уроды. А на Литейном не было зловещего Большого дома – обиталища КГБ. Даже «Крестов», следственного изолятора еще не было! Зато Смольный собор прекрасно смотрелся. И взирала я на этот «очищенный» от наслоений времени Петербург с необычного ракурса. Троицкий мост, по которому мы ехали на Петроградскую сторону, оказался «наплавным» – низким, подрагивающим деревянным настилом с перилами, лежащим на пузатых барках! И здесь я впервые почувствовала, что это мой город, пусть другой, но тот самый, который я люблю.

Эйфория, в которую я впала, не прошла и на Каменноостровском, хотя здесь узнать нельзя было ничего. Не оказалось ни памятника «Стерегущему», ни мечети с голубыми самаркандскими куполами, ни станции метро, ни великолепных доходных домов с горделиво вздымающимися башнями. Это была широкая пыльная дорога на острова, на дачи, с деревянными домами, садами и огородами по сторонам. Но я не почувствовала разочарования, а приняла все это, как должное. Если бы не извозчик, поворот на Большой проспект я бы пропустила. А Плуталову улицу и извозчик никак не мог найти. Кстати, Плуталова получила свое название не от глагола «плутать», а от фамилии владельца распивочного заведения. Плуталовского кабака мы тоже не обнаружили, а сама деревенская улочка, которую я сочла Плуталовой, пробуждала во мне ровно столько же ассоциаций, сколько и соседние: справа – Ординарная, слева – Бармалеева, Подрезова, Подковырова и т. д. То есть никаких. Вглубь улицы я не пошла. Сказала ей: «Salve!» Все-таки не чужая! И тут меня разобрал смех. Зинаида сказала, что, разумеется, на этой убогой улице я не могла жить. А я потребовала ехать на Карповку. Возможно, с этой речкой у меня что-то связано.

Еще бы! Здесь случилось множество разных разностей. Здесь стоял «кривой» дом – великолепный образец конструктивизма, где жил наш учитель физики с круглыми, как у филина глазами. Я была в него тайно влюблена, а он был тайно и несчастливо влюблен в учительницу литературы. Все знали о его любви, но тактично помалкивали, потому что физик был женат, и литераторша – замужем. А еще на Карповке я впервые поцеловалась с мальчиком в садике дома, где жил и в блокадную зиму умер от голода художник Филонов, и откуда его сестра отвезла на саночках его работы в Русский музей. Много всякого связано у меня с Карповкой, как и со всей округой. Конечно, нет моей Карповки в гранитных берегах, и Филонов еще не родился, и монастырь Иоанна Кронштадского не построили. Травяные откосы живописной речки желтели одуванчиками и сурепкой. По берегам дачи. Деревянный мост тоже наплавной. Посидеть на травке нельзя, земля холодная и влажная. И ветер сильный: мотает деревья, запорашивает пылью глаза, пытается рвать одежду. Зинаида жалуется, что продрогла, а мне ничуть не холодно.

Состояние взвинченное, на обратном пути, не усидев в пролетке, выскочила и пошла рядом, почти побежала, так что ветер гудел в ушах. То, что я испытывала, с натяжкой можно было назвать восторгом, но с примесью тревоги и тоски. Наверное, чтобы унять мой жар, требовался не просто ветер, а настоящая буря с ливнем и наводнением. Вот что было бы мне в помощь. Гром и молния!

Бедная Зинаида, вероятно, решила, что я тронулась умом. Забралась в пролетку. Лошадь пошла быстрее, но по мне все равно медленно. Нагнавший нас человек на бегу что-то крикнул извозчику, только мы с Зинаидой не расслышали что.

– Гостиный двор горит! – гаркнул наш извозчик и стеганул лошадь.

И тут я заметила, что все устремляются к центру. Мы, разумеется, тоже. Зинаида причитала: «Батюшки святы, что же это делается…» Чем-то должна была разрядиться моя неуемная тревога. Я призывала наводнение – случился пожар. Не знаю почему, но мне было весело.

От Марсова поля (Царицина луга) мы еле двигались в пробке среди экипажей и бегущего к Невскому народа. Летний сад представлял собой ужасную картину: дикая давка и неразбериха, крики и визг, публика стремится к выходу, кто-то падает, кого-то поднимают, под напором тел люди валятся с высоких травяных берегов в Лебяжью канавку, встают, пробираются по пояс в воде, карабкаются по откосам, чтобы выбраться. Разорванное платье, мятые шляпы и цилиндры, какую-то расфуфыренную грузную мамашу тащат под руки, у нее отказали ноги. Зинаида бледна, как мел. Знала бы она, где в настоящий момент находится ее родня. Я вглядываюсь, надеясь их увидеть, но напрасно.

Народ все прибывает, он валом катит прямо по мостовой, кого-то придавили, кого-то ушибли каретой. Ветер раскачивает на думской башне зловещую связку из трех черных шаров, указывающих, где пожар. В перспективе Садовой улицы все выше поднимаются и набухают клубы черного дыма. Теперь уже ясно, что горит не Гостиный, а Апраксин двор. На Садовую на всех парах несутся телеги, запряженные тройками и парами лошадей с пожарными в блестящих касках, похожих на древне-римские, с бочками, лестницами, с какими-то приспособлениями. Несутся с шумом, бьют в колокола, чтобы дорогу уступали. Навстречу бегут торговцы, увешанные тряпичным товаром с головы до ног, едут повозки с мебелью и коврами, пролетки, набитые тюками, даже кареты на крышах везут груды шуб и платья. Свободных извозчиков не достать. Тут мы и попрощались с нашим, чтобы уступить экипаж купцам. Не из человеколюбия, иначе нас бы просто выбросили оттуда.

Лавки в Гостином закрыты, в аркадах второго этажа толпятся люди, боятся, что у них тоже загорится, а понизу движется процессия с образами и молитвенным пением. Дым застилает солнце, нас окружает неестественный страшный сумрак, крупными хлопьями летит пепел. Последний день Помпеи! Говорят, что полыхают лесные склады на Фонтанке и поймали какого-то поджигателя, который брызгал горючим на заборы. Вроде бы загорелось сразу в нескольких местах, и огонь быстро пошел пожирать лавки, палатки, ларьки, прилавки под навесами, а на лесных складах разгулялся вволю. Улица перед Апрашкой завалена узлами, корзинами, бочками, из окон второго этажа, откуда вырывается пламя, продолжают выбрасывать вещи. Штуки ситцев и шелков разматываются в полете и полощутся, вьются, как фантастические стяги, а внизу собирают все это и волокут в покрывалах, в тележках, на носилках. Спускают на веревках мебель. Сверху летит огромный окованный железом сундук. Вопли: «Раздайся!» «Батюшки, раздавили-и-и!» «Уйди с дороги, пьяная рожа!» «Карау-у-л!» Страшно рыдает, вжавшись лицом в стену, какой-то мужик.

Прилегающие к Апрашке переулки перекрыты солдатами, ездят конные казаки, ахают зеваки, мечется среди толпы, заливаясь лаем, обезумевшая собака. Треск, вопли, плач, брань. Истерический крик: «Святые угодники! Петербург жгут!» «Со всех концов подожгли!» Где-то стреляет пушка. Пожарные с водой и насосами не могут въехать в узкие ущелья рыночных лабиринтов, на Садовой качают воду и пускают тонкие струи из пожарных кишок в разъяренное пламя, но это все равно, что пи́сать в пылающий костер в надежде его затушить. Огонь будет свирепствовать, пока не утолит голод, пока не выжрет все, что может, лоскутные и ветошные, меховые и табачные, мыльные и свечные ряды, он не успокоится.

Дьявольский карнавал!

Кое-как минуем Ассигнационный банк, я волочу Зинаиду за собой, она почти висит на мне, и продвигаемся мы очень медленно. Апрашка угрожающе гудит и дышит жаром, мостовая под ногами так разогрелась, что жарко подметкам.

Кто-то орет: «Литейную подожгли! Коломна горит!» И в ту же минуту раздается оглушительный взрыв, густой столб черного клубящегося дыма взвивается над дымным войлоком, накрывшим весь район. Зеваки-всезнайки толкуют, что огонь добрался до пороховых и оружейных магазинов. Зинаида моя оседает на землю, я с трудом успеваю ее подхватить и продолжаю тащить дальше и дальше от пожарища, усаживаю на какой-то ящик, обмахиваю своей шляпкой и снова волоку по направлению к дому, а потом она и сама начинает успешно передвигаться. Коломна не горит, мы бы увидели. Страшное дымное облако осталось за спиной, а крики слышны, и отчетливый запах гари ощутим. За Сенной уже народу не видно, все на пожаре.

Когда мы подходим к нашей улице, то обнаруживаем, что со стороны канала движется комическая парочка, похожая на опереточных нищих: старуха в коричневом порванном платье припадает на одну ногу, и растрепанная простоволосая девица с чумазым лицом колыхает кринолином, с которого свисают клоки когда-то розово-фиолетовых воланов. Зинаида сразу все поняла, Анелька завыла в голос, а меня разобрал смех, и я пыталась делать вид, что закашлялась. Зинаида голосила об отсутствии гордости, совести и еще чего-то, Серафима орала про монастырь, куда Зинаида хочет спровадить кузину. Но я перекричала всех, даже Анельку.

– Перестаньте, – воззвала я. – Кругом ужас, а мы живы и здоровы, и дом цел! Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!

За руки никто не стал браться, но все разом замолкли, а мегера, как мне показалось, уставилась на меня с благодарностью. Однако через минуту, Анелька, всхлипывая и показывая на клочья юбки, заревела с новой силой.

– Да пропади оно пропадом! – воскликнула я. – Не стоит это платье твоих слез, у тебя еще будет много платьев и хороший жених!

Умиротворила всех, как могла, но более всего меня радовало потепление в отношениях с Серафимой.

Все были настолько взбудоражены, что даже о послеобеденном отдыхе никто не вспомнил. Только о пожаре и говорили. Анелька рассказывала, какого страху они натерпелись в Летнем, как люди бежали, давили друг друга, кто-то лишался чувств, а негодяи срывали с дам жемчуга и бриллианты, а одной девице порвали ухо, выдернув из него сережку. Наши в обморок не падали, а Серафима даже проявила немалую смекалку: увидев разбой, она отстегнула замочек на Анелькином колье, и оно скользнуло за корсаж платья.

Егор и кухонные бабы приносили сведенья, собранные на улице. Пожар свирепствовал по-прежнему и как будто бы перекинулся на другую сторону Фонтанки, где были дровяные склады. И, якобы, идут расправы над поджигателями, хватают всех, не разбираясь, правый или виноватый. А еще говорили, что вовсю разошлись мазурики и разбойники. Вместе с пожарными прут в самый огонь, чтоб поживиться купеческим добром. В грязи валяются разбитые бочки с кофе, головы сахара, люди набивают карманы миндалем и собирают горстями рассыпанный чай.

– Съестное брать не грех, – констатировал Егор. – Все равно прахом пойдет.

Вечером заявился доктор, уставший, но такой возбужденный, что казался веселым. Он только забежал домой умыться, сменить одежду и к нам. Был на пожаре, качал воду. Говорит, на Садовой страшное пекло. Пожарные совсем обессилели, доброхоты подвозят им хлеб, вино, калачи, а воду качать помогают все без различия классов и состояний: и офицеры конной гвардии, и пажи (рядом Пажеский корпус), и студенты с гимназистами, и профессора. Жандармы еле сдерживают толпу любопытных, люди пятятся, падают на груды наваленных вещей. Мародеры разгулялись. В наружных зданиях Апраксина бьют окна, ломают двери, лезут по водосточным трубам, выкидывают шубы, шапки, сапоги. Над Щукиным двором – целый ураган пуху. Разбитые бочки с яблоками, грушами, апельсинами…

– Толпа – дитя! Ей нужен пример старшего, чтобы подвигнуть на доброе или злое, – взволнованно говорил доктор Нус. – Многие извозчики плату не берут, с Литейной безвозмездно прислали четвероместные кареты. Сейчас все в огне, настоящий ад.

Вместе с доктором мы отправились на Фонтанку, к Египетскому мосту. Самого пожарища отсюда видно не было, но все небо заливало багрово-пепельное зарево, густое, колышущееся, как кисель. Какой-то пьяный орал дурным голосом: «Грудь моя полна тоской, а ночь такая лунная…» Время от времени Анелька принималась плакать, и я знала, что это не только последствия пережитого дня, она мне шепнула, что шелковоусый Владимир не явился на свидание, возможно, они поздно прибыли, и он не дождался. А Зинаида беспокоилась из-за отсутствия Белыша, боялась, что Дмитрий живет в переулках возле Апраксина или на Фонтанке.

– Господи, – лепетала она, – пусть их не тронет пожар, пусть сохранит их.

Наша прогулка с доктором была кратковременна, но ходить по улицам не безопасно, полно пьяных. Говорили, будто сегодня поразбивали много питейных домов. Ветер, вроде бы утихший ненадолго, снова гулял, как хмельной мужик, и порывы его приносили запах гари. Мы знали, что заснуть все равно не сможем, и Зинаида предложила написать письмо Дмитрию, впрок, уж завтра-то он, наверное, пришлет Белыша.