Текст книги "Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества"

Глава 8. Триумфальный день

7-9 августа 1918 года. Казань

Волна восстаний прокатилась по Волге. То был ответ всех слоёв русского народа на бушующий большевистский террор. В городах и сёлах шли бессудные расправы над офицерами и крестьянами, священниками и купцами, чиновниками и рабочими. В город Сарапул, где располагался штаб второй Красной армии, свозили заложников со всего края. Их держали в речных баржах, истязали и топили в Каме сотнями. В районе Казани орудовали две командирши, прозванные Красными Машками. О них было известно, что одна происходила из дворянской семьи, вторая же была проституткой в одном из казанских притонов. Обе отличались садистскими наклонностями. В деревнях орудовали вооружённые до зубов продотряды, отнимавшие у крестьян хлеб и скот. Народное возмущение подавлялось при помощи мадьяр, латышей и китайцев. Вероятно, плохо организованные и не связанные друг с другом восстания так и остались бы отдельными очагами, если бы не бунт чехословацкого корпуса. Лев Троцкий потребовал, чтобы чехи сдали оружие, и запретил пропускать их эшелоны во Владивосток. Чехи сдавать оружия не пожелали и, разгромив большевиков, взяли Самару. С того момента антибольшевистское движение на Волге начало приобретать размах. Отряд молодого, прежде никому не известного капитана Каппеля, сформированный по освобождении чехами Самары, в короткий срок отметился рядом блестящих дел: освобождены были Сызрань, Ставрополь и Симбирск, летучий отряд перекинулся было на другой берег Волги, но, не встретив там своих, вынужден был отойти назад. Во многих городах против «своей» власти поднялись рабочие. В Колпине и Сормове восстания были потоплены в крови. Волнения начались на самых крупных ружейных заводах России – Ижевском и Воткинском…

Среди разрозненных белых отрядов всё большую известность набирала и дружина Петра Сергеевича Тягаева. Хотя деревню Касимово пришлось покинуть под натиском имевших значительный перевес сил красных, но отряд укрупнился, закалился в боях, и раз за разом наносил большевикам серьёзный урон. Повышению боевого духа партизан немало способствовал Лукьян Фокич. Дивился Пётр Сергеевич на старика. Не знал он ни усталости, ни уныния, врачевал хвори телесные и разлады душевные. В отряде называли его не иначе как кудесником. Никогда не верил полковник в целителей и знахарей, а теперь принужден был поверить: мучительные головные боли покинули его. Но не только врачеванием занимался дед Лукьян. Во время боя, если красные начинали теснить партизан, он появлялся перед рядами, держа большой медный старообрядческий крест, распевая молитвы, благословлял воинов и вместе с Тягаевым вёл их вперёд. И ни один из них не смел отступить тогда, веря в молитву кудесника. Кудесник шёл навстречу огню. Ни штыка, ни ружья не имел он, единственным оружием его был крест и молитва. И ни одна пуля не задевала его. На красных вид этого старика-богатыря производил неизгладимое впечатление. Партизаны же боготворили его и верили, что пока дед Лукьян с ними, «антихристово войско», как именовал он красных, не сможет их одолеть.

Доходившие сведения о вспыхивающих восстаниях, о выступлении чехов, об освобождении крупных волжских городов внушали Тягаеву надежду. Теперь не одинок был его отряд! И не классовый, не политический характер носила борьба, а все слои общества, весь народ ополчился против красных самозванцев. Преодолела Россия смуту три столетия назад, а неужто теперь не сдюжит? Правда, неясно покуда, кому быть Пожарским, и уж совсем напряжённо с Миниными, но верил Пётр Сергеевич, что и они явятся. Свою первую задачу видел Тягаев, чтобы выйти со своими людьми на соединение с действующей армией и перейти от партизанства к полномасштабным военным операциям. Одно смущало полковника: власть. Политическая власть в Самаре попала явно не в те руки. В руки негодяев, которые и довели Россию до её плачевного состояния – эсеровские руки. Эсерам доверять нельзя, эсеры предадут в любой момент ради спасения собственной шкуры или из ревности к своей власти. Эти люди способны погубить на корню благое дело. Но где – другие?.. Почему оказались не способны встать у руля? Место эсеров, по глубокому убеждению Тягаева, было на одном суку с Лениным и прочей сволочью, но он понимал, что воевать на два фронта невозможно, и придётся некоторое время терпеть представителей этой гнусной партии. Хотя это терпение дорого обойтись может… Предатели в тылу, хуже того, в политическом руководстве, опаснее для фронта, чем самый сильный враг. Иногда задумывался Пётр Сергеевич, не лучше ли попытаться добраться до Омска и продолжить борьбу там. Но многим ли лучше Омск Самары? Стоит ли игра свеч? Да и не хотел уходить с Волги полковник Тягаев. Здесь было сердце России. На другом берегу сражалась доблестная Добровольческая армия. И с ней всего необходимее было соединиться, ей нужно было идти навстречу, а не катиться в противоположную сторону. Но понимали ли это в Самаре? И понимали ли на Дону и Кубани?..

Пятого августа силы белых стянулись к Казани. Город был хорошо укреплён и имел многочисленный гарнизон, в помощь которому красное командование послало несколько свежих частей, включая испытанный в боях пятый латышский полк. Под Казань прибыл сам Троцкий, а с ним порядка двухсот членов Центрального исполнительного комитета. Поговаривали, что сам Ленин приезжал ненадолго в расположенный под Казанью Свияжск… По настоянию Троцкого советская власть заключила договор с Германией, благодаря которому с Германского и Украинского фронтов были сняты и переброшены на Волгу все войска в количестве ста пятидесяти тысяч. При этом император Вильгельм издал декрет, обязующий военнопленных помогать большевикам, как стороне, находящейся в войне с Союзниками.

Действовать нужно было быстро и решительно. Из Симбирска к Казани выдвинулась эскадра в количестве двадцати одного судна, на борту которых находились два батальона чехов и батальон подполковника Каппеля. На баржах разместили тяжёлую артиллерию: несколько шестидюймовых орудий и 42-линейных дальнобойных шнейдеровских пушек. Пройдя мимо казанских пристаней белые атаковали и обратили в бегство красную эскадру под командованием комиссара по морским делам Раскольникова, после чего высадились на обоих берегах Волги. Каждая часть имела свою задачу: наступление велось сразу с нескольких сторон – чехи под командой полковника Швеца двигались на Казань с юга, Каппель – с востока, сербы во главе с отважным майором Благотичем – от пристаней. Общее руководство операцией осуществлял полковник Степанов.

Всю ночь с шестого на седьмое августа на улицах Казани шли бои. С наступлением темноты на город обрушилась гроза. Из разверзнувшихся хлябей хлынул дождь, потоки воды резво бежали по улицам, и тонул в рёве бури гром битвы, и могучие раскаты грома сливались с рокотом орудий. Озарённые ослепительным сиянием молнии с одними ружьями в руках шли белые части грудью на пулемёты и броневые автомобили, с которых ухала артиллерия. На пристанях три сотни сербов ринулись в атаку на много превосходящие их силы красных и, отбив стрелявшие по ним в упор орудия, повернули их на убегавшего врага. С востока на плечах отступавших большевиков ворвались с криком «ура» в город части Каппеля. На улицах творилось что-то невообразимое. Метались в страхе и бешенстве красные комиссары и командиры, безуспешно пытаясь остановить своих бегущих бойцов, панически сдававших победителям квартал за кварталом. За всю свою долгую военную карьеру ничего подобного не видел полковник Тягаев, никогда не переживал подобных мгновений. К силам Народной армии он со своим отрядом успел примкнуть лишь тремя днями раньше, когда та уже двинулась на Казань, и теперь в рядах её праздновал славную победу. Противилась Самара этой операции, запрещала подполковнику Каппелю идти на Казань, боясь, как уверен был Пётр Сергеевич, растущего влияния молодого вождя, но тот не внял указаниям держащегося на штыках его армии правительства. И наградой за то стала эта, поистине, триумфальная ночь.

Бой затихал, промокший до нитки Тягаев собирал свой отряд, потерявший в бою нескольких бойцов. Совсем рядом заиграли «Марсельезу». Удивительное зрелище представилось взгляду полковника и бывших с ним людей. По улице шагал обезоруженный пятый латышский полк, краса и гордость красного командования, во главе с оркестром, конвоируемый… десятью молодцами-сербами.

Когда умолкли орудия, унялась и стихия, догрохотала где-то вдали, очищая небо для наступавшего рассвета. Освобождённый город, утопающий в свежести после дождевого омовения, оживал. Словно в Светлое Воскресение высыпали люди на улицы, приветствуя победителей. И пасхальная радость была на их лицах и в душах. Народную армию ждали в Казани. Местное подполье посылало людей к Каппелю и верило в его приход. В городе, где базировалась переведённая из Екатеринбурга Академия Генштаба, возглавляемая генералом Андогским, было значительное количество офицеров, и кадры эти должны были весьма усилить белые части. Горожане приветствовали марширующие по улицам отряды Народной армии, сербов и чехов. Белые повязки на рукавах были отличительным знаком их. Кое-кто дарил победителям цветы. Достался и Петру Сергеевичу душистый букет, подаренный какой-то юной барышней, стыдливо зардевшейся и скрывшейся в толпе. «И в воздух чепчики бросали…» – вспомнилась и тотчас исчезла из головы известная строчка.

К полудню всё было кончено. Светлый благовест, доносившийся со всех колоколен, разливался над городом, в церквях тысячи голосов пели «Христос Воскресе», и толпы праздничного народа заполнили улицы. Офицеров одаривали цветами и поцелуями, благодарили за освобождение. Казалось, что ничто теперь не может обратить скорой победы над большевиками.

Два часа спустя полковник Тягаев, получивший под командование роту, входил в здание военного училища, назначенное для сбора рядовых добровольцев. За время краткой передышки он успел преобразиться из мужицкого атамана вновь в офицера русской армии. Гладко выбритый, с аккуратно подстриженными усами и маленькой бородкой, одетый в свежий мундир, он шёл твёрдой, решительной походкой, чеканя шаг. Для полного парада не хватало погон, отменённых в угоду «завоеваниям революции» и боевых наград, оставшихся в Петрограде. Но эти детали не могли сколь-нибудь омрачить настроения Петра Сергеевича. Об одном немного печалился полковник, что распадался его отряд. Некоторые мужики отстали ещё раньше, не желая отдаляться от родных мест, где оставались их близкие. Другие наряду со всеми добровольцами поступили в распоряжение подполковника Каппеля и были распределены по разным частям. Лишь двое, имевшие офицерские звания, оказались в роте Тягаева, рядовыми в которой были сплошь офицеры.

– Жаль, жаль, что ватага наша распушилась, – говорил дед Лукьян, качая седовласой головой, пока полковник приводил себя в надлежащий вид, чтобы принять вверенную роту. – Стало быть, Господь так судил.

– Ты-то, кудесник, куда теперь? – спросил Пётр Сергеевич.

– Так куда ж? Известно куда мы… – пожал плечами старик. – Куда ты, милой, туда и мы. Пойдём бить антихристово войско, Петра Сергеич, чтобы не паскудили они нашу матушку-Россию.

– Ну, спасибо тебе, дед, а то без тебя уже и не то было бы что-то, – тепло сказал Тягаев, радуясь решению старика. Не хотел расставаться с ним полковник, как с живым талисманом, с Ангелом-Хранителем.

– «Спасибо» слово неправильное. Православному человеку следует «спаси Христос» говорить. Понял ли?

– Понял, – кивнул Пётр Сергеевич.

– Добро, ежели понял, – ласково откликнулся старик.

Неразлучен с дедом остался и Донька, благодаря своей расторопности исполнявший при полковнике обязанности ординарца. Сколько раз гнал его Тягаев из опасных мест, но бойкий мальчонка стремился к геройству, и Пётр Сергеевич махнул рукой.

Рота выстроилась на плацу. При появлении Тягаева фельдфебель в чине подполковника скомандовал:

– Господа офицеры!

Все вытянулись и замерли. Пётр Сергеевич прошёл вдоль строя, остановился, приложил руку к козырьку, сказал ровно:

– Спасибо, господа офицеры. Прошу стоять вольно, – умолкнув на секунду, заговорил вновь. – Я рад приветствовать вас, господа. Вы одни из первых, вставших на защиту нашей поруганной и терзаемой Родины. Для меня высокая честь командовать вами. Я буду краток, господа, поскольку уверен, что мы едины с вами и в гневе своём против восставшего хама, и в скорби о разорённой им России, и в горячем желании скорее освободить её. Среди вас нет рядовых бойцов, все вы отлично знаете, что такое война, а потому мне нечего объяснять вам, вы знаете всё не хуже меня. И всё же напомню, что звания и количество наград сегодня не имеют значения. Бог даст, недалёк день, когда авангард Германии, большевики, будут разгромлены, а мы встретимся уже не с наймитами, а с их хозяевами, пошедшими на низость, когда осознали, что в честном бою им не одолеть России. Тогда каждый из нас вновь займёт положенное по чину и заслугам место, а пока каждый из вас рядовой боец, обязанный исполнять беспрекословно приказы командования. На нашу долю выпала честь встать на защиту нашего Отечества, наших храмов, наших родных от озверевших бандитов, именующих себя рабоче-крестьянской властью. Я ни мгновенья не сомневаюсь, что каждый из вас достойно выполнит свой долг. Благодарю вас, господа офицеры!

Произнеся эту речь и отдав несколько распоряжений, Пётр Сергеевич покинул здание военного училища. В сердце закралась грусть от мысли, что даже если сбудутся радужные, хмельные после блестящей победы надежды, то трон может остаться пуст. Русского Царя нет более в живых. Нет семьи его. Нет Наследника. Все они злодейски умерщвлены. Известие это потрясло Тягаева. В то утро посланный по деревням лазутчик возвратился бледный и взволнованный, сообщил, как штык воткнул под сердце:

– Бают, что Царя убили!

Верить страшной вести не хотелось. Но вскоре она подтвердилась. Давно уже не было так черно на душе полковника Тягаева, как в тот день. Потрясены были и его партизаны. Особенно тем, что «антихристы» не пощадили детей.

– Ироды, как есть ироды, – говорил дед Лукьян. – Невинных детей побили…

Отводил Пётр Сергеевич душу с мудрым стариком. Мужики жалели Царя и детей, но не понимали трагедии крушения монархии. Лукьян же Фокич ощущал это как знамение надвигающегося царства антихриста.

– Нельзя без Царя, – говорил он. – Без Царя народ, что стадо без пастуха. Потому и сказано: отниму пастыря, и рассеются овцы.

– А коли худ пастух, дедушка? – спрашивали партизаны.

– А коли худ, так, стало быть, не заслужили лучшего. Тогда о грехах своих плакать надо и молиться, чтобы Господь вразумил пастуха, охранил стадо от волков. Царя Бог даёт. Волю его принимать надо. А выборные начальники? Они что?

– Так ить их народ выбирает!

– Народ-то грешен, а потому запутать его легче лёгкого, голова! Мудрых-то и крепких много ль начтёшь? То-то! Все эти ваши собрания да парламЕнты – от лукавого они. Порядку от них не будет, а раздор только. А потому Царь нужен. Отец нужен. Плох ли, хорош ли, а отца судить не годится.

Не верил и Пётр Сергеевич в Думы и Учредительные собрания. Ещё Победоносцев предупреждал, что избирать станут не тех, кто достоин, а тех, кто громче орёт и наглее лезет вперёд. Не достоинство и честь, которые не умеют кричать о себе и себя славить, побеждают на выборах, а наглость и пронырливость, ложь и пустозвонство. И не тем увлечены отбивающие друг у друга голоса представители, как улучшить жизнь народа, а тем, чтобы удовлетворить личные амбиции. Без головы тело не может жить. А голова – Царь. Только где взять его теперь? Почти со страхом понимал Тягаев, что, по совести, не видит ни единого человека в Династии, учитывая их поведение после Февраля, который достоин бы был занять трон…

Вечером победительного седьмого августа Пётр Сергеевич отправился в Казанский городской театр, где организован был концерт в честь освободителей города. Давным-давно не был полковник Тягаев в театре. В юные годы театр был для него местом родным. Его отец в последние годы жизни употребил все силы на открытие в Первопрестольной нового театра, ставшего затем предметом исключительного попечения матери. Мать не пропускала ни одной премьеры «своего» театра и настаивала, чтобы дети сопровождали её. И в московский период своей жизни Пётр Тягаев честно посещал все спектакли, хорошо разбирался в тонкостях царства Мельпомены и легко мог слыть за завзятого театрала. Позже, перебравшись в столицу, с головой уйдя в службу, выкроить время на посещение театров удавалось нечасто, хотя время от времени такое случалось: редкие выходы доставляли удовольствие самому Петру Сергеевичу, а, главное, весьма радовали жену, считавшей их необходимыми для поддержания своего положения в кругу столичной интеллигенции. Умна и строга была Лиза, но мнением этого круга дорожила и старалась следовать его неписаным правилам. Последний раз в театре был Тягаев ещё в Пятнадцатом году во время краткого отпуска. Летом Семнадцатого Лиза пыталась уговорить его пойти на какой-то спектакль, но Пётр Сергеевич отказался категорически – вовсе не то было настроение у него. Лиза отправилась с кем-то из знакомых, вернулась расстроенная, рассказала, что среди публики было много пьяных матросов, которые, разбуженные каким-либо громким звуком на сцене, тотчас принимались палить в воздух.

Казанский театр бурлил и был переполнен народом. Множество офицеров, нарядные и прекрасные дамы, некоторое количество штатских… Говорили громко, поздравляли друг друга, провозглашали тосты за победу… Собравшимся явно казалось, что они победили уже бесповоротно, словно забыли про огромные силы красных, стоящих на подступах к городу. Лишь первый шажок сделали, а пир таков, точно вошли в Кремль. Тягаев мысленно посетовал на свой мрачный характер. Даже радость победы не задерживалась в нём долго, скоро сменяясь приступом меланхолии. Пётр Сергеевич подумал, что не стоило вовсе приходить в этот театр, а лучше бы вернуться в расположение и лечь спать после двух суток боёв. Но уже объявили о начале концерта, и Тягаев счёл, что уходить неудобно.

Сперва слово взял кто-то из «отцов города». Говорилось о триумфе славянства, братство которого явило единство русских, чехов и сербов, о том, что благодарные жители Казани никогда не забудут своих освободителей и т.п. После играли гимны. Но русский гимн исполнен не был. Вместо него прозвучал Преображенский марш. Зато сыграли «Марсельезу», что сильно покоробило Тягаева. Сидевший рядом с ним чешский офицер заметил негромко:

– Я не понимаю, почему русские стыдятся своего гимна? Это неправильно. Национального гимна, герба, знамени стесняться нельзя. Ими нужно гордиться.

– Вы совершенно правы, – откликнулся Пётр Сергеевич. – Но уверяю вас, русские люди своего гимна не стыдятся. Его стыдятся политики, которые давно уже стали лишь полурусскими или нерусскими вовсе.

В это время вышедший на сцену конферансье, схожий видом с колобком, объявил:

– А сейчас перед вами выступит соловей, прилетевший на нашу землю из райских кущ, прекрасная, неповторимая…

У Тягаева дрогнуло сердце. Ещё не окончил конферансье своих велеречий, а полковник уже знал, что сейчас на сцену выйдет – она:

– …королева русского романса Евдокия Криницына!

Пётр Сергеевич сделал над собой усилие, чтобы не приподняться, когда она вышла из-за кулис. Она! Нежная, как ландыш, стройная и тонкая, как стебелёк… Красавица с глазами лани! На ней было простое тёмное платье, и светлый, воздушный шарф, лёгкой дымкой обволакивающий плечи. Волосы были подобраны сзади. Ничего лишнего, всё скромно, но в этой скромности и простоте сколько прелести! Месяцы минули с той поры, как Пётр Сергеевич вынужден был бежать из поезда, в котором они ехали. Он запретил себе думать о ней, вспоминать то недолгое время, что она была рядом. А она продолжала жить в его сердце, жить тихо, не подавая вида, не требуя ничего и не терзая. Затаив дыхание, Тягаев смотрел на Евдокию Осиповну, огорчаясь, что она – не видит его! Не видит, не знает… Дорогая, незабвенная, посмотрите в зал вашими прекрасными очами, почувствуйте, что в нём бьётся сердце, которое вы покорили!

Криницына подошла к роялю и, когда раздались первые такты музыки, запела романс, которого прежде Петру Сергеевичу слышать не случалось.

– Между нами белая метель,

В ней ищу лицо я дорогое.

Мне суждён томительный удел

Ждать тебя, не ведая покоя.

Растревожен сон моей души.

Меж людей ищу тебя глазами.

Ты ко мне, далёкий друг, спеши

Через вёрсты, что лежат меж нами.

Для тебя дышу я и пою.

Наш романс по-вьюжному жестокий.

Ты услышь, любимый, песнь мою,

Ты услышь мой голос одинокий.

Ты откликнись! Позови в края,

Где весна поёт и рукоплещет.

Ты приди, и я скажу: «Твоя!»

Ты один судьбою мне обещан.

Ты приди, и я скажу: «Люблю!»

И чело лобзаньями покрою,

И тревоги в ласках утоплю,

И пойду повсюду за тобою.

Не мог Пётр Сергеевич разглядеть лица Евдокии Осиповны, но мог поклясться, что в них стояли слёзы. Слёзы эти он слышал в трепетном её голосе. Ему хотелось подойти к ней, опуститься на колени, целовать её белые, хрупкие руки. Голос его потонул в громе оваций. Королеве романса несли букеты и корзины цветов, а у полковника Тягаева не было даже их, и он оставался на месте. Рядом чешский офицер восклицал что-то восхищённо, аплодируя яростно.

Того, что произошло дальше, не ожидал никто. И за это готов был Тягаев добрую сотню раз земно поклониться этой удивительной женщине. Лишь немногие поняли, что случилось, когда раздались первые такты. А это были такты национального гимна! И стоя посреди сцены, подобно свече, затянула Евдокия Осиповна высоким, красивым голосом торжественно и проникновенно «Боже, Царя храни». По залу пронёсся удивлённый шёпот. Пётр Сергеевич поднялся с места и вытянулся во фрунт. Таким же образом с разной степенью охоты поступили и другие офицеры. Кое-кто из штатских, впрочем, остался сидеть. Давным-давно не слышал Тягаев исполнения гимна, и теперь при звуках его у него наворачивались слёзы.

Криницыну провожали со сцены бурными аплодисментами. Ею не было сказано ни единого слова, но слов и не нужно было. Поклонилась до земли Евдокия Осиповна и скрылась за кулисами. Дольше оставаться в зале Пётр Сергеевич не мог. Не мог упустить возможность увидеть её, сказать ей какие-то важные слова, хотя они и никак не подбирались. Никогда бы не простил себе полковник, если бы не случилось этой встречи.

За кулисами оказалось многолюдно. Он попросил какого-то молодого человека проводить его к Криницыной, пояснив, что является её старинным знакомым, и желал бы выразить ей своё почтение. Юноша охотно выполнил просьбу, и через несколько минут Тягаев вошёл в гримёрную, которую занимала Евдокия Осиповна. Она сидела перед зеркалом, и когда он переступил порог, выдохнула счастливо:

– Это вы всё-таки! Я ждала вас!

– Ждали? – удивился Пётр Сергеевич, разом забыв все слова, которые хотел сказать.

– Да. Я видела вас. Там, в зале… Господи, вы живы! Я всё это время молилась только об этом. Мне больше ничего не надо…

Взяв маленькую руку Криницыной в свою, Тягаев поднёс её к губам, не сводя взгляда с дорогого лица, опустился на колени, произнёс, комкая от волнения слова:

– Евдокия Осиповна, я не знаю, что сказать. Вы здесь – это невозможное чудо! И то, как вы пели сегодня! И ваш патриотический поступок…

– Не говорите ничего. Я сегодня для вас пела. Я только вас видела…

В коридоре раздались шаги. Пётр Сергеевич быстро поднялся. В гримёрную вошли несколько офицеров. Отдав честь полковнику, они стали выражать своё восхищение «несравненной королевой». Уже знакомый Тягаеву чех улыбнулся:

– И вы здесь, господин полковник? Вы всех опередили!

– Госпожа Криницына однажды спасла мне жизнь, а я не успел поблагодарить её в тот раз, и не простил бы себе, если бы упустил сегодняшний случай исправить это, – ответил Пётр Сергеевич.

Когда офицеры ушли, Евдокия Осиповна сказала:

– Нам не дадут поговорить здесь. Сейчас придёт ещё кто-нибудь. Я не могу уехать теперь. После концерта будет сбор средств на нужды армии, и я должна дождаться его окончания.

– Что же делать?

– Я живу на квартире недалеко от здешнего Кремля. Вы приезжайте туда, когда все закончится. Я очень буду ждать вас!

На листке обёрточной бумаги Криницына крупным, немного детским почерком написала адрес, и Пётр Сергеевич ушёл, чувствуя в сердце незнакомое прежде томление. Ничего схожего не чувствовал он, даже когда делал предложение своей жене. Выйдя на улицу, Тягаев закурил. Верно, знать, толкуют в народе о седине в бороду. Что за наваждение? Он, сорокалетний мужчина, офицер, прошедший две войны, волнуется, как гимназист, при виде предмета своего обожания. И не о жене мысли его, не о дочери, а о ней, о женщине, о которой он не знает почти ничего, кроме того, что неодолимая сила влечёт его к ней, и нет во всём мире никого, её желаннее… Ещё недавно он осудил бы такую страсть, встретив её в ком-либо, как распущенность, а, вот, сам встретился с ней, и нет мочи одолеть. А надо ли одолевать? Быть может, уже завтра его, Тягаева, не будет на этом свете. И в этой жизни практически ничего не осталось у него, всё отнято, растоптано, перевёрнуто и искалечено. И самому погасить для себя последний этот лучик, от которого хоть немного светлее и теплее становится на душе? Лишить себя последней отрады? Нет, невозможно, не хватает воли на это…

– Полковник Тягаев? – появился откуда-то безусый офицер с татарскими раскосыми глазами.

– Да, это я…

– Корнет Баев! – шаркнул ногой, козырнул. – Вас срочно вызывают в штаб!

В штабе царила настоящая лихорадка. Спешно переправляли в Самару изъятый днём золотой запас Российской Империи, свезённый в Казань со всех главных банков России, распределяли имущество, взятое на интендантских складах. Всего много было в Казани, одного не доставало – патронов. Их опять предстояло брать с бою. А из Симбирска, совсем недавно освобождённого Каппелем, уже пришёл отчаянный призыв спасать город от наседающих большевиков. Молодой советский командарм Тухачевский всеми силами обрушился на Симбирск, и защитники его дрогнули. Чтобы отбить красных, вновь нужен был Каппель, и он, не успев перевести дух, вновь грузил свой летучий отряд на суда, вновь спешил на выручку, не соизмеряя сил. Маленький белый отряд против красной армады. Надолго ли хватит его, чтобы затыкать собой все бреши?.. Напряжённой была и обстановка под Казанью. У города Свияжск Первый чешский полк доблестного полковника Швеца уже вёл бой с латышской дивизией Вацетиса. Туда, под Свияжск, на помощь чехам решено было отправить ещё несколько частей. Полковник Тягаев получил приказ уже утром выдвигаться со своей ротой в указанном направлении. Привал оказался недолог…

Глубокой ночью, за несколько часов до рассвета Пётр Сергеевич подошёл к двери квартиры Криницыной. Он ещё не успел вдавить кнопку звонка, как она открылась.

– Я ваши шаги на лестнице услышала… Входите!

Евдокия Осиповна, по-видимому, сама возвратилась недавно. На ней было всё то же тёмное платье, хотя уже без шарфа. В комнате был накрыт стол.

– Я подумала, что вы, наверное, голодны… Правда, у меня совсем не было времени… – Криницына заметно волновалась, и от этого казалась ещё более хрупкой, трогательной.

– Мне ничего не нужно, дорогая Евдокий Осиповна, – отозвался Тягаев, садясь в углу дивана. – Через несколько часов мы выступаем на фронт…

– Как?.. – Криницына побледнела. – Уже через несколько часов? Так скоро?..

– Увы. Я очень счастлив, что эти часы я могу провести рядом с вами. Не хлопочите, не беспокойтесь ни о чём. Просто посидите рядом, поговорите со мной. Позвольте мне насмотреться на вас, – легко слетали с губ эти (откуда взявшиеся только?) слова, и само собой отступило недавние волнение.

Евдокия Осиповна села рядом, опустила свою тёплую ладонь на его руку.

– Вы жили в Казани всё это время? – спросил Пётр Сергеевич.

– Я не жила, – чуть улыбнулась Криницына. – Я ждала. Надеялась… Знаете, сколько раз на улицах, в зрительном зале мне мерещилось ваше лицо? И как больно было ошибиться! Я и сегодня, сидя в гримёрной, боялась, что обозналась, что мне помстились вы… Я никогда не думала, что буду рассказывать вам об этом. Но я так много видела за последнее время, что поняла: сказать что-то, быть может, грешно, но промолчать – преступление. Вдруг другого случая уже не представится? И слова останутся не сказанными? Вот, и говорю. Всё. Словно пьяная или помешанная. Вы простите.

– За что? Вы теперь для меня маяк в этом клокочущем море. Лишь бы вновь не потерять вас… Тот романс, что вы пели сегодня… Так пронзительно! Я прежде его не слышал.

– Вы и не могли слышать его. Его я написала. Тогда, в поезде… Как я хотела вернуть то время! Стук колёс, мелькающие за окном снега в чёрных проталинах, и ваш голос, читающий Гумилёва… Пётр Сергеевич, прочтите мне сейчас опять, как тогда, что-нибудь! Пожалуйста. Прочтите, а я запомню, и эта память останется со мной на всю жизнь, и её никто не в силах будет отнять, – не просьба, а мольба была в распахнутых глазах с удивительным разрезом, и, глядя в них, Тягаев стал читать негромко и глухо, со сдержанным чувством:

– Сегодня ты придёшь ко мне,

Сегодня я пойму,

Зачем так странно при луне

Остаться одному.

Ты остановишься, бледна,

И тихо сбросишь плащ.

Не так ли полная луна

Встаёт из тёмных чащ?

И, околдованный луной,

Окованный тобой,

Я буду счастлив тишиной

И мраком, и судьбой.

Так зверь безрадостных лесов,

Почуявший весну,

Внимает шороху часов

И смотрит на луну,

И тихо крадется в овраг

Будить ночные сны,

И согласует лёгкий шаг

С движением луны.

Как он, и я хочу молчать,

Тоскуя и любя,

С тревогой древнею встречать

Мою луну, тебя.

Проходит миг, ты не со мной,

И снова день и мрак,

Но, обожженная луной,

Душа хранит твой знак.

Соединяющий тела

Их разлучает вновь,

Но, как луна, всегда светла

Полночная любовь…

Луна была светла в ту ночь. Озаряя древний город, она со скучающим любопытством заглядывала в окна, грустя в своём вечном одиночестве. Стрелки часов с неудержимой скоростью скользили по циферблату, бестрепетно сокращая обидно короткое время свиданья. Раздался бой, и Дунечка вздрогнула и прошептала:

– Зачем, зачем оно так быстро идёт? Зачем вам уходить так скоро? Зачем воевать?.. Если бы хоть немного продлить… Я сегодня так счастлива, что и умереть не жалко!

– А что такое счастье, Евдокия Осиповна? – неожиданно спросил Пётр Сергеевич. Поднявшись, он подошёл к окну, из которого открывался вид на Кремль, остановился, слегка опустив голову. Прям и статен был полковник, а чувствовался в нём надлом, сдерживаемая боль, прорывающаяся иногда в интонациях, во взгляде, в движениях. И так хотелось Дунечке эту боль всецело забрать себе, и своим теплом залечить раны от всех обид, которые пришлось перенести ему. Поднявшись, она подошла к Петру Сергеевичу, не зная, что ответить ему. Но он, кажется, и не ждал ответа, а заговорил сам, взволнованно и прерывисто: