Текст книги "Все в саду"

Куда приводят мечты
Татьяна Щербина

Я, как и человечество, возникла в райском саду.

Только в отличие от Евы у меня была мама, а ее вроде бы вырастили из стволовых клеток ребра Адама. Но не исключено, что Адам и Ева – два румяных биоробота, которых удалось-таки сконструировать по образу и подобию. Теперь мы и сами умеем в этом роде, хотя остаемся созданиями с той же программой, что была написана в Эдеме. В детстве я ощущала себя по другую сторону творения: всё и все принадлежали мне, были моим производным. Мама была потому, что была я. И бабушка, и дед, благодаря которым и возник сад.

К моему появлению они начали готовиться, когда я была всего лишь запятой в утробе. Первым делом выхлопотали участок – из своего пекинского далека, где оба работали. Это была хорошая позиция для того, чтобы просить и получать, – из самой дружеской заграницы, “русский с китайцем – братья навек”. Они еще не знали, что Хрущев не продолжит линию Сталина, у которого

Китай был на содержании и доверии, но к отъезду стали готовиться вовремя. Когда я родилась, Хрущев показал Мао кузькину мать. Из Китая бабушка с дедом привезли целый контейнер добра: детских вещей на пять лет вперед, шелковых картин и эмалевых ваз с райскими птицами и цветами – это же всё надо было куда-то поместить. Так что без дачи всяко не обошлись бы. Участок выделили в легендарном месте – сорок первый километр, напротив леса, где немцев остановили под Москвой.

Быстро построили маленький домик в дальнем углу участка, а в центре стали возводить большой, двухэтажный, с террасой, крыльцом, сенями, русской печью и двумя голландскими, второй этаж украсили балконом с резными перилами и нишей – в общем, целое произведение деревянного зодчества. Садом занялись не менее тщательно: сами по себе на участке росли березы, дубы и елки, а нужны были еще цветы всех доступных видов, яблони и груши, вишни и сливы, грядки с клубникой и редиской, кусты смородины и малины.

Такая подготовка не могла не вселить в меня чувство важности появления на свет: мир создавали специально для меня. И еще придан был мне в пару мальчик Ванечка, родившийся в тот же день, что и я, и оказавшийся соседом. Мы бегали голышом по траве, и с этих наших полутора лет я себя помню – как картинку, видимую со стороны, что странно, но факт – до какого-то возраста, пока не пробудилось сознание, я себя помню именно взглядом извне. Вот я встречаю первые нежно-лиловые цветы, раскрывающиеся близко от земли, от нетерпения явить бесцветному миру краску. Это крокусы, но я еще не знаю, как они называются. У меня была игрушка – железный раскрашенный бутон на палочке. Если палочку вдвинуть под бутон, он с жужжанием раскрывался, и в нем появлялась Дюймовочка. Так я и воспринимала крокусы, как явление Дюймовочек на промерзшей за зиму земле. Эстафету подхватывали белые нарциссы с бледно-желтой короной на голове. Их стебли уже отрывались от земли высоко, сил хватало и на узкие стрелки листьев, которые всё же переламывались посередке – мало еще тепла, мало питательного солнца. У нарциссов был чудесный тонкий запах, оттого что с ними возвращались на землю духи, улетавшие зимовать на юг.

Холод, снег и тотальная эвакуация всего живого – бабочек, жучков, листиков, цветов – были неизбежностью. Дачный рай закрывался на амбарные замки – их вешали на двери, а террасу, балкон и нишу закрывали фанерными щитами, последний замок замыкал калитку, после чего происходила передислокация меня и моей свиты (мама, бабушка, дед) в город. Себя я за живое не считала: я – смотритель за всей этой живностью, его всевидящее око, бесплотное, но на сторонний взгляд похожее на ангела. Мы с Ванечкой, притаившиеся среди цветов или являющие себя миру открыто и шумно, на лужайке перед домом, хоть и без покрытых перьями крыльев, были ангелами, как их всегда изображают – пухлыми, кудрявыми, голыми двухлетними детьми. Ванечка был курчавый, но худой, а у меня были положенные складки-ниточки на ручках и ножках, но волосы прямые – вместе мы вторгались в атеистический лексикон взрослых словом “ангелочки”.

Ева – из ребра Адама, это ж надо такое придумать! До столь высоких технологий мы еще не дошли, хоть и надеемся из найденных археологами костей кого-нибудь воссоздать.

Когда рай заколачивался и мы – те же самые мы – зимовали в городе, всё менялось. Бабушка болела, ей делали операции, из мамы выскакивали нервы с ужасными криками, и она колола себе витамины группы В, дед закрывался в своей комнате с коньяком, который к концу вечера превращал его в персонажей картин Пикассо. Картин этих я тогда не видела, но, как увидела, сразу узнала. На даче, в раю, весь этот зимний морок исчезал, все казались здоровыми и счастливыми. Бабушка варила варенье на двух керосинках, стоявших в сенях, – мне полагалась клубничная пенка. Мама ставила молоко, купленное в соседней деревне Матушкино, в русскую печь, а я ждала, когда оно станет топленым и на нем нарастет толстая коричневая пенка.

Дед подводил меня к меховому шмелю, садившемуся на перила террасы, и я его гладила. Шмель тоже любит ласку, он не то чтобы урчал, но я чувствовала, что ему приятно. Я ждала раскрытия китайских пионов, белых и розовых, как зефир: их обживали зеленые перламутровые жуки, которые восхищали меня своей неземной красотой. Я их тоже гладила, их металлическая спина – не чета шубке шмеля, но так это другой жанр, инопланетный шик. Шмель – он наш, мех-шерсть-волосы, а переливчатый жук – брат морских раковин. Дед с бабушкой привезли их из Китая несколько – больших, сохранивших шум моря, если приложить к уху. Я слушала море, хоть и не знала, как оно выглядит, и считала его вместе с жуками явлениями другого мира. К нему же относились росшие под окнами гостиной-столовой серебристые маслины с серебряными ягодами – не те оливковые деревья, которые я люблю теперь, в Греции, Провансе, Гефсиманском саду, а какие-то особые, с несъедобными плодами. Еще были нездешние плоды бульденежа – белые шарики на низкорослых кустарниках, обрамлявших аллею, ведшую от калитки к дому.

За калитку я выбегала часто – к колонке, из которой наливалась вода в два цинковых ведра, которые дед поднимал на коромысло и нес в дом. Но однажды мне разрешили отправиться за границу моего мира – через дорогу, в лес. Дед держал меня за руку, чтоб я не заблудилась, а я и сама не отходила ни на шаг, поминутно спрашивая “Что это?” У леса было много общего с садом: те же березы да орешники, только цветы не нарядные, как у нас, а простенькие – колокольчики, лютики… Но кое-что резало глаз.

– А это что?

– Каска, – отвечал дед.

Мина. Граната. Окоп. Танк. Траншея. Фляга. Дед рассказал мне про войну. И я до сих пор уверена, что видела ее своими глазами, поскольку в этих лесных прогулках узнала ее язык и будто вспоминала то, что предшествовало пейзажу после битвы. Прошло после нее уже около двадцати лет, но всё осталось нетронутым, с самого 1941-го.

Лес поначалу был бесконечностью: асфальтовая дорога отрезала нас от него, а дальше, сколько ни иди, картина не менялась. Но однажды, в нескольких автобусных остановках от нашей дачи, лес вырубили и построили на его месте город Зеленоград. Это был очень передовой город, с высокими домами из стекла и бетона, один был институтом электроники, другой – кинотеатром “Электрон”, появились магазины, в которых продавали туфли, которых в Москве и не видывали, и продукты без очередей. А то дед каждую пятницу прибывал после работы с двумя коробками, перевязанными крепкой бечевкой, чтоб кормить нас городскими деликатесами, которых не знала деревня Матушкино. Печенье “Крымская смесь”, сливочная помадка, вермишель, килька. Деревню, стоявшую по нашу, жилую, сторону дороги, тоже пустили под нож – город Зеленоград разрастался.

Большой мир состоял из леса, Зеленограда и злой соседки, ходившей всегда в белом платочке и кричавшей на мужа, кур и пчел, которых они разводили. Еще у них был цепной пес, которому я носила после обеда косточки, он благодарил, но однажды устроил “восстание рабов”: посмотрел на меня с ненавистью, зарычал, а когда я отступила, сорвался с цепи и покусал.

Несильно, поскольку из дома выскочила соседка с палкой и он присмирел под ударами, но прививки от столбняка делать пришлось. Кости отныне доставались земле.

Самым интересным был пруд позади дачного поселка – я любила наблюдать за жуками-плавунцами, ходившими своими тонкими ногами по поверхности воды, рассматривать желтые кувшинки на зеленых блюдцах, а главное – в пруду водились тритоны, разноцветные дракончики. Дед пытался поймать для меня тритона сачком, но они не давались – в сачок охотно шли только лягушки, чтоб прыгать там, как на батуте.

Центром мироздания была дача. В доме был Нижний Мир – подпол, засыпанный шлаком, куда я иногда направлялась на экскурсию. Боялась каждый раз, но затем и шла, чтоб бояться. Там было совершенно темно, и жили черти – они не кусались, но были страшными по самой своей природе. Ступать надо было тихо, хотя угольки шлака шуршали под ногами, чтоб чертиков не разбудить, потому что тогда они станут бедокурить и райская дачная жизнь превратится в зимний городской раскардаш. Был и Верхний Мир – чердак, куда ссылалось всё сломанное и отжившее свой век. Меня оттуда уводили с трудом, поскольку по этим предметам, как и тем, что были в лесу, я пыталась разгадывать жизнь, бывшую до меня, и это было страшно увлекательное занятие. Старинные карманные часы на цепочке, открытки, исписанные каллиграфическим почерком, лорнет, большая стеклянная капля с полустершейся на дне картинкой: кипарисы, арочная галерея, написано: “Кисловодскъ”. Каменная доска с двумя чернильницами, перья, шляпка с вуалью и ягодками на боку. Чье это всё? Прабабушкино, она умерла, чуть-чуть не дождавшись моего рождения. А к нам на дачу приехала вдова прадедушки, “вторая жена”, с внуком студентом-медиком. Он пошел со мной играть, поймал лягушку и спрашивает: “Хочешь узнать, что у нее внутри?” Я задумалась: у меня, например, внутри чувства, мысли – что еще? А он достал из кармана скальпель и разрезал лягушку вдоль по животу. Я убежала, рыдая, и попросила, чтоб больше этот злодей к нам не приезжал. Так оборвалась одна родственная линия. Не только в реальности – я их больше не видела, – но и внутри меня.

К лягушкам я относилась дружески, а в тритонов была влюблена. И дед решился на подвиг: залез в заросший тиной пруд по пояс и голыми руками выловил мне целых двух тритонов. Черного и изумрудного. Мы поместили их в мою первую детскую ванночку, выставленную в сад в качестве накопителя дождевой воды. Дед выпилил тритонам два деревянных кругляшка, чтоб они там отдыхали, как крокодилы на берегу. На самом деле это были инопланетные рептилоиды. Они отвергали нежности, но я думала, что они любят меня по-своему, слушая мои рассказы об археологических раскопках “допотопной”, как ее называли в доме, жизни до революции и о том, как после потопа все поубивали друг друга, видимо, разбудив чертей Нижнего Мира. Мне больше некому было об этом рассказать, потому что у бабушки погиб сын и она не могла говорить о войне, мама считала, что из темного прошлого мы движемся к светлому будущему, и моих раскопок не одобряла. Когда ее раздражало, что я чего-то не знаю, она говорила: “Ты прямо как из прошлого века”, что не мешало ей приучать меня к классической литературе того самого века. Меня слушали только тритоны, и однажды утром, побежав к ванночке, я обнаружила, что она пуста. Тритоны сбежали в неизвестном направлении, и я была безутешна. Мне пытались заменить их рыбками и хомячками, но моя любовь к животным на этом закончилась окончательно и бесповоротно.

Рай рухнул в одночасье, когда умерла бабушка. Дед ушел в круглогодичный запой, мама – в превратности любви. Дачу они разрезали пополам, как тот студент лягушку, воздвигнув посередине стену, засыпанную внутри шлаком из нижнего мира – для звукоизоляции. Деду осталась сторона с террасой, на которой мы уже никогда больше не выпьем чаю с клубничным вареньем, нам с мамой – сторона с керосинками и крыльцом. Места было достаточно, но дом перестал быть домом. Куда ни глянешь – натыкаешься на стену. Стены, которые возводили вместе с домом, радовали глаз – бревна, проложенные паклей, в теплых комнатах, вагонка – во внутренних перегородках и на потолке, а тут – глухой щит, подразумевавший и меч. Двое моих единственных близких больше не разговаривали. Дед, который неустанно окучивал и удобрял фруктовые деревья, сажал клубнику, косил траву и подвязывал пионы, на всё махнул рукой. Я проводила время с собраниями сочинений: Толстого, Чехова, Диккенса, эмигрировав из жизни меж двух огней. От дружной семьи остались два обломка, внезапно ставших друг другу чужими, и никому не нужная я.

Сад продолжал цвести, и можно было наблюдать, какие цветы наиболее устойчивы к невзгодам, какие сдаются вторыми, третьими. Золотые шары высились на заднем участке, хоть и поросли сорняками по пояс. Флоксы тоже выстреливали своими разно-цветными огоньками, яблоки созревали как прежде, но стали невкусными, а черноплодной рябине ничего не делалось – плодоносила теми же вяжущими ягодами, на то и гибрид, метисы жизнеспособнее. Меня посылали ее собирать, мама варила из нее варенье, вместе с яблоками, получалось так себе, но другого не было. Это сейчас варенье редко увидишь на столе, а оно было основой советской жизни.

Мои отношения с дедом оставались такими же теплыми, и я бегала на его половину, когда мама спала или ездила в Зеленоград за покупками. В основном за туфлями – обувь была дефицитом везде, кроме Зеленограда, а тут были импортные, лаковые, с пряжками, на каблуках – передовой город рос на глазах! Дед всегда радовался мне, но я чувствовала, что спирт, этот странный джинн, дух (Spiritus и означает “дух”), завладел им, отрезав путь к светлому будущему, оставив собственной его душе доступ только в прошлое, где я была ангелом, а бабушка – хозяйкой рая. Да и я, собственно, уйдя в литературную классику, ушла в прошлое – “допотопное”, которое мне всегда так нравилось. Только мама стремилась к будущему, чтоб учредить новый рай, раз этот в одночасье раскололся и зарос бурьяном. Мальчик Ванечка тоже исчез, поскольку наши мамы поссорились. И анемоны не встречали нас по приезде, их вытеснила крапива, которую мы с дедом прежде выпалывали в холщовых перчатках.

Дед, усаживая меня за некогда общий наш обеденный стол, выкладывал сыр и колбасу – прежде в доме готовили, а теперь зачем – и рассказывал о прошлом. Что заболела бабушка еще в Китае и прожила тринадцать лет с одиннадцатью операциями только потому, что надеялась на жизнь с чистого листа, мою жизнь, для которой надо было создать новое пространство. Его же не создашь абстрактно, ни для кого! Мне казалось, что дед хочет сказать, что они, видевшие прошлое, уже как бы навсегда испорчены и непригодны для рая. Что очень важно не знать.

Я прочла про дерево познания добра и зла, и что Ева откусила плод с этого дерева, чем всё и было испорчено навсегда. То есть если бы она знала одно добро, которое никак не называлось бы за отсутствием зла, то Каин не убил бы Авеля и остальные не штамповали бы эту каинову печать до скончания дней. А я в своем райском саду могла бы начать всё сначала. Примерно так я интерпретировала нетрезвые речи деда, восприняв их как руководство к действию. Взяла мотыгу и пошла в сад. Осмотревшись, обнаружила, что он стал похож на лес: лютики, иван-да-марья, крапива, осока. Я знала, что нужно полоть сорняки и рыхлить землю, выкапывать луковицы и удобрять компостом, но не могла понять, как дед ухитрялся ухаживать за таким огромным садом, а бабушка и мама – за домом, и я везде торчала рядом – “помогала”, почему теперь всё это невозможно? Сад похож на лес, дом – на холодную войну с Берлинской стеной, а я вдруг оказалась хозяйкой этого недружелюбного мира. Потому что однажды дед вручил мне документ, где было написано, что я – владелица дома. Прежде был он, а теперь – я. Я не придала этому значения: что значит “владелец”? Это же наш дом, наш потерянный рай, одной мне его не возродить.

Я стала приезжать сюда зимой, с одноклассниками – зимой веселее: снег ровным покровом, бодро зеленеющая ель, коллективно разгребаем дорожки, топим печь, превращаем лед в воду, танцуем под привезенный из Москвы магнитофон, разворачиваем домашнюю еду – каждый брал с собой из дома паек. На Новый год еще и шампанское, игра в бутылочку, поцелуи…

И вот однажды получаю на московский адрес письмо из Зеленограда: меня уведомляют, что дом сносят, за что выплатят мне компенсацию две с половиной тысячи рублей. Чтобы было понятно – построить дачу в те времена стоило примерно пятьдесят тысяч. А земля принадлежит государству, участок “выделяют”, так что и дом – замок на песке, он принадлежит тебе до тех пор, пока земля под ним не понадобилась государству для других нужд. Еду в передовой город по указанному в письме адресу, в кабинете сидит “ответственный работник” – неистребимой породы, рожденной революцией, женщина-робот: “распишитесь вот тут”.

– Не имеете права, это частная собственность! – негодую я.

– В нашей стране частной собственности нет, это личная собственность, с которой государство поступает по своему усмотрению. Если вы еще раз повторите эти слова, вас посадят в тюрьму.

Пауза.

– Берите деньги, пока мы вам их предлагаем.

– Но откуда такая странная сумма? Дом стоит во много раз больше!

– Была комиссия, оценила в такую сумму, ваше мнение никому не интересно.

– Но почему вы отбираете у нас дом? – я одновременно чувствую, что виновата – не уберегла рай, не мотыжила, не пропалывала, не красила крышу зеленой краской, как это прежде делал дед. Перестала быть ангелом. Потеряла бабушку. Не пустила корни на этой земле так глубоко, чтоб их нельзя было выкорчевать. Правда, соседка в белом платочке со всем ее натуральным хозяйством, жившая тут круглый год, пустила, ухаживала, а дом всё равно снесли.

– Расширяется строительство города Зеленограда, ваш поселок идет под снос, завтра приедет экскаватор, расписывайтесь быстрее, девушка, задерживаете, – “ответственный работник” смотрит на меня угрожающе.

“Московская улица, 53”. Этого адреса не существует уже много лет. Когда в моей жизни происходили резкие изменения, мне всегда снилась дача. Это были вещие сны, в том смысле, что, если ждал хороший поворот, снился цветущий сад и не было разделительной стены в доме, а если плохой – сад был в снегу, ночью, и в свете тусклого фонаря можно было различить удаляющихся тритонов.

Экскаватор порубил дом в щепки. Дед вскоре умер. Светлое будущее не настало, но я, как и Ева, хорошо различаю добро и зло. Благодаря этому знанию мир принадлежит мне в гораздо большей степени, чем в детском раю.

ЦПКиО
Ольга Вельчинская

Остановившееся мгновение детства: ранняя (потому что тепло), но уже золотая (колорит того дня запомнился) осень, мы с няней моей Аней сопровождаем бабушку в Парк культуры и отдыха. Бабушке едва за семьдесят, но при несомненной душевной молодости и нестареющем интеллекте ходит она с трудом, зрение идет на убыль, не исключено, что это последний ее московский пленэр. Так уж случилось, что территориальная близость Парка культуры, Нескучного сада и Воробьевых гор стала для бабушки моей, художницы, нешуточным утешением на протяжении всех довоенных и немногих отпущенных ей послевоенных лет, то есть с тех самых пор, как семейство наше поселилось в переулке между Остоженкой и Пречистенкой. А случилось это ни много ни мало в апреле 1918 года.

И весною, и летом, и осенью бабушка приводила детей своих и учеников всех призывов в Парк культуры и в Нескучный сад, во все советские годы практически не менявшийся, разве что существенно одичавший по сравнению с теми временами, когда он принадлежал Дворцовому ведомству, да ведь когда это было… Эти прогулки и работа на пленэре отчасти компенсировали кислородное голодание не столько тела, сколько души, о чем неопровержимо свидетельствуют сохранившиеся карандашные рисунки и пастели.

В тот давний и дивный день раннего моего детства бабушка устроилась на скамье, основательном сооружении, эдаком многое пережившем скамеечном мастодонте на чугунных литых лапах. Таких долгожителей в ЦПКиО паслось огромное стадо, они расползались по аллеям, обитали на берегах прудов и до поры до времени существовали в гармоничном ансамбле с претенциозной, но славной садово-парковой архитектурой: балюстрадами, фонтанами, павильонами и ротондами со сферическими сводами цвета синего кобальта, в любую погоду и во все времена года имитировавшими безоблачные июльские небеса. А также со статуями спортивных девушек с соответствующим инвентарем (веслами, дисками, копьями и пр.) и с урнами для мусора – пафосными сооружениями, изваянными в неоклассическом стиле, в которых даже самый ничтожный и неопрятный мусор обретал не то чтобы статус, но некоторую всё же значительность. Но в какой-то момент скамьи бесследно исчезли, может, и вымерли, как это случается рано или поздно со всеми доисторическими существами.

На коленях у бабушки альбомчик с разноцветными листами плотной бумаги разных оттенков серого, охристыми, сизыми и терракотовыми. Альбом, обтянутый серым холстом, явился из тех же времен, что и скамьи-мастодонты. Эти писчебумажные изделия разных форматов бабушка покупала некогда у Мюра и Мерилиза на Петровке или в магазине Дациаро на Мясницкой. Экономить бумагу нужды не было, поэтому для очередного рисунка она выбирала фон подходящего к случаю цвета, соответствующий тому или иному замыслу, беззаботно пролистывая те страницы, черед которых еще не настал. А когда времена переменились, и на долгие десятилетия наступил не просто дефицит бумаги, но натуральный бумажный голод, бабушка продолжала рисовать в тех же самых альбомчиках на пустующих страницах, провиденциально припасенных высшим разумом для такого именно случая. Вклеивая по мере надобности новые листочки, к примеру, голубоватые и зеленоватые обороты школьных тетрадок или серую оберточную бумагу со случайными вкраплениями. Что, впрочем, ничуть не ухудшало качества рисунков, а может, даже открывало новые возможности. К тому же рисовать на грубой оберточной бумаге исключительно приятно, знаю по собственному опыту…

И вышло так, что с самим понятием ВРЕМЯ случилось в бабушкиных альбомах нечто странное и даже загадочное. То есть время в альбомах не просто живет, оно дышит и пульсирует – то растягивается, то сжимается… Вслед за наброском, датированным одним из девятисотых или десятых годов, следует пастель 46-го года, за 46-м – карандашный рисунок 29-го или акварель 34-го. Художник то стар, то снова молод, то он на склоне лет, то в апофеозе зрелости, диаметральны обстоятельства его жизни и состояния души, различна ситуация за окном. Сложные чувства сродни головокружению переживает человек, перелистывающий не страницу за страницей, но эпоху за эпохой. А если этот человек внучка или правнучка художника…

Так вот, на коленях у бабушки холщовый альбом, рядом коробка с цветными карандашами. Некоторые карандаши – ровесники альбомов, поэтому самые драгоценные (в особенности голубые и зеленые) изрисованы и сточены едва ли не до основания. Крошечные карандашные огрызочки, едва ли не сантиметровые, непонятно как удержать их в руке, но какие же они аппетитные!

Бабушка рисует, Аня уселась на соседней скамье, вид у нее по обыкновению недовольный, однако сдерживается, не ворчит, видно, бабушку всё же побаивается. Она у нас вечная оппозиционерка. Единственный член нашей семьи, не вызывающий у Ани негатива и желания противоречить, это моя мама, мама для Ани авторитет, но она до глубокого вечера на работе, поэтому я живу в облаке дурного Аниного настроения. Так вот, бабушка рисует, Аня закипает и вот-вот взорвется, ну а я с упоением общаюсь с немолодым лысоватым дяденькой в выцветшей гимнастерке, копающимся в большой круглой клумбе, окруженной скамейками-мастодонтами. На дворе то ли 51-й, то ли 52-й год, и хотя война давно окончилась, фронтовики еще не износили военную форму. Дяденька приветливый и словоохотливый, улыбается, задает вопросы, а я с радостью отвечаю (с детства любила побеседовать-потрепаться).

Бабушка рисует клумбу, деревья и кусочек аллеи, посыпанной красным гравием. Стоило вступить на территорию Парка культуры и отдыха, как утоптанные и сухие аллеи, в любую погоду выглядевшие исключительно нарядно, мгновенно создавали у советских граждан празднично-прогулочное настроение. Красные аллеи видятся мне непременной принадлежностью ЦПКиО (нынешним языком, его визуальным брендом), хотя давно уж и след их простыл. Во взрослые годы я задумывалась, а откуда взялся тот жизнеутверждающий красно-оранжевый гравий, отчего он больше нигде не встречается? Оказалось, что когда под руководством архитектора Власова (того, что построил Крымский мост) кипела работа над генпланом ЦПКиО, помощник его Леонид Николаевич Павлов в заботе об эффектной подаче проекта будущие аллеи и дорожки выкрасил на макете красным суриком. И Власову это так понравилось, что он распорядился сделать точно такие же в натуре, то есть посыпать дорожки не скучным серым гравием, а толченым красным кирпичом. Возможно ли вообразить те горы, те египетские пирамиды красного кирпича, что пришлось истолочь в течение многих десятилетий исключительно для эстетических целей?

Суть манипуляций, которые проделывал с осенней клумбой демобилизованный дяденька, прояснилась годы спустя. Через десять или одиннадцать сентябрей после того бабушкиного пленэра (самой-то ее к этому времени давно уж не было на свете) отец мой отправился туда же и с той же целью. То есть на очередной пленэр всё в тот же Парк культуры и отдыха имени Максима Горького. Вдохновившись на этот раз не красными дорожками, но необъятными клумбами и газонами, засаженными алыми сальвиями, “сальвиями сверкающими” (лат. Salvia splendens). Поставил, как водится, мольберт и написал быстрый этюд, который нынче висит у меня над кроватью. Может, писал бы и дольше, но вдруг явилась орава женщин – работниц треста “Мосгорозеленение” и принялась в соответствии с графиком сезонных работ споро выдирать прекраснейшие цветы, которые и не думали увядать, а предполагали сиять и сверкать на радость москвичам и гостям столицы до глубокой осени. Сначала папа расстроился, но вдруг его осенило! Человек законопослушный, он испросил у работниц “Мосгорозеленения” разрешения, и добрые женщины позволили ему взять столько цветов, сколько он сможет унести (в точности как в той сказке, где речь шла о золоте, серебре и драгоценных каменьях).

Папа воодушевился и принялся разносить охапки цветов по домам друзей нашей семьи. Желая порадовать всех без исключения, в тот день он совершил несколько ходок, благо все еще были живы и жили в шаговой доступности друг от друга… Вообразите: будний день, проза жизни, ничто не предвещает праздника, вдруг звонок (другой, третий, четвертый, в зависимости от количества жильцов в квартире), дверь распахивается, и в ее проеме в перспективе тусклого захламленного коридора мой молодой отец в обнимку с полыхающей цветочной охапкой! А друзья наши, ошеломленные внезапным даром, в свою очередь принимались делиться цветами с соседями по квартире (с теми, разумеется, с которыми сохранялись если не дружеские, то хотя бы дипломатические отношения).

Потратив на безумное с точки зрения человека разумного мероприятие полдня, папа не просто материализовал такую эфемерную субстанцию, как РАДОСТЬ, но и доставил ее по нескольким московским адресам. Внес яркую праздничную ноту в монотонную повседневность унылой городской осени. Что это, если не тот самый свет в конце тоннеля, и многим ли мужчинам (в том числе женщинам) по плечу затея такой простоты, такого размаха и такой убойной силы?

Из истории со сверкающими сальвиями (суть шалфеем), некогда разнесенными моим отцом по нескольким остоженским, пречистенским и арбатским адресам, делаю вывод, что давний мой знакомец в выцветшей гимнастерке, волею судьбы навечно обосновавшийся в одном из первых детских воспоминаний в ближайшем соседстве с бабушкой, тоже работал в тресте “Мосгорозеленение” и в тот день готовил порученную ему клумбу, предшественницу всех последующих, к осенней непогоде и зимним холодам.

У любого моего ровесника-москвича в запасе множество личных историй, связанных с ЦПКиО им. М. Горького, при отсутствии большого выбора десятки лет остававшегося чемпионом среди территорий круглогодичного праздника во времена нашего детства, отрочества и юности. Поэтому оставляю за пределами настоящего очерка описание скромных, зато доступных летних и зимних радостей: незамысловатых аттракционов наподобие комнаты смеха и колеса обозрения, необозримых ледяных просторов с толпами конькобежцев на “снегурках”, “ножах” и “гагах” и даже мотогонки по отвесной стене и пивной бар “Пльзенский”. А лучше перемещусь в Нескучный сад, начинающийся сразу за Летним театром, к которому вела некогда идиллическая аллейка под сенью фонарей в виде гигантских, склонившихся в полупоклоне ландышей. Лирическая такая аллейка, особенно по вечерам…

То есть Летним театром завершалась территория культуры и всяческих развлечений, и далее громоздились и курчавились загадочные многоярусные кущи Нескучного сада, очарование которого я ощутила чрезвычайно рано благодаря любимой книжке “Девочка Лида”. Не раз перечитанная папой-мальчи-ком и тетушкой-девочкой, а также кузинами их и кузенами “Девочка Лида” явилась прямиком из детства бабушки и ее многочисленных сестер – такая вот эстафета, а может, и анфилада памяти… Растрепанная, распавшаяся на пожелтевшие странички и иллюстрированная гравюрками с любовными изображениями детей разного возраста, их нянек и гувернанток, уютная эта книжечка повествовала неспешно и обстоятельно о быте большой московской семьи, снявшей дачу в усадьбе Нескучное. Бесконечные тщательные сборы, долгое путешествие, летние приключения, детские обиды, пикник на Воробьевых горах описаны так подробно, так достоверно и так тепло, как можно написать один единственный раз в жизни и только о своем собственном детстве.

В конце шестидесятых годов позапрошлого века книжку написала юная девушка, но уже начинающая писательница Лида Королева, придумавшая себе псевдоним Нелидова (Лидия Нелидова– и правда звучит эффектно), и вышло так, что Нескучным садом я очаровалась прежде, чем идентифицировала эту местность. Нынче “Девочка Лида” притаилась где-то среди книжных и бумажных завалов в глубинах нашего дома и пока не отыскивается, а жаль, ведь я и сегодня смотрю на Нескучный сад Лидиными глазами – вот что такое сила хорошего печатного слова! И иногда даже чудится, будто и сама я прожила одно из лучших лет своего детства на даче в Нескучном… а может, так оно и было на самом деле…