Текст книги "Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества"

– Столько раз мечтал, как приеду сюда и засяду за него! Очень мне хотелось греческим в совершенстве овладеть, чтобы Писание и Святых отцов в подлиннике постигать. В семинарии у меня по греческому всегда отличные отметки были… А сейчас, чувствую, позабыл его порядком в окопах-то, – Алексей улыбнулся. – Может, теперь наверстаю, как думаешь? – и, помолчав, добавил. – Хотя вряд ли. Время не то, и настроение тоже.

А Наденька думала о чём-то своём. Алёша заметил это, приобнял будущую жену за талию, спросил негромко:

– Что ты, хорошая моя? О чём задумалась?

– Как ты думаешь, понравилась я твоим родным или нет?.. – спросила Надя. – Твоя сестра так пристально разглядывала меня, что я всё время краснела… Наверное, я им странной кажусь, чужой. Барышней…

– Ничего, они привыкнут и полюбят тебя, – заверил Алексей. – Отец, конечно, суров, а под старость сварлив сделался, но ты не думай: он человек хороший.

– Я ничего такого и не думаю, – посветлела лицом Надя. – Я их всех ещё заранее полюбила. Они же твоя семья. И ты непременно полюбишь моих родителей, когда их узнаешь.

– Я уже люблю их, – отозвался Алёша, целуя невесту.

К вечеру Алексей решил истопить баню. Хороша была баня у Юшиных, и сладко было Алёше в предвкушении её обжигающей, обновляющей усталое тело ласки. Верно говорят: банька не баба, а любого ублажит. Разоблачившись до пояса, Юшин проворно орудовал топором, лихо раскалывая сухие чурки так, что ни единой щепы не отскакивало в сторону. Внезапно его окликнул знакомый голос:

– Здорово, Архиерей!

Алексей обернулся, и увидел повисшую на заборе длинную, сутуловатую фигуру Давыдки, лучшего друга отроческих и юношеских лет. Давыдка смотрел на Алёшу, попыхивая папиросой, и щербатое лицо его, всегда выдвинутое вперёд, посмеивалось. Юшин бросил топор и поспешил приветствовать друга:

– Здорово, Жердь! Сколько лет, сколько зим! Рад тебя видеть! Давно с фронта?

– Давненько, – уклончиво ответил Давыдка.

«Дезертир», – мелькнула мысль, но тут же исчезла, уступая место искренней радости от встречи.

– А чего на заборе виснешь? Чего не заходишь?

– Да я собственно так, мимо шёл… – снова уклончиво прозвучал ответ. Темнил Давыдка, держал камень за пазухой.

– Слушай, Жердь, я баню истопил. Попаримся вместе, как в лучшие годы жизни, а? Деверь мой в отъезде, отец хвор, а одному скучно. А, Жердь? Заодно и потолкуем! Столько времени не виделись!

Давыдка подумал, хлюпнул носом, сплюнул и, загасив папиросу, легко перепрыгнул через забор:

– Баня – дело доброе. Баню я уважаю!

– А Илюха что? Дома ли? – спросил Алексей, вспомнив другого приятеля. – Его бы ещё позвать! Совсем бы было как раньше!

– Убили Илюху, – коротко ответил Давыдка.

– Когда?

– Уж год как. В Галиции…

– Царствие небесное…

– Помянем?

– А как без того?

Илюху друзья помянули, уже вдоволь нахлестав друг друга берёзовыми вениками в жарко нашкваренной бане. Заметил Алёша два следа от пулевых ранений на спине Давыдки, но не спросил о них. Да и о чём было спрашивать? Война есть война. Но старый друг сам заговорил о войне:

– Ты в каком же, Архиерей, теперь чине? До генерала не дослужился?

– Поручик, – ответил Юшин.

– Вон оно как! Благородие, значит… – в голосе Давыдки Алексей уловил глухое недовольство. Лёжа на полоке, блаженно чувствуя, как благодарно поёт каждая клеточка распаренного тела, Алёша меньше всего хотел спорить о чём-то с другом, но почувствовал, что спора избежать не удастся. Слегка свесившись вниз, он посмотрел на Давыдку, растянувшегося на нижнем полоке во всю длину своего долговязого, худого тела, спросил осторожно:

– Тебе что-то не нравится?

– Мне не нравится, что ты теперь другой класс, а значит, супротив нас будешь.

Алексей даже сел от неожиданности. Кажется, и впрямь все с ума сошли. Утром отец целый допрос с пристрастием устроил, теперь – Жердь…

– Жердь, ты не пьян ли? Ты что несёшь? Какие классы?! Ты мужик, и я мужик!

– Ты офицер, а я солдат.

– Это было на войне, а здесь не война. Ты вдумайся, какую околесицу несёшь! Лежим мы с тобой в бане, голые! Где ты погоны офицерские увидел?

– Ты разговор не переводи в другую плоскость, – Давыдка тоже сел. – Скажи-ка лучше, ты как к большевикам относишься?

Алёша еле подавил стон. И здесь начиналось то же самое!

– Плохо отношусь! Меня господа большевики едва «в расход» не вывели.

– Вот видишь!

– Что я должен видеть?

– То, что разные у нас классы теперь. Разные стороны.

– Ну, и какие же это классы?

– Трудящиеся и эксплуататоры.

– Дожили! – ахнул Алексей. – Это я, значит, эксплуататор? И кого же я эксплуатировал, расскажи подробнее? У моего отца даже батраков никогда не было! Всё своими силами устроил!

– Ты, может, сам и не эксплуататор, а сторону их держишь. У брата твоего тесть – мироед…

– И кого ж он съел? Я что-то не пойму, Жердь, тебе-то чего не достаёт? Твой отец в бедняках никогда не ходил.

– Причём здесь мой отец? Мой отец тоже большевиков ругает. Я потому дома и не живу теперь.

– Так тебе-то зачем большевики? – не мог понять Алексей. – Что ты от их власти получить хочешь?

– Я хочу, чтобы мир по справедливости устроился. А не так как теперь: одним всё, а другим шиш с маслом! Антохин тесть целые заводы, гектары земли под себя гребёт, а у Егорыча дети рахитом с голодухи болеют!

– А в этом что, тесть Антохин виноват? Или мой отец?! Или твой?!

– Да раскрой ты глаза, Архиерей! Неужели не видишь, что так дальше продолжаться не может?! – глаза Давыдки загорелись. – Вот, возьми хотя наш Алтай! У нас же здесь два класса! Одни всё что баре, помещики малые! В каменных домах живут! Полы у них крашеные! Земли у них – взгляда не хватит окинуть! Скотина у них! Всё! А другие?! А другие, Архиерей, в землянках ютятся, ни землицы, ни лошади… Только батрачеством и спасаются! Ваши скачут, а наши плачут!

– Когда наши отцы с тобой сюда приехали, то сперва тоже в землянках жили и ничегошеньки не имели, а затем пустили корни в эту землю, обросли хозяйством. И что же? Давай отнимем у них то, что они за всю жизнь наработали, и отдадим тем, кто не успел или не сумел устроиться? Что думаешь, они станут богаче тогда? Да не станут! То, что не заработано, сберечь трудно, потому что цена этого не ощущается! Нельзя построить справедливость на том, чтобы отобрать у одних и дать другим! Как ты не можешь понять!

– А мы и не будем отдавать другим! Всё должно быть общим! Тогда неравенства не будет! Ты из деревни нашей выйдь и к новосёлам пройдись! Погляди, как они живут! В грязи, в нищете, в болезнях! А старожилы наши что ж?! Помогают им?! Шиш! Батраков нанимают, дешёвой рабочей силе радые!

– А скажи, Жердь, ты свою рубаху отдашь тому, у кого её нет? Только честно?

– А это тут при чём?

– А при том, что больно вы горластые требовать, чтобы кто-то свою рубаху снимал, а сами-то своей никогда не снимете! Будет комиссар в куртке кожаной сидеть и с мужиков рубахи снимать! Повидал я их, знаю!

– Стало быть, оправдываешь ты такое положение?

– Нет, не оправдываю. Я считаю, что наши старожилы слишком увлеклись накопительством, слишком себе на уме, что следовало бы более внимательно относиться к нуждам неимущих, как Христос учил. Но силой тут ничего исправить нельзя. Я, не задумываясь, отдам свою миску каши голодному, но я никогда не пойду отнимать её у кого-либо. Это дело совести человеческой, а не классовых догм. Пойми, Жердь, догмы – они бездушны, им до человека дела нет! Нельзя же догмами, партийными уставами заменять совесть!

– А ты, когда офицером был, по совести жил, аль по уставу?

– Я устав исполнял, но в противоречие с совестью моей это не вступало.

– Надо же! А у нас ротный был, так он (по совести, между прочим!) долгом своим считал солдата кулаком поучить. Одному так заехал, что челюсть вывихнул. Тот ему тоже отвесил! Офицеру – что? Выговор и перевод, а нашего брата в арестантские роты! И ведь по совести всё!

– И что ты этим хочешь доказать? Что сволочи в каждом деле встречаются?

– Что совесть у нашего брата с твоим – разная. И правда разная! А значит, однажды придётся нам с оружием в руках встретиться, Архиерей.

– Ты это всерьёз? – Алексей спрыгнул на пол, остановился напротив Давыдки.

– Всерьёз. Ты Тимоху спроси – он то же самое тебе скажет.

– Тимоху я ещё могу понять. Отец его сгинул рано, он с матерью и младшими всю жизнь в нужде мыкается.

– Тимоха сейчас в нашем местном Совете заседает. Он в Москве был, Ленина видел. Ты потолкуй с ним. Он тебе многое разъяснит лучше, чем я.

– А ты уже что, тоже партийный?

– Да, на фронте вступил. И Тимоха тоже. Его за агитацию под трибунал отдать должны были, а он сбёг. В Москву. А из Москвы до дома подался.

– Фронт, Жердь, не место для агитации, – сухо произнёс Алексей.

– Вот-вот! – вскинулся Давыдка. – Сразу офицера чувствуется! Смотри, Архиерей, не ошибись, на чью сторону встать!

– Я не собираюсь вставать ни на чью сторону! – вскипел Алёша. – И не надо тянуть меня, точно барана! Я готов воевать с врагом, а в глупости, которую вы называете классовой борьбой, я участвовать не собираюсь! Я деления вашего на классы не принимаю! И за оружие ни за вас, ни против вас браться не стану!

– Э, брат! – протянул Давыдка. – Этак не получится у тебя. Рано или поздно, а придётся сторону выбирать. И защищать её придётся.

– Что же, станем стрелять друг в друга? Жердь, ты что ж, станешь в меня стрелять?

– Стану, Архиерей, если ты на той стороне с оружием окажешься. Потом, может, не прощу себе этого, запью с горя, а стрелять стану.

– А я не буду в тебя стрелять, на какой бы стороне ты не был, – сказал Алёша. – Давай выпьем, чтобы не свела нас судьба при таких обстоятельствах.

– За это стоит, – согласился Давыдка.

Выпив, Алексей сообщил:

– Я жениться решил. Днями свадьба. Придёшь?

– Поздравляю. Но прийти не смогу.

– Почему?

– Я с твоей роднёй на ножах. Так что за одним столом нам не сиживать.

– Воля твоя… – вздохнул Алёша, понимая, что друга он потерял. Перед ним был не прежний Давыдка, с которым удили рыбу, проказили, понимали друг друга с полуслова, а жёсткий, увлечённый идеей борец, готовый во имя своей цели разорвать все узы, отречься от родных и друзей, жестокий к себе и к другим. И снова почувствовал впервые за три года Алексей отсутствие твёрдой почвы под собственными ногами. Прав был отец, ругаясь, что он ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Отец, брат, Демид, Давыдка, Тимоха – все они знают совершенно точно свою стезю, нашли свою правду и твёрдо стоят на ней. А у Алексея никакой своей правды нет. Жаль ему людей, согласен он в чём-то и с Давыдкой, согласен и с отцом, а во всём сомневается, и не знает, куда пристать. Не желал Алёша примыкать ни к одной партии, ни к какой правде. Партия – что? Часть, претендующая быть целым. Правда – что? Одна из граней Истины, посягающая на то, чтобы подменить её. А Алёше хотелось оставаться с целым, с Истиной. И неужели нельзя жить так? Неужели нельзя быть ни на чьей стороне? Неужели нельзя не участвовать в братоубийстве? Но как донести до других свои мысли, как убедить их в абсурдности того, что они считают мудрым? Да и имеет ли право Алёша поучать других жизни? Для чего сам он жил до сей поры? Жил – просто так. Сомневался, колебался, как трава на ветру… Для чего теперь намерен жить? А на этот вопрос, пожалуй, есть ответ. Для жены, для их будущих детей. Он должен, обязан оградить их от нарастающего безумия, быть опорой и защитой им. Если надо, то и с оружием в руках…

День спустя возвратился из отлучки деверь с племянником. Сильно вымахал Матвейка, и не скажешь что мальчишка ещё – взрослому мужику фору даст. И в кого такой? Отец Диомид росточка был среднего, поджар, да жилист. Лицо его всегда было немного усталым, мягким, кротким. Незлобив был батюшка, приветлив со всеми, в службе ревностен. В округе любили его, потому как для всякого находил он доброе слово, всякую душу понять и почувствовать умел. Не успел войти отец Диомид в дом и перекреститься, как уже насел на него тесть с расспросами, что творится в соседних деревнях, что говорят люди о новой власти. Жгло неуёмного старика беспокойство, страх, что пойдёт прахом всё, на что положил он свою многотрудную жизнь.

Отец Диомид отвечал меланхолично, неспешно:

– Говорят, что и везде. Старики новой власти не верят. Молодёжь приветствует. В целом, отношение безучастное. Мужики говорят, что им до власти дела нет, в партиях они не смыслят. Пусть кто угодно будет, лишь бы землицы дали побольше, а налогу поменьше. Эх, всяк о своём печётся, един Бог обо всех…

– Ох, натворят же дел! Чует сердце, всё разорят! – стонал Евграфий Матвеевич. – Одним утешаюсь, что, может, Господь помилосердствует и сподобит меня прежде того помереть.

– Опять ты, старый, за своё, – морщилась Марфа Игнатьевна.

– Народ с ума сошёл, – качал головой отец Диомид, поправляя лампаду. – Прёт, сам не знает куда, разрушая всё на своём пути… Сметут и нас, и тех… Как песчинки сметут… Но да на всё воля Божия.

Отец Диомид, единственный из всей семьи, сразу нашёл общий язык с Надей, к нему она сразу прониклась доверием. Ласков был он, говорил с нею долго, ободрял, и Алёша был очень благодарен ему за это, понимая, как трудно должно быть Наде в чужом доме, среди незнакомых людей.

Обвенчались вскорости. Свадьбу справили скромно, по-семейному. Надя, не привыкшая к деревенскому образу жизни, никого не знающая, не хотела, чтобы собиралось много чужих, да и Алексей не желал шумного застолья, зная, что лучшие друзья не придут порадоваться за него. Отец и мать сердились, считая, что нарушать обычай грех, а по обычаю надо на свадьбу всех родных и соседей позвать. Но Алёша остался непреклонен, заметив, что в грозные дни, о которых всё время твердит отец, вполне можно обойтись без всенародных гуляний. И всё же и Евграфий Матвеевич, и Марфа Игнатьевна дулись на молодых. Подхватывала за ними и Анфиса, но её одёргивал муж, принявший сторону Нади и Алексея, отлично поняв причины, по которым они не желали шумного торжества.

Так долго ждал Алёша этого дня, что, оставшись с молодой женой наедине, немного оробел. Такой хрупкой, такой чистой казалась она, так стыдливо пылали маками её щёки, что и коснуться было страшно. Никогда в жизни не был Алексей так счастлив, как в первую их ночь. Разрывалась грудь от огромного, великого чувства, заливала душу нежность. Разве можно сделать людей счастливыми, следуя придуманным догматам? Разве можно выводить счастье для какого-либо класса? Все эти бездушные доктринёры никогда не ведали счастья, настоящего светлого чувства, озаряющего всю жизнь, а потому и тянет их ниспровергать этот мир, мир в котором они несчастливы. Думают ли, что построят новый, где найдут своё счастье? Или же просто из зависти хотят, чтоб и другие стали такими же несчастливыми, ущербными, искалеченными? А Алёша ничего не хотел ниспровергать, потому что был счастлив, а тот, кто счастлив, не разрушает мира, в котором ему хорошо, не мстит никому.

Рассчитывал Алёша подольше пожить дома, отдохнуть, налюбиться с молодой женой, но прошло совсем немного времени, и обстоятельства вынудили его уезжать. Местные фронтовики и молодёжь, повально увлекшаяся большевизмом, буквально не давали Алексею прохода. Иногда заявлялись недавние друзья, пытались агитировать. Алёша реагировал резко, и разговоры часто оканчивались ссорой. Случалось ему, идя по улице, слышать злобное шипение себе вслед: «Офицер… Контра…» Вначале Алексей не обращал на это внимания, но постепенно стал раздражаться. Спросил при встрече Давыдку:

– Объясни мне, какого чёрта ваши не дают мне прохода?! Я боевой офицер, я честно гнил в окопах три года! В чём вы меня обвиняете? Я ни словом, ни делом не выступал до сих пор против вас. Но вы делаете всё, чтобы вынудить меня к этому. Зачем?!

– Не выступал против, да. Но и за не выступал. Сторонишься, обособляешься, новой жизни не принимаешь… Враг ты нам, Архиерей, как не крути. На нашу сторону ты не пойдёшь, а по серёдке не долго удержишься. Ты нам можешь стать опасен.

– Так, может, прямо сейчас и шмальнёшь меня?! – крикнул Алексей. – Давай! Избавитесь от потенциальной опасности!

– А ты не ори на меня! Вспомнил, благородие, как нашего брата на передовую гонял?! Так здесь тебе не фронт! И не пятнадцатый год! Так что язык прикуси! Здесь мы власть! Захотим и шмальнём!

– Я власти дезертиров и предателей не признаю! – выпалил Алёша.

– Вот и раскрылся! – усмехнулся Давыдка. – Шкура офицерская… Даже бабу себе нашёл – из благородных! Наши, чай, не годятся уже? Благородная скуснее? – и сплюнул презрительно.

Не выдержал Юшин и «наградил» бывшего друга хорошим тумаком, как бывало прежде в мальчишеских ссорах. Но не ответил тем же Жердь, как тогда, не кинулся валить обидчика на землю, а встал, отряхнулся, процедил сквозь зубы:

– А вот об этом ты ещё пожалеешь! – и ушёл.

А вечером прибежал Матвейка, сказал, отдышавшись:

– Арестовать тебя решили, дядя Алексей! Петька Игошин сам слыхал, как брательник его Тимоха говорил, что тебя арестовать надо!

– Да за что ж? – охнула и осела на лавку мать.

– Контрреволюция, говорят, – пожал плечами Матвейка, зачерпнув ковшом ледяной воды из кадки.

– Надо же, а я и не знал, что фингал на Давыдкиной морде равен покушению на советскую власть. Мало я ему всыпал… – фыркнул Алексей.

– Вот они, дружки твои! – крикнул отец. – Мало их пороли, сукиных детей!

– Уймись, старый! – мать оправилась от испуга, поднялась и заявила решительно: – Уезжать тебе надо, сынок. Немедленно. Поезжай к Антону в Новониколаевск. Там они тебя не достанут.

– Ладно, – махнул рукой Алёша. – Видать, с судьбой не разминёшься… Поеду.

В четверть часа собрали нехитрые пожитки. Отец Диомид запряг свою небольшую, серую кобылку:

– Сам свезу. Этак безопаснее будет.

Алексей усадил Надю в телегу, расцеловав на прощанье мать и сестру, забрался следом сам. Под покровом ночи покинул поручик Юшин родную деревню, немногим разминувшись со своими бывшими друзьями, шедшими его арестовывать.

В Новониколаевске остановились на квартире брата. Раздобрел Антошка на тестевых харчах, приосанился. Мужика уже и не заподозрить в нём. Не дать, не взять – барин. Волосы зачёсаны, усы и борода аккуратно подстрижены, дорогой костюм, карманные часы золотые, очки…Несколько лет уже жил Антон в городе, следя за делами тестя, часто выезжая по делам в другие области. Квартира его располагалась в центре города, была просторной и дорого обставленной. Дороговизной и изяществом обстановки увлекался Акинфий Степанович. Ещё на первых порах будучи по делам в Китае, закупил он там огромной высоты зеркало. Было оно столь велико, что не входило в двери, а потому новый дом находчивый хозяин строил, предварительно установив дорогое зеркало. Много всевозможных дорогих и красивых вещей собрал Акинфий Степанович, часть отдал в приданое дочери Мане, и теперь они украшали квартиру, в которой жила она с мужем. Долгое время живя в городе, Маня успела отвыкнуть от деревенской жизни и превратилась в типичную мещанку. Молодость её уже минула, но она следила за собой, стремилась одеваться красиво. Правда, понимание красоты было у неё своеобразным, и Алёша счёл её наряды слишком яркими, до безвкусья. Пятерых детей родила Маня мужу. Один умер от кори, старшая дочь училась в пансионе, сын-гимназист жил с родителями, а младших забрал к себе дед. Маня пыталась вести «светский» образ жизни, бывала на всевозможных мероприятиях, участвовала в благотворительных обществах, прочла несколько книг и с глубокомысленным видом изрекала заученные цитаты. Хозяйство она препоручила экономке, нанять которую уговорила мужа. Антон, занятый работой, прихотям жены не перечил, жалея силы и время на домашние скандалы.

Приехавших Алексея и Надю Маня поселила в просторной и светлой комнате, занимаемой до поступления в пансион её дочерью. Бурной радости приезду гостей она не обнаружила, но вела себя подчёркнуто вежливо и предупредительно. Антон же был рад встрече с братом. Правда Алёше показалось, что радость эта была, во многом обусловлена надеждой Антона втянуть его в «организацию», о которой упоминал отец. Что из себя представляла эта организация, Алексей узнал скоро, придя вместе с братом на её тайное заседание.

Братья немого запоздали. Когда они вошли, говорил довольно высокий человек лет тридцати пяти-сорока с продолговатым, высоколобым, гладковыбритым лицом и глубоко посаженными, умными глазами. Он был одет в штатское, но в осанке его, в движениях Алёша безошибочно угадал офицера. Оратор был немногословен. Речь его, без цветистости и пафоса, была темпераментной и убедительной. В ней не было красивых фраз и митингового задора, но было слово, точное и решительное, была искренность. Речь неизвестного офицера сразу захватила Алексея.

– Необходимо каждому поступиться своими партийными убеждениями для общего дела, – говорил он. – Россия, господа, выше партий, выше личного самолюбия. И ей одной мы должны служить! Через армию – придём к Сибирскому Учредительному Собранию, а затем к сильной, единой, нераздельной России! Всё для победы, господа!

Правда! Правда! – готов был согласиться Алёша. В говорившем он почувствовал не болтуна, к которым успели привыкнуть, а человека слова и дела, человека, умного и готового действовать. То был редкий тип делателя, организатора. И Алексей поверил ему. Позже от брата он узнал, что выступавшим был подполковник Гришин-Алмазов. Не случись того собрания, кто знает, чтобы делал Алёша? А так, встретив на своём пути такого человека, не смог не пойти за ним, уклониться, не откликнуться на пламенный призыв, не поддержать того, что счёл правильным.

Несколько раз посещал Алексей собрания, познакомился с Гришиным лично, а после вступил в его организацию. Прав оказался Давыдка, не удалось сохранить нейтралитет. Может, и к лучшему? Негоже болтаться навозом в проруби, надо же и к какому-то берегу пристать…

Девятнадцатого мая Гришин объявил:

– Договор с чехами достигнут. Выступаем ровно через неделю. Прошу всех быть готовыми.

Многие питали надежду, что, кроме чехов, окажут помощь союзники, которые непременно высадят свой десант во Владивостоке. Иные утверждали, что десант уже высажен и спешит на подмогу. Алексей предпочитал слухам не доверять. И казалось ему, что лучше будет, чтобы эти союзники не высаживали никаких десантов. Если борьба правая, так народ поймёт это, и сам сметёт большевиков. А просить помощи во внутренних делах у чужаков – не дело. Это, как если бы муж, которому жена изменила, вместо того чтобы самому отходить её, подол задрав, пригласил ещё двух-трёх соседей в помощь. Не любил Алёша политики, отогнал привычно сомнения – есть приказ, и надо выполнять.

И, вот, двадцать шестого восстание началось. Подкатили по железной дороге чехи, ударили барнаульцы, и рухнула советская власть в какие-то полчаса. И зачем нам союзники? Сами больно здорово управимся!

В Новониколаевске наблюдалось заметное оживление. Доморощенные ораторы уже спешили блеснуть красноречием, повсюду расклеивались приказы и призывы к населению. Алёша шёл по улице и думал, что сейчас ему надо будет огорчить милую Надиньку, сообщив ей о своём завтрашнем отбытии на фронт. Не успели пожениться, а уже разлука. Хорошо всё же, что они перебрались в город. Здесь, у Антона и Мани, будет ей лучше, чем в деревенской глуши, столь чуждой ей. С такими мыслями дошёл Алексей до дома, и едва переступил порог, как две нежные, мягкие руки обвились вокруг его шеи, а жаркие губы приникли к щеке:

– Живой! Я так волновалась всё утро… Мне так страшно было, словно тогда, в Киеве…

Всё утро Надя не находила себе места. Заслышав выстрелы, вздрагивала, бросалась к окну, силясь представить, где теперь может быть Алёша. Маня невозмутимо сидела за изящным чайным столиком и раскладывала пасьянс. На Надю смотрела она насмешливо-снисходительно:

– И что ты волнуешься, не понимаю? Вернётся он. Жив-здоров. Молодая ещё…

Как легко было говорить ей! Антон в эти часы не участвовал в боях, а заседал где-то в безопасности в ожидании итога восстания. Конечно, и его безопасность – относительная. Если восстание провалится…

– Маня, а если они проиграют?

– Не говори глупостей! – Маня поморщилась. – Слышишь – ухает? Это чехи с железной дороги ведут обстрел. Побегут советчики, никуда не денутся. Так Антон говорит.

Такая уверенность немного успокоила Надю. Она попыталась сосредоточиться на чтении: раскрыла зачитанную книгу Зайцева, пробежала несколько строк и поняла, что совершенно не в состоянии следить за текстом. Попробовала вышивать, взяла пяльцы, но тут же укололась.

– Неженка ты, – вздохнула Маня, потягиваясь. – Вот, сразу видать: барышня. Голубая кровь! Не мог братец наш среди своих девку найти…

Этот упрёк уже слышала Надя. И читала в глазах свекрови и Анфисы. Конечно, их можно было понять. Марфе Игнатьевне нужна была в доме помощница. А потому мечтала она, чтобы привёл сын в дом справную, здоровую, хозяйственную жену. Мало ли девок хороших в деревне? Выбирай любую! За офицера, за георгиевского кавалера – какая откажется? Да и дом Юшиных – крепкий дом, зажиточный. Так нет: привёз сын барышню нежную. Барышню ту тронуть страшно, а уж как такой поручишь воды натаскать (да ещё сибирской-то зимой!), как в поле работать послать? Да она ж на плечики свои хрупкие и коромысла не подымет! Барышня хозяйства не ведала. Зачем ей было? В доме горничная обихаживала, кухарка готовила. Ничего-то не умела Надя по дому. Научили её языкам да музыке, а руками работать не научили. А зачем нужна была Марфе Игнатьевне такая сноха, которая только книжки читает? Косилась она на те книжки неодобрительно. Привёз сын барышню безрукую – какой с неё прок? Так же рассуждала и Анфиса. Ртом в доме больше стало, а помощи никакой. Только отец Диомид и утешал Надю. Правда, со свекром нашла она общий язык. Старик охоч был до газет, а грамоте знал слабо. Правда, в последнем не признавался, валя всё на мелкий шрифт и слабое зрение:

– Ну-ка, дочка, почитай ты лучше!

И Надя читала. Никогда прежде не доводилось ей читать столько газет. Газеты сплошь были советские. Свёкор сердился, негодовал на то, что в них было написано, но просил читать всё.

Не показывала Надя виду, а тяжело было ей в деревне. Никогда прежде не жила она в сельской местности, никогда не сталкивалась с трудностями быта. Правда, всё пережитое за последние месяцы закалили её, а всё же тосковала «барышня» по городской, устроенной жизни. Недоброжелательность же свекрови тоску усугубляла. Надя не обижалась, но чувствовала себя без вины виноватой и пред ней, и перед Анфисой. Виноватой в том, что, в самом деле, ничего не умеет она, что чужая им, всему укладу их жизни. Алёше она не жаловалась, но он и сам стал догадываться, что жене тяжела такая жизнь. Он сам заговорил о том, что надо бы поехать проведать брата, пожить в городе. Стычка же его с местными большевиками отъезд ускорила.

Жизнь в городе была Наде привычнее. С Маней они не подружились, но у неё, в отличие от Марфы Игнатьевны и Анфисы, не было причин сердиться на «барышню» за её неумелость в хозяйстве: здесь хозяйство всё равно лежало на плечах экономки. Таким образом, не было ни конфликтов, ни близости. Маня скучала, и общество Нади, видимо, даже развлекало её. Она расспрашивала новоявленную родственницу о Петербурге, где ещё девочкой однажды побывала с отцом, о тамошнем обществе, листала её книги и даже выписала себе в тетрадь какое-то стихотворение Блока. Надя охотно рассказывала обо всём, с удовольствием вспоминая светлые дни своего детства. Маня взялась показать ей Новониколаевск, ввела её в круг своих знакомых, наконец, настояла на необходимости заказать новое платье. Надя долго отнекивалась, считая в душе, что думать о туалетах в такое время не пристало, но Маня заявила категорически:

– Война или не война, революция или что другое, а женщина обязана оставаться женщиной, и иметь хотя бы один приличный туалет, в котором не зазорно было бы выйти на люди. Мало ли что? Пригласят твоего Алёшу и тебя на какой-нибудь банкет, и в чём ты пойдёшь? Нужно же иметь что-то приличное!

– Но у меня нет денег, – всё ещё сопротивлялась Надя.

– Мы с Антоном не смогли приехать к вам на свадьбу, так что за нами подарок.

И Наде пошили платье. Цвет и фасон она выбрала сама. Строгое, неброское, сочетающее шоколадный и кремовый цвет – оно очень шло к глазам своей обладательницы. Надев его впервые, Надя подумала, что Маня, пожалуй, была права. Женщине необходимо иметь хотя бы один приличный туалет, чтобы взглянув на себя в нём, вновь ощутить себя привлекательной, красивой, женственной. Маленькая женская слабость – кто поставит ей её в укор? Посмотрела Надя в зеркало на себя, развеселилась – уж больно шло платье, так точно по фигуре легло! А то ведь от прежнего гардероба мало что уцелело, и, права Маня, в случае нужды в порядочным обществе не в чем показаться. И Алёше – приятно же должно быть, что у него такая жена! Довольна была и Маня. Ей, вообще, доставляло большое удовольствие заниматься гардеробом: и своим, и чужим.

– Вот, другое дело, – говорила она. – Теперь хоть на генерал-губернаторский бал, если такие у нас ещё будут! Я была однажды на таком балу… С отцом… Отца ведь везде знают. Даже в твоём Петербурге…

Об отце Маня любила говорить. Отцом она гордилась. Муж так и остался для неё вторым человеком после него.

Скоро Надя нашла себе занятие: стала заниматься французским с Маниным сыном Денисом. Мальчик ленился, но мать строго следила, чтобы он не отлынивал от уроков, присутствовала при них сама, говорила назидательно:

– Учись, сыночек. Дед твой в поте лица трудится. Отец тоже. Пока мы только в Сибири известны и в России немного, а там, глядишь, и до заграницы дойдём. А ни дед, ни батя по-заграничному не знают. Так ты знать будешь! Будешь в Париж ездить по нашим делам.

Мальчика, кажется, такая перспектива не очень вдохновляла, но ослушаться матери он не смел.

Алёша всё чаще стал отлучаться из дома. Он ничего не скрывал от Нади, и она знала, что муж стал членом подпольной офицерской организации, что готовится восстание. Переполнялась душа страхом за Алексея, но понимала Надя, что иначе он не может. Что потом не простил бы себе, если бы остался в стороне, как многие другие. Вечером накануне восстания Алёша ушёл, предупредив Надю, что завтра решающий день, но что всё, скорее всего, обойдётся, чтобы она не волновалась. Всю ночь Надя не спала, поднялась чуть свет и не могла усидеть на месте нескольких минут.

– Наливки хочешь? – спросила Маня с жалостью. – У меня отцовская есть, лечебная. Полегчает.

– Спасибо, не хочется.

– Зря. Тогда пообедаем.