Текст книги "Свидетель Пикассо"

Елена Селестин
Свидетель Пикассо

© Селестин Е., 2018

© Красновский Я., оформление, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

«Пикассо, подобно всем великим творцам, одновременно мужчина и женщина; этакая диковинная семейка. И кажется, еще ни в одной семье не было перебито столько тарелок».

Жан Кокто

1. Саб. Оранжевый

Письмо вспышкой озарило пространство, и Сабу было неясно, как теперь жить.

В тот день за завтраком тесть принес потрепанный конверт, бросил на скатерть:

– Тебе, из Парижа. – Тесть хмыкнул и развернул газету.

Инес держала ложку с кашей у лица сына, Саб догадался, что жена презрительно скривила губы. Подпись на конверте, подчеркнутая линией, похожей на древнюю пирогу, была бы видна даже слепому, а Саб пока что наполовину слепой. Подпись Пикассо прекрасна, словно лунный меандр или пыльное облако под копытами табуна. Солнце и сама жизнь разыскали его, Сабартеса, – тоскующего человека, который сначала хотел стать поэтом, затем мечтал написать роман. Не стал никем. Он несколько лет не получал писем от Пабло.

Саб не посмел вскрыть конверт за завтраком; впрочем, в тех очках, что были на нем, он не смог бы ничего прочесть. «Как в этот дом пробралось чудо?» – размышлял он, боясь поднять сияющие глаза от чашки. Почему письмо не затерялось и никто по пути не додумался присвоить ценность, понятную любому? Лишь благодаря необъяснимой щедрости вселенной краски просочились в обшарпанную гостиную.

– Во сколько мы должны быть у врача? – Саб старался говорить обыденным тоном, чтобы жена не сомневалась, что именно для него важно в этот день, как, впрочем, и во все другие. Инес не ответила, лишь попросила сына не плеваться. Малышу передалось настроение Саба, он со смехом стал бить ладонью по столу, посуда позвякивала. Мать ласково придержала руку малыша Сальватора и, повернувшись к мужу, прошипела: «Ну хватит! Полотенце чистое принеси, быстро». Быстро? Она хорошо знает, как трудно Сабу дойти по темному коридору до кухни и что-то там найти.

– Это от Пикассо, Инес! Письмо вернулось из Гватемалы. Наверное, Пабло не знает, что мы снова в Барселоне, хороший будет для него сюрприз! – Ликование предательски проявилось в голосе Саба. Сын тут же расхохотался, громко и заливисто.

– Помоги собрать малыша, – жена давно обращалась с Сабом как со слугой.

В свою спальню он зашел надеть пиджак. Случайно взглянув в зеркало, кроме привычных морщин, уныло висящего носа и испуганных глаз за стеклами очков, Саб увидел, что его губы улыбаются! Даже показалось, что он выглядит лучше, чем обычно, живее. Очень хотелось взглянуть на почтовые штемпели на конверте, но он не успевал; если Инес рассердится, а сын начнет нервничать, то поездка к врачу снова сорвется, как уже случилось неделю назад. Саб покружился по комнате в растерянности, постоял, не в силах расстаться с конвертом, будто конверт был оберегом от сил непонятной природы, портящих его жизнь в последнее время. Сунул письмо под подушку, потом достал и спрятал поглубже под матрас. «А что значит – «в последнее время?», когда оно началось?» – спрашивал он себя, усаживая сына и Инес в такси, отряхивая слетевшую в пыль шляпку жены с вуалеткой цвета припудренной апельсиновой корки. Затем, близоруко сощурившись, смотрел из окна машины на размытые очертания города, обесцвеченного жарой в последние недели августа.

Наверное, его плохие времена – те тридцать лет, что он не был в Париже. Он, Жауме Сабартес, слепнет, беден, никому не интересен, в общем, неудачник, каких еще поискать, Инес права. Ему пятьдесят четыре, живет в доме родителей жены, и продукты семья покупает на деньги тестя. Собственные их сбережения ушли на врачей для сына. Безнадежно. Саб все же заставил себя улыбнуться, пристально думать о светоносном письме: малышу Сальватору сейчас нужны силы, а сын все чувствует, мгновенно отражая и транслируя настроение отца или матери.

Когда они вернулись домой, Инес напоила малыша домашним лимонадом и повела отдыхать.

– Я тебе нужен, дорогая? – услышав «абсолютно нет», Саб быстро оказался в своей комнате. С тех пор как они вернулись из Нью-Йорка, он спал в одиночестве и иногда пытался здесь работать.

Полдень был жарким, в спальне не осталось воздуха, но Саб прикрыл дверь еще плотнее и осторожно освободил разноцветные листы из конверта; бумага пахла табаком, терпентином и чем-то влажным, мускусным. Пальцы плохо слушались, но все же в течение дня Саб стал спокойнее, привык к мысли о письме; утром ведь чувствовал себя хоть и счастливым, но сраженным, будто получил удар в солнечное сплетение. Он медлил, осторожно разглаживая листы на покрывале кровати, снова удивляясь, что недружелюбный мир позволил ему получить сокровище. Сильные очки дали возможность видеть радугу строчек, но Саб все не приступал к чтению, растягивая удовольствие, будто ласкал женщину.

На конверте Пабло коряво нацарапал их гватемальский адрес, он был грубо перечеркнут, и рядом рукой консьержа вписан адрес дома отца Инес в Барселоне. Перекладывая листки на поверхности кровати, глядя на них сверху, как на орнамент, кое-где украшенный завитками, похожими на тугой локон цыганки, Саб снова пугал себя, представляя, как некий злодей по ту или по эту сторону океана соблазнился и завладел письмом.

Больше всего было оранжевых букв, некоторые строки были прописаны фиолетовыми чернилами. Много длинных тире, на полстроки. Не было заглавных букв, но в избытке – восклицательных знаков и росчерков. Подчеркивания в основном были густо-зелеными, кое-где бумага оказалась порванной, будто ребенок нажимал на карандаш со всей силы.

Когда наконец перед глазами стали складываться фразы, они оказались доверчивыми и беззащитными, и Саб неожиданно для себя рассмеялся. Не собираясь принимать на свой счет ласковые обращения, на которые Пабло не поскупился, Саб их торопливо проглотил, но потом несколько раз перечитал, почувствовав лекарственную силу дружеского слова. Последующие страницы были полны жалоб, рассуждений об одиночестве и полной неспособности работать. Пабло с отвращением писал о жене, грубо обзывал ее по-каталонски. Саб усмехнулся: ну кто из парижского окружения Пикассо может понять словарь их юности?

Очевидно, Пабло сочинял послание несколько дней, а может, и недель; на одной странице он издевался над «этой женщиной», на другой грустил как оставленный друзьями подросток, вспоминал: «помнишь ли Саб как мы тогда в «Четырех собаках» и «ты ведь в том году был Париже в последний раз». И еще: «когда попадаешь в жуткое вонючее рыхлое дерьмо некому бросить мяч вспоминаешь о подлинных друзьях они есть на свете – вокруг меня давно уже нет таких людей умных чувствительных к тому же клянусь отдал бы многое чтобы снова обнять тебя стало бы легче в моем отчаянии твой самый преданный друг и слуга Пикассо».

Письмо в основном было написано на каталонском и испанском, но были и фразы по-французски. На всех языках в словах было много ошибок; Сабартес еще острее чувствовал нежность из-за этих детских ошибок. Тридцать лет назад они часто шутили над Пабло из-за его безграмотности, он всегда отвечал: «Мне плевать на ваши правила, пишу, как мне удобно». Пабло говорил не «плевать»… ну конечно, ему было насрать на грамматику, как и на многое из того, что держит других людей в рамках страха и порядка. Но у Пабло были собственные страхи, и он изобрел свои ограничения, некоторые из них проявились в письме.

Сабартес решил дойти до столовой, поискать бутылку вина, открытую накануне за ужином. Еще не достигнув конца коридора, услышал крики Сальватора, переходящие в хрип. «Господи, как он разволновался из-за меня», – ошпаренный чувством вины, Саб бросился на террасу, где сын извивался на лежанке, царапая ногтями голый живот. Сабартес попытался обнять сына, но мешал листок письма в руке, он отстранился.

– Что ты тут встал? – жена явилась с кухни со стаканом воды.

– Знаешь… это очень хорошее письмо. Необычное. Хочешь вечером, когда уложим малыша, почитаем вместе? – предложил Саб заискивающе, протягивая ей листок. – Выпьем чего-нибудь, хотя бы того праздничного вина, посидим в саду, как мы раньше любили, помнишь?

Ему вдруг представилось, что благодаря посланию из Парижа их жизнь с Инес способна измениться.

– Па-пааааа, не п-ееей гадкую воду! – пронзительно заорал сын.

– Что ты, что ты, я не пью вино, не волнуйся, – снова шагнул к малышу Сабартес. – Или мало, совсем мало.

– Не хочу мало! Не трогай меня! – верещал сын.

– Ты, что ли, спятил от радости, что знаменитый дружок вдруг вспомнил о тебе спустя тридцать лет?! И что же ему понадобилось? – Инес больно ткнула Сабартеса острым кулаком в плечо. – Малыш и так настрадался у врача, отойди!

– Успокойся, малыш, – Сабартес отвел руки за спину, словно кланяясь. – Папа очень тебя любит и не будет пить плохую воду.

– Я люблю папу, – захныкал сын, пуская слюни. – Люблю-люблю.

– Тоже очень люблю тебя, малыш, – Саб потянулся к жене, ему удалось чмокнуть ее в шею.

Ночью Сабартес долго вникал в текст, написанный оранжевым карандашом, некоторые строки были подчеркнуты несколько раз голубым, другие зеленым.

…никакой подмены и протянутых рук и что еще говорить в этот ясный торжественный миг и немного комичный когда стол поднимается на дыбы и демонстрирует поверженному врагу свою исколотую грудь и так смешно изумлять какое-нибудь пойло своей чистокровной кровью хлеба и голодной морковки и оставаться спокойным перед ножами которые разбегаются и бросают его даже не подумав обернуться в страстных луковых слезах и не отдают себе отчета ни в мольбах ни в просьбах целой толпы доводов хоть разбейте носы если капелька солнца слепит но оно уже так устало и принимается жарить…

* * *

Пикассо сообщал, что уже несколько месяцев, как перестал писать картины и рисовать, теперь будет только сочинять стихи. На новом пути поэта ему нужна помощь прекрасного друга Саба, только ему он хочет показывать свои тексты – кровотечение души разорванной на клочки предательством пространства.

Перечитав несколько раз оранжевые стихи, Саб ничего не почувствовал и решил попробовать прочесть их еще раз утром, когда солнце и птицы в саду едва проснулись, а дом спит. Ему уже было ясно, что Пабло остался невероятно молодым. Состарились все вокруг: общие друзья, красивые женщины, знакомые – все! Только не Пабло. Некоторые, даже из тех, что моложе, – умерли, другие стали немощными, как он сам, Сабартес. Сделаться вялым и неинтересным хуже, чем распрощаться с жизнью.

«В судьбе случается несколько моментов чуда, – учила Сабартеса бабушка. – У одних – считаные разы, у других часто».

«Рядом с Пикассо чудо происходит каждый день, наверное. Он сам создает всполохи чуда вокруг», – вздохнул Саб мечтательно.

«И тогда важно следовать за такими мгновениями, доверять им, – говорила бабушка. – Это и есть дары Господа; надо безоглядно идти за этими знаками, тогда твоя жизнь будет развиваться правильно».

Конечно, надо побыстрее написать ответ, сообщить, что письмо получено и что они теперь в Барселоне. Надо рассказать о себе. А что может быть интересно всемирно почитаемому гению? Что может поведать Пикассо он, слепнущий неизвестный писатель, который иногда получает заказы на статьи. Темы ему дают такие: «Застройка квартала для бедняков в новом пригороде Барселоны». Жена Саба презирает его, последние года два точно, ну, и столько же времени, даже дольше, они не прикасаются друг к другу – вообще никак, даже «спокойной ночи» желают издали. Хотя наверняка по-своему Инес привязана к нему, и они оба любят малыша Сальватора, это правда. Сыну скоро исполнится двадцать шесть, у него церебральный паралич и частичный отек мозга после родовой травмы, – эти слова Сабартес тысячу раз повторял про себя, обсуждал с женой и с врачами. Диагноз их жизни начертан на скорбном флаге, который они тащат вдвоем с Инес, иногда больно пихая друг друга. Они будут волочить эту ношу всегда.

Саб каждый день чувствовал себя виноватым оттого, что у него недостаточно сил, чтобы сделать будни своей небольшой семьи радостнее. «Есть ведь люди, – часто думал он с тоской, – которые от таких испытаний становятся сильнее, рожают других детей и достигают успеха в чем-то, больше зарабатывают ради семьи». Вот он не смог стать таким.

Об этом не стоит писать Пабло, ни слова о болезни малыша. Тогда о чем?

Саб решил найти папку с черновиками рукописи своей книги о каталонских художниках, среди которых самый известный – Пикассо. Со времени возвращения в Барселону из Америки Саб ни разу не доставал эту папку, наверное, она в коробках, вместе с нераспакованными книгами. Ладно, потом найдет.

Он решил, что его ответ будет кратким: счастлив был получить от тебя весть, искренне сочувствую твоим переживаниям в связи с разводом, больше всего в жизни люблю, как и ты (как было сладко написать – «как и ты»!), наши общие воспоминания. Чем я могу тебе помочь, дорогой друг? Нельзя не написать о стихах Пабло, придется выкручиваться, хотя это будет нелегко. Дело не в том, что в опусах Пикассо нет знаков препинания и заглавных букв – после экспериментов Бретона, Тцары, Элюара и Супо пунктуация больше не имеет значения. В стихах Лорки и Аполлинера, даже у тех же Элюара и Бретона, часто отсутствует не только пунктуация, но и банальная логика, форма и размер в поэзии теперь могут быть какими угодно. Однако в их строках есть пульс. Точно так же как в любом рисунке, любом росчерке руки Пикассо, даже в отпечатке его пальца, есть неизъяснимый смысл! И сила!

В стихах Пабло нет объема. Слова не его палитра – ясно сразу, с первой строки. Саб мучительно размышлял, перечитывая оранжевую страницу, проверяя себя, нет ли у него предубеждения из-за того, что он восхищается Пабло-художником. Но стихи снова казались ему претенциозным набором слов.

Вымарав несколько вариантов черновика, Саб написал: «Драгоценный друг Пабло, твое письмо сделало меня по-настоящему счастливым, я воспринял его как награду, знак того, что поступил верно, вернувшись в наш город. Будто Испания вдруг заговорила со мной твоими строчками. Про стихи я здесь, пожалуй, писать не буду, хотя мечтаю обсудить каждую строку, все неожиданные образы за стаканом хереса… твои стихи гораздо сложнее и значительнее бледных слов, которые я мог бы придумать сейчас, они открывают много значений и смыслов».

Он добавил несколько бодрых фраз, перечитал ответ и остался доволен, – кажется, безнадежность его каждодневного существования не просочилась в текст.

Внешне жизнь Саба в сентябре не изменилась, хотя он постоянно думал о Пабло, ему хотелось понять причины отчаяния друга. Он сказал жене, что в газете ему заказали большую статью о Пикассо, и теперь надо побеседовать с кем-то из общих друзей, знавших Пабло в годы их отсутствия в Барселоне. Еще надо походить в библиотеку, пролистать французские и испанские газеты за многие годы. «Статья должна быть основательной, Инес», – сказал Саб. Он действительно ходил в публичную библиотеку на Рамблес, листал там подшивки газет. Очень обрадовался, когда получил второе, и сразу же – третье письмо от Пикассо, с поразительным тайным признанием. В письмах любимец Парижа и Мадрида, а также Барселоны неизменно взывал к самому скромному из своих друзей юности с мольбой о помощи и поддержке.

«Самый зрячий человек Европы вдруг решил, что не может обойтись без советов полуслепого», – счастливо усмехался по ночам Саб, разговаривая с собой и попивая лучшее вино из запасов тестя, бывшего прежде уважаемым в городе нотариусом. Он попробовал снова курить, в саду, именно так поступала Инес – отдыхала по вечерам, глядя на небо и выкуривая две-три сигареты. Но у него не вышло: глаза даже на открытом воздухе слезились от дыма, к тому же идти в сад, а потом возвращаться в темноте было сложно, Саб отказался от этой затеи.

«Все вокруг меня складывается омерзительно не представляешь мой Саб сколько мне пришлось вынести и одному Богу известно какие муки мне еще придется вытерпеть». Конкретно о своей жизни в бессвязном первом письме, да и в последующих, Пабло сообщал немного, если не считать удивительного признания, которое следовало хранить в тайне. Но постепенно Саб более-менее уяснил для себя обстоятельства последних лет.

Весной этого года жена Пикассо Ольга подала на развод и наняла дорогого адвоката. Публичный скандал, опись имущества – и особенно перепись и затем «арест» картин и даже рисунков в мастерской – изводили Пабло и оскорбляли. Дело было не в его чувствах к Ольге, друзья сказали Сабу, что у Пабло есть постоянная любовница, очень молодая: ее имя было никому не известно, Пикассо умел хранить свои секреты.

Тогда почему Пабло воспринял развод как крушение, угрожающее его дару? Обычные суеверия испанца у Пабло были преумножены русскими предрассудками, воспринятыми от жены: Пикассо пугало, например, что они с Ольгой венчались в православной церкви и ортодоксальные небеса могут покарать его за развод. Хотя очевидно, что Пабло согласился на венчание оттого, что никогда не был ревностным католиком. Кроме того, Ольга Пикассо, измученная ревностью, часто проклинала его, грозя Пабло небесными карами на французском, русском и испанском. Пикассо также всерьез опасался, что Ольга способна наслать на него порчу или наговор, обратившись к русским колдунам или прибегнув к цыганской магии: с молодости он видел в болезнях явление не физиологическое, а мистическое. Саб помнил, как они в свое время обсуждали «роковую» скарлатину бедолаги Касагемоса, их общего друга юности.

Вторая причина творческого паралича – прежняя царственная отстраненность Пабло от государства, у него это до сих пор получалось. Ребенком Пабло был окружен обожанием пяти женщин: кроме матери и бабушки, две родные тетки и няня исполняли все, что взбредет в голову маленькому художнику. Он хотел только рисовать и не желал сидеть на уроках, в итоге аттестат об окончании начальных классов ему просто купили – ни читать, ни писать ребенок толком не научился. Зато рисовал он как взрослый; видя его безусловный дар, отец, скромный музейный работник и преподаватель рисования, прощал Пабло все. Потом от давления социума Пабло продолжали защищать родители и состоятельные родственники. Он мог бросить занятия в престижной Скуоле Мадрида или оставить квартиру, за которую родителями было уплачено на год вперед, переехать в другой город, – ему это все позволялось. Когда он окончательно перебрался во Францию, у Пикассо появились добровольные помощники – друзья и женщины. Рыжая Фернанда была в этом особенно сильна, помнил Саб. Она стала подругой Пабло, когда он был нищим и дико несчастным, переживая самоубийство своего лучшего друга Касагемоса. Сильная, смешливая красавица Фернанда помогла Пабло не только пережить депрессию, устоять, но и подняться. Потом к друзьям и женщинам присоединились преданные художнику маршаны – торговцы искусством. Даже во время Первой мировой войны, когда парижское окружение Пабло страдало, кто-то из друзей воевал и был ранен, кто-то вынужден был уехать из Франции, – даже военное время для Пабло было счастливым и плодотворным. Он не счел нужным доказывать, что сочувствует французскому патриотизму; оставался просто испанским художником, живущим в Париже, то есть самим собой. Уже тогда Пикассо обладал властью над обстоятельствами.

Рыжеволосая Фернанда, правда, умудрилась бросить его как раз накануне войны, а вместе они прожили долго, больше семи лет. Она променяла Пабло, который уже к тому времени неплохо продавал свои картины, на другого художника, совсем неизвестного. После ухода Фернанды Пабло быстро нашел новую подругу, Еву, и, судя по всему, связь была счастливой: Пабло писал Еве любовные письма каждый день, даже если просто выходил выпить стакан вина с друзьями в кафе. Дела Пикассо к тому времени уже вели профессионалы – Амбруаз Воллар и Конвейлер, продажи картин шли все успешнее. Пикассо оставалось только работать, любить свою Еву, получать хорошие деньги да натравливать маршанов друг на друга, чтобы каждый из них боялся потерять его расположение. После двух лет жизни с Пикассо в неге и комфорте Ева умерла от туберкулеза. Пабло впоследствии не только никогда о Еве не рассуждал, не писал, но и не упоминал ее подлинное имя (а Ева – это был псевдоним, так сказали друзья). «В этом он похож на свою мать, донью Марию Руис Пикассо, женщину замкнутую и недоверчивую, – думал Саб. – Как и она, Пабло тщательно скрывал все, что имело для него значение, что волновало особенно сильно».

Как раз в это время, возможно из-за потери возлюбленной, Пабло сильно изменился: так считали все, кто его знал. Он забыл прежних друзей, и не только тех, что из Барселоны, – Пальяреса, Рамона Пичота, Гонсалеса, – но и Макса Жакоба, своего первого близкого друга-француза. Гийома Аполлинера Пикассо в своей «новой жизни» тоже успел обидеть (хотя друзья не знают точно, что именно там случилось), а вскоре поэт-герой, поэт-философ Аполлинер покинул этот мир. Узнав о смерти Апо Пабло написал свой автопортрет: это было лицо растерянного человека, который не любит не только себя, но и кого бы то ни было. Обо всем этом Сабу рассказал скульптор Гонсалес, который с Пабло давно не общался и был обижен на него.

Потом в жизни Пабло настала эпоха Ольги Хохловой и Жана Кокто. Говорят, что Кокто – ходячий парижский рекламный журнал – вцепился в Пабло с первой встречи, и так по сей день около него трется, отвлекаясь только на наркотики и романы с красивыми молодыми людьми. Саб каждый раз задумывался, возвращаясь к размышлениям о дружбе Пикассо с Жаном Кокто… и с Касагемосом, Педро Маниаком, Максом Жакобом. В общем, Сабартесу была непонятна дружба Пабло с известными гомосексуалистами Парижа и Барселоны. Многократное совпадение? Факт: Пабло, так любящий женщин, привлекает и мужчин; наверняка это не связано только с сексуальностью. Возможно, в этом проявляется поразительная сверхчувствительность этих одаренных людей: они отличаются от других, живут вне традиционного общества, их восприятие обострено отверженностью, и потому они с первого взгляда чувствуют, что Пикассо – уникум. Они хотят быть рядом с Пабло, потому что он излучает силу, в которой нуждаются все – мужчины, женщины, дети, животные. Будто у него в животе магнит. Пикассо повелитель не только двухмерного пространства – бумаги, холста, – он со временем стал повелителем людей, недаром ведь болтали, что Макс Жакоб составил… или это был Аполлинер… гороскоп Пикассо, и он полностью совпал с гороскопом короля Людовика Четырнадцатого, «короля-солнце»! На стене квартиры Саба в Барселоне, той самой, что на Консуладо, юный Пабло написал: «Волосы моей бороды и мои ногти, хоть и отделены от меня, – боги в той же мере, что и я!» Саб тогда решил, что это шутка Пабло, пока не убедился, что люди в их окружении смотрят на невысокого, 158 сантиметров роста, некрасивого Пикассо с обожанием. Дело явно было не только в его способности росчерком карандаша запечатлеть суть мира. Общаться с Пабло означало быть причастным к источнику уникальной силы.

В начале дружбы Пабло с Жаном Кокто Сабартес уже жил в Гватемале, уехал туда к богатому дяде в надежде на хорошую карьеру. Но он легко мог представить, как спесивый сноб Кокто, самый известный франт Парижа, соблазнял Пабло разговорами о гениальности. Сколько этих разговоров было на Монмартре, в каждой комнате Бато Лавуар, да и в коридорах тоже. Смешное название Бато Лавуар – «Корабль Прачечная», – насколько Саб помнил, придумал поэт Макс Жакоб. Это была заброшенная фабрика, где в XIX веке делали пианино. Художники за гроши арендовали неказистое двухэтажное строение (вообще-то трудно точно сказать, сколько там было этажей, настолько нелепой была постройка), разгородили на клетушки; внешне кривое здание напоминало баржи, на которых раньше женщины стирали белье на Сене. Одежда художников, поэтов и их подруг сушилась на окнах, дополняя образ прачечной.

Сабартес помнил, как пахло в Бато Лавуар: тушеной капустой, жареной рыбой, духами и табаком, в коридоре все перебивал едкий дух единственного туалета, в котором не было стульчака, только грязная дырка в дощатом полу. Из-под кривых дверей – а не запиралась ни одна, включая туалетную, – несло опиумом и керосином. Чистюля Саб в молодости страдал от скверных запахов не так сильно, как сейчас, однако и тогда он удивлялся: как художники, и особенно их женщины, а ведь многие из них были хорошенькие, – способны пользоваться единственным ржавым краном, чтобы помыться? Жильцов в Бато Лавуар было человек сорок, не меньше. Еще там жили животные: Пикассо, например, никогда не мог удержаться и не притащить в свою комнату дворнягу с улицы. А по извилистым коридорам Бато Лавуар бегали якобы дрессированные крысы, мяукали приблудные коты и чирикали птицы в клетках. Ноев ковчег на парижском холме. В этом развеселом ветхом бараке Пикассо жил до 1909 года, потом они с Фернандой уехали с Монмартра, сняли квартиру в респектабельном квартале.

Итак, к моменту знакомства с Кокто, Пабло уже покинул Бато Лавуар, корабль нищей богемы, но был несчастен, потеряв свою Еву.

Жан Кокто свел Пикассо с Дягилевым, смог убедить антрепренера, что нужно пробовать новых художников, нельзя быть привязанным только к русским: к Бенуа, Баксту и Гончаровой. Это произошло уже в 1917-м. Удалось невероятное: Кокто уговорил Пабло, который ненавидел путешествовать, поехать на репетиции балета «Парад» в Рим вместе с труппой Дягилева. Там Пабло и познакомился с русской балериной Ольгой Хохловой, влюбился, а вскоре женился на ней. Началась респектабельная жизнь Пикассо, он становился по-настоящему модным и богатым. Ольга следила, чтобы все было «как должно» – роскошная машина «Испано-Сюиза» и шофер в ливрее, одежда от лучших портных, огромная двухэтажная квартира в престижном районе, прислуга. Так прошли десять лет их брака.

Сабартес внимательно изучил статьи об этом периоде жизни друга. Он решил, что, женившись почти в сорокалетнем возрасте вполне осознанно, Пабло был счастлив какое-то время после рождения сына. Портреты Ольги с маленьким Паоло были полны нежности и даже восхищения. А что случилось потом? Почему мещанский театр Ольги со слугами, нарядами, светскими раутами развалился? Когда от подчинения прихотям жены Пабло перешел к ненависти и презрению? Говорят ведь их общие друзья-испанцы, что еще недавно, год назад, летом 1934-го, когда Пабло с женой и сыном приезжал в Барселону и в Мадрид, это было внешне благополучное семейство, похожее на множество других буржуазных семей с хорошим достатком. Только Пабло к тому же был невероятно знаменит, а Ольга изысканно красива. На людях, во всяком случае, она выглядела уверенной в себе и властной.

Сабартес привык размышлять во время прогулок, в Барселоне он не опасался заблудиться даже без очков; гулял по много часов и в конце сентября, и в октябре, сидел подолгу, размышляя, на скамейках бульвара и в кафе. «Если закрыть глаза и не отвлекаться на звонки трамвая и шум авто, можно представить, что находишься в том времени, когда мы были молоды и много смеялись. Запах города почти не изменился: ароматы кофе, чеснока и цветущих кустов, запах прогретой пыли… правда, когда ветер дует с моря, партитура аромата становится другой, в город врывается стихия, вечная, и она не связана ни с городом, ни с нашими жизнями, такими короткими». Каждый раз по возвращении домой Саб нарывался на обвинения Инес в «свинском равнодушии к несчастному сыну».

Прочитав второе, затем третье послание от друга, Сабартес понял: после десяти лет брака Пикассо стал опасаться, что быстро состарится рядом с пресной Ольгой. Приближаясь к своим пятидесяти годам, он не желал сидеть полнеющим старичком в квартире, обустроенной надоевшей женой, дремать после обильного обеда в вязком кресле, покрытом ковриком с изображением лебедей или болонок. Пикассо хотел оставаться хищником, жить, как живут молодые. И вскоре произошла встреча. Или наоборот – сначала произошла встреча, а потом уже, глядя на девушку, которую Пабло захотел сделать своей любовницей, – глядя на совсем юную спортсменку, в то время несовершеннолетнюю, – он испугался, что стал почти стариком. И обвинил в этом Ольгу.

Связь Пабло с той девицей, по намекам друзей, длилась уже шесть-семь лет, продолжалась и сейчас. Говорили, что даже во время поездки по Испании летом 1934 года (про этот вояж много писали и в испанских, и во французских газетах) любовница тайно следовала за семейством Пикассо, останавливаясь в небольших гостиницах неподалеку, в то время как знаменитый художник, его законная жена и сын, вместе с шофером «испано-сюизы», одетым в старомодную ливрею, вместе с горничной и бонной, носившими накрахмаленные фартуки и чепцы, – жили в самых дорогих отелях Барселоны и Мадрида. Может, Ольга узнала об этой унизительной клоунаде и разъярилась, подала на развод, поклявшись разорить мужа?

А знает ли Ольга о тайне, которую теперь знает Саб?

В любом случае двойная игра окончена: в парижской мастерской художника хозяйничают юристы и судебные приставы, натравленные Ольгой. Ее адвокат, согласно французским законам, перед разводом потребовал скрупулезной описи имущества, и Пикассо теперь придется отдать жене половину недвижимости, половину непроданных картин, рисунков и скульптур, его счета в банках тоже арестованы. Пикассо обязан ходить в суд, давать показания об обстоятельствах своей измены, слушать обвинения и проклятия жены.

* * *

В начале осени тридцать пятого Саб по-прежнему помогал Инес, ездил с ней и с сыном по врачам, ухаживал за малышом, но относился теперь к этому так, словно читал о собственной семье в книге: более спокойно и отстраненно, чем раньше. И наоборот, перипетии судьбы Пикассо будто стали его собственными. Он часто бродил в барселонском квартале Баррио Кино, оттуда шел на улицу Консуэло, где у него когда-то была своя маленькая квартира, затем поднимался в бедный квартал Рьера-де-Сан-Хуан, где у Пикассо в те же времена была студия.

Родители Саба, люди религиозные и болезненные, его баловали, он вырос в любви и ласке, но боялся окружающего мира – так же как боялись его и родители. Саб стал сиротой еще подростком, и это потрясение увеличило его страхи. Дом, где рос Саб, достался его теткам по отцовской линии, те устраивали свою жизнь, заводили романы, выходили замуж и рожали детей, и к семнадцати годам Жауме Сабартес был полностью предоставлен себе. На деньги, оставшиеся на банковском счете его матери, Сабу купили квартиру, и он туда переехал, когда поступил в университет. Дружба с веселым, сильным Пабло Руисом – тогда Пабло еще не был Пикассо, фамилию матери он выбрал своим псевдонимом несколько лет спустя – вытащила Саба из трясины страха и одиночества. Он хоть и не научился хохотать так, как умел хохотать молодой Пабло, но стал иногда улыбаться.