Текст книги "Свидетель Пикассо"

Саб так и стоял около своего чемодана. Над камином заискрилось большое зеркало в широкой позолоченной раме, он шагнул вперед и тут же чуть не упал, наступив на огрызок яблока. По полу почти равномерно были разбросаны окурки и другой мусор.

– Так я теперь живу. – Пабло присел на стул и стал гладить собаку. – Давай быстро поедим, и нам с тобой надо выйти с Эльфом. Ты ведь голоден?

Саб пожал плечами: он был голоден и устал. Снимать влажное пальто в холодной квартире не хотелось.

– Здесь теперь моя спальня, раньше в ней спала «она» со своими финтифлюшками, – махнул Пабло в сторону широкого дверного проема. – А тебе я приготовил отдельную комнату, пойдем покажу.

В конце коридора была небольшая кухня, загроможденная утварью, и рядом узкая комната с окном, там помещались небольшая кровать и шкафчик. Саб догадался, что это каморка прислуги.

– Здесь спала кухарка, – подтвердил Пабло. – Ее хренова кухарка, готовила только то, что мне вредно, мечтала, чтобы я окочурился побыстрее. «Она» забрала эту дуру с собой. Сейчас мне одна старая дама приносит суп и продукты, но не живет здесь. Я никого не хотел видеть, никого не мог выносить! Кроме тебя! И вот решил, что, если бы ты приехал с женой, вы могли бы здесь пожить.

Вдвоем вообще невозможно было бы здесь поместиться, но Саб промолчал; ему было страшно представить, что сказала бы его гордая жена, предложи он ей поселиться здесь в комнате кухарки. Вслух он сказал:

– Хорошо. Могу помыть руки? – В конце концов, неделю можно здесь пожить, важно только то, что он будет рядом с Пабло. Какой, в самом деле, материал для книги: они будут беседовать каждый день.

– У тебя здесь отдельный туалет, из коридора, и в кухне есть кран. А большой умывальник и ванна – они там, рядом со спальней. Тебе нравится? – Не интересуясь ответом, Пабло стал рассматривать пакеты с едой на кухонном столе. – Я камин не разжигаю, может быть, по ночам и прохладно бывает, но так полезнее для здоровья. И я отдам тебе одеяло, не волнуйся.

– Я не волнуюсь, – Саб был обескуражен увиденным.

– Давай поедим, – снова предложил Пабло. – Вот сыр она принесла, зелень, лук. Суп остыл, подогреем? Надо бы кастрюлю найти… ты видишь подходящую кастрюлю? Один я привык есть в городе, но раз мы теперь вдвоем, предпочитаю твою компанию… Мне много надо тебе рассказать, посоветоваться. Так, как думаешь, эти миски чистые? «Она» еще и всю приличную посуду забрала, так что прости.

Они кое-как накрыли стол, вернее, часть большого стола в гостиной. Собака вернулась из спальни и наблюдала, потом устроилась у ног хозяина. После тарелки теплого супа Саб согрелся. Теперь все казалось ему восхитительным: то, что они вдвоем могут провести какое-то время в удивительной квартире в центре Парижа, и то, что Пабло нежен с ним и совершенно откровенен, как ни с одним человеком в мире.

Они сразу заговорили о тайне Пикассо.

– Значит, у тебя маленькая дочка! – Поднял Саб свой стакан с вином.

– Ей два месяца исполнилось, такая крепенькая, знаешь, очень красивая. Недавно крестили ее. Давай за здоровье малышки.

– Счастливый молодой отец! Ты не написал – как назвал дочь?

– Мария-Кончита. Мы зовем ее Майя, а ее второе имя – Кончита, – повторил Пикассо и отвернулся со вздохом. – В том-то и дело… из-за этого я перестал писать картины. – Пабло выпил вино залпом и громко стукнул кулаком по столу. Собака гавкнула. – Спасибо, что приехал, потому что я ни с кем больше не хочу это обсуждать. Абсолютно.

– Я думал, ты не работаешь из-за вторжения. Из-за печатей этих, – кивнул Сабартес на лестницу, ведущую наверх, в мастерскую.

– Ха, если бы приспичило, плевал бы я на них! Они же не догадались приставить к моей мастерской солдата с ружьем, жалкие кретины. И вообще, я могу работать хоть на полу или в сортире. Просто теперь я поэт! Ладно, псу давно пора гулять, пойдем. По крайней мере, теперь ты у меня появился, родная душа.

Саб согрелся после еды и вина, ему совсем не хотелось на улицу под ноябрьский дождь. Но пришлось подняться и накручивать на шею шарф. Все-таки Франция – холодная страна, хорошо, что он привез свои старые теплые вещи.

Вышли с черного хода, дверь туда вела из кухни. Спускаться в темноте по узкой лестнице, заставленной сломанной мебелью, при свете карманного фонарика было очень неудобно, Сабартес боялся загреметь вниз по крутым ступенькам, да и пес то и дело застревал, тыкаясь в старое кресло или абажур. Пабло объяснил, что так надо потому, что «она» теперь живет неподалеку и часто стоит напротив подъезда, чтобы сказать какую-нибудь гадость.

– Не хочу, чтобы «эта» знала о твоем приезде, следит ведь за мной, делать ей нечего, – сказал Пабло и выругался. – Каждый день торчит под моими окнами, ненормальная.

Выйдя из двора окружным путем, они вскоре оказались на набережной и пошли вдоль Сены. Пикассо начал тихо:

– У меня была сестра. Не Лола, которую ты знаешь, а еще одна, Кончита, на шесть лет меня младше. Такая красивая! Очень веселая. Мы тогда переехали из Малаги в Ла Корунью, и мне исполнилось четырнадцать. Значит, ей было восемь. Зимой Кончита заболела дифтеритом. Там климат поганый, вечные ветра и холод, а в Малаге, где мы выросли, было ведь тепло круглый год, может быть, от этого она и заболела. В общем, к Рождеству Кончита совсем ослабла, все за нее испугались. И я тоже… я так боялся потерять мою любимую сестренку, что заключил свой собственный договор с Богом…

Иногда Сабу казалось, что друг вот-вот расплачется, но Пабло лишь замолкал надолго, и тогда они шли рядом, молча, глядя на бегущую впереди собаку. Люди им встречались редко.

– Я стал торговаться с Создателем, был готов на что угодно, лишь бы не потерять Кончиту. Пообещал Ему, вернее – поклялся, что если Кончита выздоровеет, то больше никогда… – голос Пабло стал тихим, – никогда не возьму в руки ни кисть, ни карандаш, – пробормотал он скороговоркой, – что абсолютно добровольно пожертвую своей главной страстью – рисовать, писать маслом, лепить! Ради жизни любимой сестры. Может быть, именно на Рождество я и поклялся. Кончита угасала, а я страдал, страдал от двойственности: я страстно мечтал, чтобы она выздоровела, чтобы снова позвала меня, целовала, играла со мной. Увидеть ее глаза. Господи, какая она была хорошая, ты не представляешь! И в то же время мне страшно, как всегда, и даже еще сильнее, хотелось рисовать! Иногда мучила подлая мысль о том, что если будет жива и здорова, если останется жива моя Кончита! – то сам я стану навсегда несчастным! Эта мысль вообще мне не давала покоя, я и во сне об этом думал. Клянусь тебе, даже во сне…

Послышался всхлип. Некоторое время они снова шли молча, потом Пикассо громко высморкался.

– Ее не стало недели через две. Я рыдал, и так сильно страдал, ты не представляешь. Меня мучила совесть, жестоко! Прямо когтями рвала душу. Даже матери я никогда не признался, что иногда думал, что это я убил… Кончиту. Я сам! Да! Потому что хотел рисовать. Ничего не мог с собой поделать!

Они долго шли молча. Сабартес был поражен откровенностью друга.

– И ты назвал свою дочку в честь Кончиты, которую так любил. Это правильно.

Сабартес не успел испугаться, Пабло схватил его за воротник пальто:

– Хорошо, по-твоему?! – Пикассо внимательно посмотрел в глаза друга, затем отпустил. – Прости, Саб. Просто я вообще никому не говорил об этом, не рассказывал, а мне правда больно. И жутко страшно.

– Чего ты боишься?

– Все само сложилось, и «эта» помогла… что теперь я могу выполнить свою клятву. Обет, который дал Богу. Мне иногда кажется, что моя сестра вернулась, чтобы напомнить о моей клятве, дать возможность исполнить ее.

– Как это – вернулась?!

– Если бы ты видел мою сестру Кончиту в младенчестве и сейчас нашу малютку Майю, ты бы меня понял. Это будто один и тот же человек! Взгляд тот же! Поэтому, чтобы моя дочь Майя-Кончита жила, чтобы она была здорова, я не должен больше работать. Так мне кажется. Из-за этого я теперь пишу стихи и не лезу в собственную мастерскую. Эти печати – знак судьбы! – Пабло поднял руку. – Мне запрещено работать! Самим провидением! Не имею права, во имя моей дочери и ее благополучной жизни, – последние слова он произнес скороговоркой и шепотом.

Сабартес и представить не мог, что Пабло страдает так сильно.

2. Нуш. Золотистый желтый

Несколько дней были солнечными. Сабартес чувствовал себя словно в счастливом путешествии, обновленным и легким. Пока они с Пабло разговаривали, ходили по городу, сидели в кафе, Саб почти не вспоминал о семье, и только засыпая, привычно молился о благополучии сына.

Ближе к полудню Сабу приходилось будить Пабло, который еще долго не вставал, просил принести ему чай и поговорить с ним. Выпив дома чай и кофе, они отправлялись гулять с собакой, по дороге заходили в «Кафе де Флор» или к Липпу, Пабло выкуривал там несколько сигарет, не заказывая ничего кроме воды. Если обедали дома, Саб делал большой салат из овощей и вареной фасоли – по-прежнему любимое блюдо Пабло, как выяснилось. Пикассо придумал свой соус к такому салату, с удовольствием делал его, тщательно размешивая ингредиенты. Кухарка через день приносила гуляш или жареную рыбу; она приходила рано утром, занималась только продуктами и посудой, убираться в комнатах Пабло ей не разрешал.

После обеда Пабло устраивался с блокнотом в спальне.

Саб разбирал бумаги, письма, журналы и газеты, лежавшие стопками в каждом углу, на столах и под столами. Перед сном Саб делал записи в большую тетрадь – вел дневник, записывал разговоры с Пабло об искусстве. Он также пообещал Пабло, что постарается перепечатать его стихи, сделает подборку и переведет их на французский, если сможет. Письма, страницы с текстами и газеты лежали прямо на кровати, на которой спал Пабло. В отместку жене он превратил вторую половину супружеской кровати в подобие стола: плотно застелил ее газетами, оставлял там журналы, посуду, складывал одежду. Спальня выглядела неряшливо, – Сабартес решил, что неудивительно, что у Пабло депрессия, любой человек, живущий в такой грязи, будет постоянно в плохом настроении. Эти завалы, очевидно, мешают начать новую жизнь. Но было неясно, какой новой жизни желает себе Пикассо; Саб не мог понять, что его друга угнетает больше – склока с бывшей или страх начать строить новую семью.

Два раза в неделю Пабло уезжал на целый день за город на такси. Он объяснил, что, пока суд не вынесет решение о разделе имущества, он не имеет права пользоваться своей машиной, его шофер пока работает на Ольгу.

– Машину, клянусь небом и здоровьем матери, я ей не отдам, – мрачно повторял Пабло, глаза его становились огромными и сверкали.

В отсутствие Пабло Сабартес продолжал разбирать бумаги, иногда просто спал, отдыхая после ночных бдений с другом. Выгуливать Эльфа в такие дни Саб отказался, как мог, решительно, оправдываясь тем, что может не заметить, куда побежала собака, и потерять ее. Когда хозяина не было, Эльф целыми днями лежал под дверью, не обращая внимания на Саба.

Возвращался Пикассо всегда к ночи, в хорошем настроении.

– А ты после развода женишься на матери своей малышки? – осторожно спросил Саб как-то за ужином.

– Я обещал ей жениться, конечно же, обещал. Когда мы не видимся, она пишет мне каждый день. Но теперь…

– Она не согласна? Ее родители против?

– У нее только мать. Я же сказал, она жить без меня не может. Я тебе почитаю, хочешь? – Пикассо пошарил на столе и вытащил конверт. – Вот, например: «Любимый, дни, когда мы с Майей не видим нашего папочку, становятся бессмысленными и вовсе пустыми, каждый пальчик, каждый волос Майи напоминает мне тебя…» Она простая девушка абсолютно… и ведь ей всего двадцать четыре! – похвастался Пабло.

«На тридцать лет моложе», – сообразил Саб.

– Сейчас редко ей отвечаю, все из-за тебя!

– Из-за меня?!

– Конечно, ведь я уже не так скучаю, она обижается, что реже стал навещать. Ее надо беречь, она же малышку кормит! С ума по мне сходит, после восьми лет нашего романа, представь. И обожает заниматься со мной любовью. Даже сейчас очень быстро восстановилась после родов. Завтра, нет, послезавтра снова поеду к ним, – Пикассо сощурился. – Но не только для этого! Я даже купаю малышку. – Пабло явно было приятно говорить о своей молодой семье. – А знаешь что, Саб, давай залезем в мастерскую, покажу тебе ее портреты! Хочешь?

Саб обрадовался, он до сих пор не видел новых работ, если не считать рисунки, забытые в залежах на столах.

– Без тебя бы не полез, – признался Пабло. – Еще разгромлю там что-нибудь, впадаю в бешенство от бандитского вторжения в мою мастерскую.

При свете фонарика они поднялись по узкой лестнице, Пикассо открыл длинным старинным ключом небольшую дверь, которой явно давно не пользовались, пришлось вдвоем тянуть изо всех сил.

– Я специально эту дверь замаскировал, – Пикассо с довольным видом потер испачканные ладони.

Сабу в нос ударил застоявшийся запах табака, сырости и керосинового растворителя. Пикассо включил несколько ламп без абажуров, встроенных в стену: яркий свет озарил большое помещение с мольбертами, длинным дощатым столом, крепкими табуретами. Повсюду были картины, стояли скульптуры, свисали драпировки. На столе, на стульях и табуретах, и даже на полу валялись тюбики с красками, кисти, пузырьки. Большинство картин были повернуты к стене.

Саб чувствовал себя как ребенок, попавший ночью на склад магазина игрушек.

– Будто здесь трудились много разных художников! Как мог один человек все это сделать?!

Вдруг стало темно.

– «Она» шпионит, может простоять всю ночь, задрав голову, глядя на мои окна. – Пикассо снова включил фонарик, направив свет в пол. – Еще не хватало, чтобы «она» позвала полицию, истеричка, и заявила, что я нарушаю решение суда. Пойдем отсюда, – голос его стал скучным.

– Покажи хоть что-нибудь! Это как оказаться рядом с сокровищем и не иметь возможности его рассмотреть, – взмолился Саб.

– Да ладно! Ты что, картин не видел?

– Но это – твои! Ты великий художник.

– Сам написал мне, что если я захочу, то могу стать таким же великим поэтом, – буркнул Пабло. Саб не писал такого, но смолчал.

Он осторожно подошел к столу и взял в руки картон небольшого формата. В темноте невозможно было рассмотреть его подробно, у Саба было ощущение, что он держит в руках яркий детский рисунок.

– Посвети сюда. Это твое? – спросил он.

– Нет – твое. Забыл, что ли, в чью мастерскую забрался?

«Он же сам меня притащил», – удивился Саб, ему было плохо видно, но выпускать из рук картину не хотелось.

– Я же не знаю вообще, как ты стал писать в последнее время, – оправдывался Саб. В свете фонарика было видно, что изображено то ли животное, то ли детская игрушка золотистого цвета.

– Это новая работа?

– Тут подписано: Динар, 1928, август. Значит, написал семь лет назад. Это и есть моя, ну, моя женщина, мать Майи-Кончиты.

Пабло ни разу не назвал имя молодой любовницы. «Не доверяет все-таки? В чем тогда смысл нашего общения, какова цена его откровенности, если он боится произносить при мне имя любимой женщины?» – расстроился Саб.

– Пабло, я так ничего не вижу, – пожаловался он. – Пойдем вниз. Или вернемся сюда днем, если хочешь.

Пабло, будто почувствовав обиду Саба, подошел ближе и направил фонарик на картину.

– Мы в то лето с моей бывшей и сыном поехали отдыхать в Динар, а рядом был спортивный лагерь для… для девушекспортсменок, и она была там, мы до этого мало встречались. Но в Динаре на пляже мы с ней оба стали словно одержимыми, так хотели друг друга.

– Ясно! – Сабу стало смешно: Пикассо хочет выговориться, но говорит про одну свою женщину «она», про другую тоже – «она», а его собеседник должен догадываться, какую именно он имеет в виду. Ну пусть, в конце концов, важнее всего, чтобы Пабло стало легче.

– Да. Мы встречались на пляже в кабинках для переодевания. Ухххх, ты не представляешь, что это были за дни. Я помолодел на двадцать лет, точно, – увлекся воспоминаниями Пабло.

На картине изображена была фигурка, напоминающая детскую игрушечную лошадку. С черным ключом – в лапке? В руке? В образе читались наивность и решительность одновременно. Фантастическая фигурка целеустремленно поднималась по желтым ступеням к некоей двери того же цвета, намереваясь проникнуть туда с помощью яркого черного ключа, несоразмерно большого. И еще: бледный золотистый окрас тела существа дополнял горизонтальный черный мазок. Почему горизонтальный? «Но почему я вижу в этом эротизм? Может быть, у меня воображение болезненное?» – Саб ощущал зной, сладость запретных игр, животную страсть, энергию и опасность, слышал шум волн и голоса на пляже. Страх и покорность девочки, наслаждение. Похоть? Да, эту страсть на солнце, пожалуй, можно назвать похотью, импульсом животной страсти. Каким образом это наивное изображение передает все это? Цветом? Но в свете фонарика Саб не мог видеть цвет в полной мере, тем более трудно было оценить соотношение оттенков. Черный ключ на золотистом фоне картины притягивал взгляд. Саб помнил, что Пикассо всегда относился к ключам с особым пиететом, вот и здесь ключ в лапке золотистого существа выглядел как волшебный предмет.

– Мы совершенно одурели от любви и солнца, – повторил Пабло. – И было опасно… мне даже было немного страшно, она была несовершеннолетней. Знаешь, эти загорелые длинные ноги, плоский живот… если бы кто-то догадался про нашу кабинку и что там творилось, боже! Хватит, не хочу больше это видеть.

Свет фонарика покинул полотно и бродил, высвечивая фрагменты других картин.

– Долго мастерская будет опечатана? – Саб пытался представить, какие страсти, краски, невиданные формы находятся здесь в плену. – Разве посторонние люди имеют право лишать нас всех возможности смотреть на твое искусство?

Он понял теперь отвращение друга: все в этой емкой вселенной было создано руками Пикассо. И вдруг холодные руки, лишенные дара, вторглись сюда, решив изолировать создания от их творца.

– Откуда знаю, – фонарик Пабло перестал освещать детские фигурки, причудливо переплетенные с формами ягодиц и грудей, – идем.

* * *

Утром Сабартес встал рано, рассмотрел провизию, принесенную кухаркой, и попросил ее тщательнее перемыть посуду. Затем нашел ящик, где лежали скатерти, и выбрал самую нарядную. До полудня Саб занимался уборкой зала, пытаясь разложить вещи более компактно и протереть пыль. Потом занялся сервировкой стола: не только постелил скатерть и поставил приборы, но и нашел и отмыл подставку для чайника, взял небольшую вазу, туда поместил разноцветные листья, принесенные с прогулки.

– Который там час? – спросил Пабло из своей спальни около полудня.

– В любом случае пора вставать, – отозвался Саб, поправляя нарядные салфетки под приборами.

– Ну, посплю еще.

Накануне, после похода в мастерскую, они пили допоздна, рассказывали друг другу истории, Пабло никак не хотел ложиться спать.

– Можно тебя попросить, Саб? Принеси бумагу и карандаш! Мне надо записать сон.

– Сначала вставай, я еще даже не пил кофе. Запишешь за завтраком.

– А сколько времени?

– Почти полдень, поздно уже. Хочу кофе!

– Ну и пей, а мне нужен карандаш!

– Ты помнишь, Элюар вчера сказал, что они придут к нам.

– Точно! Забыл, уже встаю. Пойдем погуляем и купим что-нибудь к обеду. Вино мы все выпили. Ты сделаешь салат?

Какая красота, – сказал Пабло, увидев в гостиной накрытый завтрак. – Ты волшебник, мой Саб! А… а куда ты дел вещи, которые были здесь, на столе? – вдруг забеспокоился он.

– Пока никуда, просто сложил все там, у окна.

– Не выбросил? Не люблю, когда их передвигают… – Пабло склонился над стопкой бумаг и журналов, возвышавшейся, как сугроб, около окна.

– Но я… там не вещи, Пабло, просто бумаги, разное барахло…

– Барахло?! Ты решаешь в моем доме, что нужно, а что нет? Если даже маленькой бумажке или вот этому спичечному коробку… – Пабло наклонился и взял в руки коробок с таким видом, будто спасал птенца.

– Он пустой, успокойся.

– Какая разница! Ему судьба выпала попасть ко мне, это не может быть случайностью – ни для него, ни для меня! И место, которое он занял в доме, тоже не случайно! А ты его оттуда… У меня свой порядок, и я ненавижу! Больше всего ненавижу! Невыносимо, когда его нарушают. Есть мой мир, и любая мелочь в нем работает, разве ты этого не понимаешь?! Саб, я думал, ты все чувствуешь, – причитал Пабло.

– Я только перебрал старые газеты и, между прочим, нашел там листки с твоими стихами, о которых ты забыл, наверное. Я положил их в отдельную папку, чтобы перепечатать, когда ты поедешь к дочери.

– Что ты еще перебирал? Может быть, мою почту тоже, а?!

– Я не читаю чужих писем, – кровь бросилась в лицо Сабу. Его подозревают и отчитывают, словно нерадивого слугу? «Кажется, пора уезжать, пока не поссорились. Он обещал мне денег на дорогу… обещал ведь? Как унизительно ждать подачки».

Пабло взял папку со стихами, внимательно просмотрел бумажки, исписанные разноцветными чернилами и карандашами.

– Ты эти новые прочел? Как тебе? – он пристально смотрел Сабу в лицо.

– Как я мог успеть? Занимался завтраком и уборкой.

– Ладно, давай завтракать, – сказал Пабло уже благодушно и плюхнулся на стул. – Букет отличный, у тебя талант, Саб, – ставить листья в вазу.

* * *

Когда Пикассо отворил дверь гостям, в комнате сперва появился запах – смесь аромата бергамота и нероли. Саб не знал, что бывают такие нежные, но дерзкие духи. «Не обязательно смотреть на Нуш, хочется просто быть поблизости, стоять как можно ближе к ней, и не только духи так воздействуют, наверное… Она воплощение «высокой» богемы, подруга самого талантливого поэта Франции, живет в интеллектуальной и материальной роскоши, глядя на нее, сразу думаешь об утонченной любви. Нуш воплощает избранность, которую не купишь за деньги, хотя и она обходится недешево».

Было заметно, что Элюары осознают свою принадлежность к среде «la créme de la créme» и, что особенно важно, получают от своей жизни удовольствие каждый час. Общаются они, разумеется, только со «своими». Саб робко улыбался, чувствуя себя жалким провинциалом, затесавшимся в чуждую компанию, он отвык от подобного общества уже давно.

– А мы заждались, есть хотим, – Пабло приобнял Саба и подтолкнул вперед. – Ну, знакомьтесь снова, теперь как полагается.

Нуш обняла и расцеловала Саба, четыре раза; он и забыл, что парижанки любят целоваться при встрече и прощании, и кажется, парижане тоже. Вот и Элюар, улыбаясь, шагнул к нему. Красный жакет на ней, красный шарф на поэте; пара представляла эффектную композицию, будто каждый миг они позировали для модного журнала.

Поль поставил на стол темные бутылки, обернутые газетами:

– «Шато нёф дю пап» двадцать девятого года. Нуш любит это вино, в двадцать девятом хорошее было лето, каким я его помню.

– Только мало две путылки, – рассмеялась Нуш. – А польше там не осталось! – Нуш разговаривала с сильным эльзасским акцентом, похожим на немецкий; особенно это было заметно, когда она говорила быстро.

– У нас есть запас, – заверил Пабло.

Элюар выглядел уставшим, лицо одутловатое. Но все равно поэт, в представлении Саба, был воплощением парижского шика, про таких в Барселоне говорили: «Можно заложить душу, но, чтобы так повязывать шарф, надо родиться и вырасти в центре Парижа». Костюм, цвет носков, манера носить шляпу, – все выдавало в Элюаре эталонного «бобо» – представителя класса «буржуа-богема».

– Слушай, а где?.. Куда делись картины? – Поль вертел головой. Когда он снял шляпу, его волосы оказались мягкими и слегка волнистыми. Лицо поэта показалось Сабу немного женственным и, пожалуй, порочным. Кроме того, когда Поль и Нуш говорили быстро, не все выражения их речи были понятны Сабу, он мог потерять нить разговора. Хотя Пикассо понимал их прекрасно.

– Картины все там, – скривился Пикассо, показав на потолок. – Когда ты приходил ко мне в последний раз, Поль?

– Летом. Мы в мастерской сидели.

– В конце июля «эта» вывезла свои шмотки. А картины они заперли, гады, – Пабло затряс кулаком, показывая на лестницу и опечатанную дверь. – Бумажками обклеили до решения дела о разводе, сволочи.

– Бедный! Бедный Пабло! – Нуш бросилась обнимать Пикассо. Очень худая и высокая, – пожалуй, даже изможденная, она сияла. Действительно, можно было не разглядывать ее черты, не понимать, хорошо ли Нуш сложена (хотя на самом деле фигура у нее прекрасная, а лицо красиво), но сразу поражало то, что ее образ излучает свет, ярко-золотистый, умиротворяющий и будоражащий одновременно. Саб чувствовал, что Нуш существо в большей степени природное, чем небесное, скорее эльф, чем ангел. Фея парижской богемы – вот кем казалась ему Нуш Элюар.

– По какому праву?! – не мог успокоиться Элюар. – Надо же делать что-то, Пабло? При чем здесь искусство и твоя личная жизнь? А картину Руссо, а твоего «ренуара» – тоже там заперли?

– Это же ценность для них… не такая, как мои работы, но все равно, – усмехнулся Пикассо. – Вдруг я их продам, тебе, например, а с «ней», со старой мымрой, не поделюсь.

– Они же всех нас этого лишили!

– Вот и объясни это «ей» и сволочам юристам, им все равно на чем зарабатывать, для них это просто имущество, которое «она» хочет оттяпать.

Элюар откупорил бутылку и разлил вино по стаканам, было заметно, что руки у него дрожат. Пикассо рассказал Сабу, что в молодости Поль воевал на немецком фронте, был отравлен газом, с тех пор страдал от многих болезней.

– Ничего не поделаешь, – пожал плечами Пикассо. – Такие в вашей Франции законы.

– Но, Пабло, подожди! Мы должны бороться! Давай обратимся… к Мальро можно обратиться, что ли. Надо написать письмо, и мы все подпишем. Бретон, я, тот же Мальро. Мы забросаем их письмами! С Кокто я не общаюсь, но у него ведь тоже большие связи. Ты все еще дружишь с ним?

– Видел тут его на днях. Он снова лечится.

– Так почему не попросишь, чтобы он вышел на министра? Но как эта женщина смеет творить с тобой такое? За что?! Только за то, что ты ее разлюбил? Ты же не отказываешься помогать ей содержать сына!

Пикассо молча пил вино. «Интересно, – соображал Саб, – а они знают про нового ребенка Пикассо? Или Пабло мне одному сказал?»

– Ты даже не можешь подняться в мастерскую поработать? Не имеешь права? – продолжал возмущаться Элюар.

Пикассо помотал головой.

– Это абсурдно. Я сам поговорю с твоим адвокатом, – не унимался Поль. – У тебя же хороший адвокат, правда?

Было заметно, что Пикассо не хотелось говорить на эту тему. Саб думал о том, что в этой не слишком редкой житейской ситуации явно проявилась разница между фаталистом-испанцем (много лет прожившим с русской, а русские, как говорят, еще большие фаталисты) и французом, который хоть и поэт-сюрреалист, но все же готов защищать свои права. «У французов меньше страха перед государственной машиной, это точно, – подумал Саб. – И больше веры в то, что государство придумано для их пользы».

– Почему вас называют «Нуш»? – Сабу и правда было интересно.

– Мое настоящее имя Мария, я из Эльзаса… – рассмеялась она, то играя ниткой бус на шее, то касаясь своих волос цвета прозрачного меда. – Наверное, вы тоже слышите, что я говорю не как парижане. А «Нуш» – это придумал Поль. Да, Поль? – она оглянулась на Поля.

«Странные люди, всем им неуютно с именами, с которыми они родились и выросли», – размышлял Саб. Он помнил, что Поль Элюар – тоже псевдоним, поэт взял фамилию бабушки. А Пабло в качестве псевдонима взял фамилию матери, «Пикассо», отринув фамилию отца «Руис», и для его отца, дона Хосе Руиса, это стало трагедией, так он и умер несчастным.

– У вас такие духи, – сказал он Нуш. – Какие-то особенные, английские, наверное?

– Спасибо! А Поль вот не замечает. Совсем не английские, это «Ночной полет», названы в честь книги. Герлен придумал их, когда прочитал книгу Экзюпери «Ночной полет». Читали? Выходит, у меня духи литературные. По-оль, ты слышишь? Я пахну литературой, – рассмеялась Нуш.

– Никогда не сомневался в этом, дорогая, – откликнулся Элюар. – Возвышенной поэзией!

– Это проза, моя любовь.

– Но я был уверен, что это твой природный аромат. И готов дышать им вместо воздуха.

– О-ла-ла, какие речи, Поль у нас лучший комплиментщик Парижа, – улыбнулся Пикассо.

Саб не знал, что можно создать духи по видениям из книги, но не удивился, если бы Нуш сказала, что Герлен придумал духи в ее честь, так подходил ей этот аромат: сначала чувствовалось терпкое облако, высоко в небе над апельсиновой рощей; потом полет продолжался над раскаленной пустыней, – сухой песок, виделось марево, отнимающее разум и дарящее наслаждение; в небе смешивались пары моря и земли; море и пустыня становились неразличимы, сливались воедино. Аромат передавал ощущение сладостного риска на грани гибели, последнего блаженства. Эта женщина – невероятная.

– А мы ведь с Полем по-шшенились, – не к месту сказала она.

– Да, я хотел защитить Нуш, если со мной что случится. И одновременно Гала и Дали оформили свои отношения, теперь моя бывшая жена получила защиту, если что-то произойдет с Далишкой, – охотно пояснил Поль.

Нуш поскучнела. Саб раскладывал салат по тарелкам.

– Далишка! – рассмеялся Пикассо. – Вот с такими усищами! Очень похож на провинциального тореадора.

– Так его назвала Сесиль, «Далишка», – кивнул Поль. – Но он способный.

– Это дочь Поля, мы с ней вместе ходим на бокс, – объяснил Пикассо, повернувшись к Сабу. – Сесиль чудесная.

– Она обожает Пабло, – подтвердила Нуш. – Говорит, что с тобой не чувствует разницы в возрасте.

– Ей пятнадцать? Четырнадцать? Я тоже не чувствую! – Пабло явно был доволен.

Пикассо много рассказывал Сабу о личной жизни Элюара.

Несколько лет назад Поля Элюара оставила жена. Не было бы в этом ничего особенного, а тем более удивительного, ведь и сам Элюар был большим бабником и сластолюбцем. Но к своей русской жене поэт относился с особым поэтическим пылом. В середине двадцатых Элюар получил наследство после смерти отца, торговца недвижимостью, некоторое время они с Галой купались в роскоши. Поль покупал картины самых известных и экстравагантных художников, коллекционировал книги и предметы восточного и африканского искусства. Гала одевалась у дорогих модельеров, путешествовала по фешенебельным курортам, молва приписывала ей многочисленных любовников, которых, как говорили, она лишала разума. У Элюара и Галы росла дочь, Сесиль Элюар. Гала никогда не занималась ее воспитанием, и девочка жила с бабушкой, матерью поэта.

Затем, когда Поль купил сомнительные акции и прогорел, или они просто все промотали, – наступила необходимость экономить. Именно тогда Гала оставила Поля, нашла себе другого. Ее выбор многих озадачил: это был молодой каталонский художник Сальвадор Дали, говорили, он моложе Галы на одиннадцать лет. Несмотря на неприязнь парижской богемы, которая была целиком на стороне более понятного ей Элюара, дела этого самого Сальвадора быстро пошли в гору. Хотя поначалу его живопись не казалась никому особенно оригинальной (немного от Миро, что-то от Танги), а сам он был не только до нелепости чудаковатым, но и человеком с вопиюще провинциальными манерами. Однако Гала считала, что все, вслед за ней, должны поверить в гениальность долговязого парня.