Текст книги "Волшебный смычок (сборник)"

Три билета на оперу «кармен»
Рассказ

Посмотрела ему в глаза и невольно вспомнила фразу Ю. Можно было принимать её всерьёз или не принимать, но глаза у незнакомца были разноцветные. Но разве у обычных людей не бывают глаза разного цвета? Да и сомнительно, чтоб у тех… ну, у этих… короче, у них не было иных забот, как предлагать мне лишний билетик на оперу «Кармен» (на французском языке) стоимостью сто сорок гривен. Даже если бы они нашлись в моём кошельке, который я опять потеряла, у меня на этот вечер были другие планы. Так я ему и сказала.

– Планы можно изменить, в конце концов, – сказал он. – Если хотите пойти с кем-то, могу предложить и второй билетик, и даже третий. Предложить бесплатно.

«Без денег не значит бесплатно, – подумала я. – Новая разновидность ловеласов».

– Сомнительно, чтоб вы любили менять свои планы, поэтому отдаю без денег.

«Может, захочет, чтоб я продала кому-нибудь в театре какие-то вещи? Косметику, театральный бинокль, программки, а может, даже вечернее платье?»

У него не было ни портфеля, ни сумки, вообще ничего, даже папки. Только билеты.

Нет, ничуть он не походил ни на перекупщика, ни на жулика, ни на жуира.

– Если рассматривать «жуир» от «jour», то нет, если от «jouir» или от «joug», а также «joujou», то вряд ли, но если от «joueur» ', то, пожалуй, да.

– Я не понимаю по-французски.

– А откуда тогда знаете, что это по-французски?

– Произношение…

– Ну, произношение во французском языке – это уже много.

– Но слов-то не понимаю. [2]2
  jour – день; jouir – наслаждаться, пользоваться; joug – иго, бремя; joujou – игрушка; joueur – играть.


[Закрыть]

– А разве по-русски всегда понимаете всех людей?

– Нет, конечно. – Мне начинал надоедать этот бестолковый разговор. – Но значение слов понимаю, хотя не всегда разделяю взгляды, убеждения, да и чужие желания иногда мне очень странны. А по-французски – не понимаю.

– Понимать – может, и не понимаете, но ведь говорите.

– Franchement, je le comprends mais il ne faut pas exagérer[3]3
  – Откровенно говоря, я его понимаю, но не нужно преувеличивать.


[Закрыть], -неожиданно для себя сказала я.

– Ну вот видите. Вы себя недооцениваете.

– Et quand-même. Mes connaissances, cela ne suffit pas, j’en suis tout à fait sûre et certaine. Il faudra maîtriser la langue et profiter de l’occasion.

– C’est bon! Bien sûr! Quels beaux projets!

– Il sera nécessaire de se plonger dans l’océan de la langue.

– N’oubliez pas seulement… Suffit.

C’est assez. Parlez russe[4]4
  – И тем не менее. Моих знаний недостаточно, я в этом совершенно уверена. Надо будет овладеть языком и воспользоваться случаем.
  – Хорошо! Прекрасно! Какие чудные планы!
  – Будет необходимо погрузиться в океан языка.
  – Не забывайте только… Хватит. Достаточно. Говорите по-русски.


[Закрыть].

Я когда-то читала научно-популярную статью о женщине, которая в минуту сильного волнения заговорила на древнееврейском языке своих предков, она и не слыхала, якобы, этот язык. Но я вовсе не волновалась, мои предки не были французами, кроме прочего, возможно, та женщина слышала тот язык. Можно, наверно, найти какие-нибудь разумные объяснения. Может, у меня редкие способности именно к французскому, которые дремали при изучении английского. Да и родственник женат на самой настоящей француженке, парижанке.

Мне захотелось сказать ещё что-нибудь по-французски, да не тут-то было.

– А если я вам предложу кое-что взамен… взамен французского? Вы вместо меня продадите – не обязательно за сто сорок гривен, по любой цене, три билета – и будете отлично знать этот язык.

– Должно быть какое-то условие, – сказала я. – Если…

– Если вы продаёте эти билеты людям, которым эти билеты действительно нужны.

– Не хотите же вы сказать, что кто-то, кому билеты не нужны, будет их покупать, даже по низкой цене.

Он усмехнулся и посмотрел на меня своими разноцветными глазами.

– Вот билеты. Первый ряд амфитеатра. Отличные места.

У меня мелькнула мысль о каком-то подвохе – подставных лицах, фальшивых билетах или деньгах.

– Можем подойти к кассе и проверить билеты, – сказал он.

«Почему бы и нет? – подумала я. – Там же в кассе сразу и продать можно».

– Деньги, конечно, остаются вам. Нет-нет, не спорьте. Вы всего лишь окажете мне услугу. Услугу за услугу. Я вас буду ждать на прежнем месте.

Я не успела уточнить, что за «прежнее место», как он спустился по ступенькам, вышел на улицу и затерялся в толпе.

Я спокойно стояла, держа билеты в руках, но никто не подходил и не спрашивал, почём билеты, хотя у кассы стояло довольно много людей. Меня осенило: «Почему не сдать билеты обратно в кассу? Своего рода продажа – сдать билеты, получить деньги. И люди, которым не нужно в оперу, не будут стоять в очереди за билетами. Так что их купят те, кому они нужны».

Я выстояла очередь, но когда спросила у кассира, можно ли сдать билеты, вообще-то не сомневаясь в ответе, она обрушила на меня гнев праведницы, которую склоняют к нечестивым поступкам. «Вон сколько народу стоит, идите к ним».

Я постояла ещё немного и сообразила, что стремятся купить дешёвые билеты – две студентки спрашивали галёрку, пожилая женщина показывала удостоверение ветерана войны и просила билет подешевле, седой мужчина тоже показывал какое-то удостоверение и спрашивал, где найти администратора.

Услыхав, где его можно найти, я отправилась на поиски. Они успехом не увенчались. Администратор откуда-то только что вышел, тут только что был, а сюда должен был прийти с минуты на минуту, но она никак не наступала.

Стрелки часов приближались к семи. Надо побыстрее продать. Я опять вернулась к кассе. Количество людей у окошка не уменьшалось. Кассир кричала на всех сразу и на каждого, кто оказался у окошечка.

Пожилая женщина с удостоверением ветерана войны всё ждала у кассы, а кассирша всё кричала. Я слушала, слушала и подошла к женщине.

– Если вам нужен билет, могу продать, – сказала я, сглотнув слюну.

Она удивлённо посмотрела на меня и спросила, сколько стоит билет.

– Я продам, за сколько сможете купить.

Она посмотрела на цифру «140».

– У меня таких денег нет даже на лекарства. Я не могу уплатить больше пятидесяти гривен. Продайте кому-нибудь другому.

– Я продаю вам. Давайте деньги.

– Не может быть, зачем же… – залепетала она.

Я оторвала один билет и протянула ей.

– Ох, что вы… спасибо…

Она начала искать кошелёк в сумке, вынимать деньги.

– Билетики продаёте? Почём? – спросил кто-то.

– Сто сорок гривен.

– Ого! Загнула!

– Это не я загнула, это реальная стоимость билета. На некоторые спектакли на хорошие места билеты столько и стоят.

– Скажите, а на какие спектакли какие цены? – спросила меня одна из девушек-студенток.

Я ответила. Столько простояла у кассы, что вызубрила едва не наизусть листочек с трафаретами цен.

Очередь постепенно сместилась от окошечка кассы ко мне.

– Всё равно дорого, – сказал мужчина.

– На концерты поп-музыки билеты куда дороже, а разве можно эстраду сравнить с оперными певцами. Это же оперное пение, петь арию хоть баритоном, хоть сопрано, хоть тенором это же не шипеть или сипеть в микрофон и приплясывать – когда в такт, когда – нет.

Женщина наконец достала деньги, взяла билет и начала меня благодарить, желать здоровья и счастья мне и моим близким.

– А мне не продадите билетики на другие места? Продайте бедному студенту… – сказал паренёк в кепке рядом.

– Девушка, а для меня не будет подешевле, я двадцать могу дать.

– А я дам тридцать, но чтоб на второе место вы сели.

– А я дам тридцать пять, если сядете ко мне на колени….

– А я дам тоже тридцать, но шутки в сторону, а на второе место пусть садится любой… или любая…

– Я вас очень, прошу, – сказала женщина, купившая билет, – должна моя подруга подойти, если вы не продадите…

– Хорошо, я немножко подожду.

Вокруг меня образовалась очередь, я стояла с двумя билетами в руках, было без десяти семь.

– А ну, марш отсюда! – уборщица прошлась шваброй с тряпкой едва не по ногам стоящих. Все оттеснились к стенкам, я осталась посредине. Уборщица плеснула немного воды из ведра мне на ноги. – Уходите, кому говорю!..

Я вышла на улицу. Паренёк в кепке, шёл за мной и просил билетики, подешевле. Подошла женщина, стала рядом с ним. Выяснилось, что это его мать, что они приехали сюда на три дня из Мелитополя, никогда не были в оперном театре, Проспера Мериме не читали, Бизе не слушали.

Люди, изгнанные уборщицей из здания, выходили на улицу, окружали меня и спрашивали, за сколько я продам билет. Женщина-ветеран сказала: «Я сейчас подойду».

Всё это начинало действовать мне на нервы, к тому же было без пяти семь. Я вынула билеты, сунула в руку пареньку и сказала: «Давайте деньги, сколько сможете».

Он растерянно держал билеты и думал. Мать, очевидно, куда-то отошла, денег у него не было. Вдруг она появилась.

– Я здесь смотрела в одном месте. Их продадут, но после начала спектакля. Жутко дорого.

Он показал ей билеты.

– Сколько вы за них хотите?

– Столько, за сколько вам предложили другие билеты минус пять.

Она смотрела на меня и молчала.

Женщина с удостоверением ветерана схватила меня за руку. – Вы ещё не продали билеты? Я привела вот подругу. Пятьдесят гривен – вас устроит? Только она с внучкой. – Она обратилась к элегантно одетой даме с высокой причёской, вернее, это была стрижка до плеч с высоко взбитыми волосами. – Ты будешь сидеть в хорошем месте, не волнуйся, это напротив сцены, первый ряд.

– Пятьдесят гривен вас устроит, да? – повернулась она ко мне и отвернулась к даме. – Да не волнуйся, будет хорошо видно.

Я вырвала билеты из рук парня и протянула даме. Она внимательно осмотрела их со всех сторон и небрежным жестом протянула мне пятьдесят гривен.

– За два, – сказала она и отошла.

– Семь часов, – со скучающим видом сказал незнакомец.

Люди отхлынули, и вокруг нас образовалась пустота.

– Я продала билеты, – сказала я. – За сто гривен. Я могу опять говорить по-французски? Я управилась до семи часов.

Он с прежней скукой разглядывал бюст Шевченко, афишу, булыжники на мостовой. Затем посмотрел на меня. Разница в цвете глаз показалась мне ещё заметнее.

– До семи управились, – вяло сказал он. – Только кому вы их продали?

– Тем, кому они были нужны – женщине, ветерану войны, которая не могла купить такой билет, её подруге и внучке подруги. Нужно приобщать детей к искусству.

– Так-то оно так, – устало бросил он.

Он как будто изнемогал, выдохся от тяжёлой работы. Я не знала, что мне делать.

– Я всегда считал, что власть портит людей. Куда хуже денег. Самая её капелька. А деньги не портят, нет, если, разумеется, ими разумно распоряжаться. – Голос у него стал бодрее.

– Как говорят у вас в анекдотах, портят не деньги, а их отсутствие, но, может, не так уж это и неверно. Женщина-ветеран – допустим, согласен. Иначе она бы не попала на оперу, на сегодняшнюю оперу. Эта опера, да ещё на французском, идёт крайне редко, сегодня исполняют только потому, что юбилей у певца, который поёт Хосе. С ней всё понятно, с ветераном. А её подруга? Так не одеваются люди, которым не на что пойти в театр. Дело даже не в одежде. Подъехала на такси. У неё были контрамарки на дешёвые плохие места, она их тут же продала и выиграла на этом.

– Я же не знала. А внучка?

– Внучка ненавидит оперу, ей пообещали купить новое платье, лишь бы сплавить её на весь вечер с бабушкой. У них тоже денег куры не клюют.

– Да откуда я могла это знать?

– Вас не передёрнуло, когда она подала вам деньги? Подавала вам, как подают милостыню. Провернула выгодное дельце, позволила подруге себя упросить. Подруга ей кое-чем обязана, потому и хотела хоть как-то отблагодарить знакомую, хоть посадив на отличные места по низким ценам, вот и уговаривала. А та якобы нехотя согласилась, да ещё швырнула вам деньги – бери, коли так просишь, а свои дрянные места не продала дешевле, не продала даже, за сколько покупают в кассе эти места, хоть и опоздала на начало.

– Я же не ясновидящая.

– А почему вы не продали билеты пареньку? Возможно, это был его единственный шанс послушать оперу и увидеть оперный театр – впервые в жизни. Может, через три-четыре года, если он приедет в столицу, ему будет интересно пить пиво в скверике, а не стоять у входа в Оперный театр. Всё нужно делать вовремя. А почему не продали билеты девочке-студентке? Почувствовали своё могущество? Что делает капля власти… Почувствовали себя нужной, услышали, что вас о чём-то просят, и стали крутить носом и выбирать. Отдали бы бесплатно два билета и дело с концом.

– Вы же сказали – продать?

– Но не сказал, за сколько. Один билет вы уже продали за пятьдесят гривен, если бы отдали два других бесплатно, каждый билет получился бы примерно за семнадцать.

– Я не сообразила.

– Но сообразили прочитать лекцию о том, что опера непреходяща, в отличие от эстрады.

– Мне бы хотелось всё исправить, – сказала я. – Даже без французского. Пусть этот парень с мамой пойдут вместо тех, кому я продала.

– Ну, знаете, исправление – это совсем другая парафия.

«“Парафия” – это от “parapher” или нет», – подумала я.

Он улыбнулся.

– Очень хотелось бы, чтоб они пошли, – повторила я.

«Или от какого-то другого слова?»

Он исчез. Словно не было.

Если бы не двадцать пять гривен (остальные куда-то исчезли), я бы подумала, что всё мне приснилось. Или деньги каким-то образом оказались у меня в руке, а остальное – пригрезилось? Может, они фальшивые? исчезнут, как только я стану ими расплачиваться?

Чтобы проверить, я спустилась вниз и купила коробку конфет в кондитерском магазине «Українські ласощі».[5]5
  «Українські ласощі» (укр.) – «Украинские лакомства».


[Закрыть] Конфеты, правда, оказались не украинские, назывались «Merci». Так мне захотелось.

Ни деньги, ни конфеты не исчезли, а конфеты оказались очень вкусные. Впрочем, я вообще сладкоежка. Половину конфет я ещё не съела, время от времени открываю коробку и смотрю на них. Они не исчезают, не появляются, вообще ничего таинственного с ними не происходит. Вкусные конфеты с трюфельной, шоколадной, ореховой, разной кремовой начинкой, без начинки, из молочного, горького шоколада, белого шоколада, ассорти, пралине… Вкусные – и всё тут! Словом, merci…

Дебют
Повесть

Звонок.

За дверью никакого движения.

Молчание.

Пронзительный, длинный, непрерывный звонок в течение минуты.

Кажется, какой-то шорох.

Она приникла ухом к двери, прислушалась.

Точно, шаги. Остановка. Опять шаги. Замерли. Будто кто-то раздумывал, подходить или не подходить.

Она ещё раз сильно нажала на кнопку.

Замок щёлкнул, дверь резко открылась.

Мужчина.

– Вы могли бы переночевать у меня?

Он едва не захлопнул дверь, но передумал в последний момент.

– У вас или с вами?

По её губам скользнула слабая улыбка.

– У меня четырёхкомнатная квартира. В одной комнате я сплю, выберете любую из трёх… из двух.

– Кто спит в третьей?

– Там умер один человек. Который снимал эту квартиру до меня.

Сегодня новая жиличка из квартиры напротив попросила переночевать у неё. Что-то говорила о каком-то своём знакомом, он жил здесь до неё и что-то с ним случилось в одной из комнат. Он умер чуть ли не в тот день, когда она внесла предоплату хозяйке и договорилась о скором переезде.

Глупо… Мало ли кто где умер от сердечного приступа или чего-то в этом роде. Хорошо, что быстро. «Если смерти, то мгновенной», – как поётся. Пелось, вернее, во времена чьей-то молодости и во время моей учёбы в школе по радио. Сейчас поётся другое: «Девчонки, девчонки, короткие юбчонки», «Быстренько разденься и скорей ложись», но «ты всё делаешь не так, а я дурак, а я простак», и вообще «вот такая вот зараза девушка моей мечты»… Я одно время не ездил на работу в развозке по своему маршруту, потому что очень часто попадал в ту (или в те?) из них, где без конца крутили эту чушь, непонятно, что именно – модные эстрадные или блатные песни. Пришлось выходить из дому на четверть часа раньше, чтоб успеть в не слишком переполненный автобус.

Лариса увидела в этом желание уходить пораньше от неё и дочки. Как будто я всё делаю не ради них. Конечно, мне интересна моя работа. Неужели нужно ходить на работу, как на каторгу? Интересна диссертация, которую я заканчиваю. Конечно, органическая химия не является предметом увлекательной беседы с людьми, которые далеки от соединений углерода и синтеза витаминов и гормонов, поэтому, когда жена спрашивает, чем я занят сейчас, что уже написал, много ли работы, я говорю «Всё в порядке». Я столько раз ей объяснял, как нужно себя вести… Я же не спрашиваю, какие рецепты она выписывала сегодня и кому продлила больничный, а кого отправила на работу. Да сейчас и не спросишь – почти полгода назад родилась дочка, и сейчас Лариса выходит разве что в магазин. Или на прогулку с Аннушкой.

Выходила, вернее. До того дня, когда сказала, что она от меня уходит. Я был уверен, что у неё плохое настроение. Говорят, что жены могут поскандалить, накричать, устроить бурную сцену с выяснением отношений… Лариса молча собиралась и уходила. Когда мы только начали жить вместе, я ничего не понял – куда она пошла, с кем, зачем… Пару раз за ней следил. Просто ходила по улицам, иногда останавливалась, разглядывала долго и внимательно что-нибудь, всё равно что – кучу строительного мусора или витрину обувного, клумбу с цветами или огромную лужу. Никуда не заходила, ни с кем не говорила, не присаживалась на скамейку; походив так час, два, три, иногда и дольше, возвращалась домой. Поэтому я спокойно выслушал в коридоре, что она уходит, только удивился, что предупреждает заранее. Я пошёл на кухню разогреть что-нибудь из еды.

Уже одетая, она зашла и сказала, что уходит.

Рагу было совсем горячее. Он положил себе на тарелку и сказал: «Не приходи поздно, вот-вот дождь пойдёт».

«Ты не понял, Фил. Я ухожу».

Только тут он отметил необычную мягкость в её голосе. Устала, подумал он, всё время не высыпается.

– Иди, конечно, иди. Я присмотрю за малышкой, если она заплачет. Кормить же её не нужно? Только зонтик возьми с собой.

«Ты ничего не понимаешь, Филипп. Я ухожу от тебя. К другому. Надеюсь, что мы оба будем счастливы, по-своему. Анюта пока у мамы».

Он вбежал в комнату, где стояла кроватка. Ни кроватки, ни одёжек, ни пелёнок… Только теперь он внимательно осмотрел коридор и увидел, что коляски тоже нет. Зато стоял чемодан, большая дорожная сумка, какой-то пакет…

Она что-то ещё говорила, но он её не слушал.

– Иди проспись. Ты сколько ночей не высыпаешься, всё время к дочке встаёшь. Пусть она побудет у твоей мамы день-два…

Она опять повторила, что уходит от него насовсем. «Ты никак не хочешь понять…»

Он не мог ничего понять.

Он был ошарашен, он ничего не хотел понимать, вспылил и наговорил ей чудовищных вещей. Как должна себя вести воспитанная женщина. Молодая жена. Хорошая мать… Не замыкаться в себе и бродить неизвестно где, а спокойно высказать свои возражения, внимательно выслушать другого… Он не сказал ничего нового, он повторял это не раз, но он не должен был говорить этого сейчас. Не должен. Но продолжал, что «воспитанная интеллигентная женщина не позволит себе никаких сцен и истерик…» Да она и не «позволяла» – не то слово, она их просто не устраивала, возможно, не любила, а может, не умела или не хотела…

Он вдруг почувствовал одиночество, хотя она была ещё здесь. Она взяла приготовленные вещи, вышла и закрыла за собой дверь. Он тупо смотрел на дверь и на её пальто, которое она не взяла.

Сколько он так просидел? Час? два? Потом он пошёл на кухню и стал бросать всё подряд в мусорник, а когда заполнился, – в унитаз. Содержимое кастрюли и тарелок, сковородки и сахарницы…

Он остановился, увидев пятна крови на белой тарелке. Он обо что-то поранил руку. Пошёл в комнату, сел в кресло и начал нажимать на кнопки пульта, переключая программы. Южные пейзажи сменялись полуголыми женщинами, на смену им шли соревнования по водному поло и выступления политиков… фильм с какими-то чудовищами, балет, футбол, эстрада… Он пытался фиксировать внимание на пляшущих картинках, потому что боялся оглянуться и увидеть пустую квартиру. Но всё же оглянулся – и увидел тарелку с рагу, которую он почему-то принёс тогда в комнату и поставил на диван. Он придвинул её к себе. Даже остывшее, рагу было вкусным.

Куда она пошла? К кому? С кем она могла познакомиться, выходя из дому только в детскую поликлинику и магазины? Может, была знакома раньше? Ей часто звонили мужчины – знакомые, сотрудники, бывшие сокурсники, соученики… Иногда к ней приставали на улице, один раз она звонила из автомата, чтобы он её встретил… Но чаще говорила: «Приятно побеседовали с незнакомцем».

Он сам познакомился с ней в троллейбусе. Закомпостировал талончик. Вышел вместе с ней на конечной, хотя собирался выйти раньше. Ни к чему не обязывающий трёп, обмен шутками, мнениями о нашумевшем фильме; он предложил пойти сейчас в кино, она ответила, что торопится в институт и не хочет пропускать лекции; он не стал настаивать, проводил её до входа; узнав, когда оканчиваются занятия, устроился на противоположной стороне улицы и стал ждать. Институт оказался в живописном уголке, рядом музей, церковь, сад. Через полчаса она вышла с группой студентов. Он подождал, пока она дошла до угла, с кем-то попрощалась, кому-то что-то записала в блокнот; когда она осталась с тремя девушками, он подошёл поближе… Она попрощалась с ними, подошла к нему и сказала, что одну лекцию перенесли, одну отменили, преподаватель в командировке…

Он поставил на пол пустую тарелку.

Ещё в троллейбусе ему стукнуло в голову, что на ней он не прочь жениться. Раньше ничего подобного ему в голову не приходило. Через неделю он не представлял, что она не будет его женой.

Возможно, когда я встретил её, в ней впервые встретил женщину, которую полюбил. Именно полюбил. Раньше мне казалось, что женщин можно только желать, любить физически, получать от них телесное удовольствие, сейчас я понял, что некая грань отношений мужчины и женщины была скрыта от меня, а за ней оказалось пространство, огромное, многомерное, неожиданное… Я не знаю, как это получилось.

Он понимал, что она не первая и не единственная для него женщина, как и он для неё. Понимал, что не может назвать её первоклассной любовницей, некоторые физические реакции протекали у неё медленнее, чем ему бы хотелось, к ней не подходили определения нежной или зажигательной, инициативу она проявляла очень редко, однако только с ней банальные действия тела получили духовное наполнение. Он, несмотря на физическую усталость, ощущал потом не разбитость и опустошённость, а глубокое наполнение каким-то новым переживанием, чувством, знанием, исключительно духовным, как если бы он прочёл книгу нового для себя автора, написанную в необычном, не встречавшемся раньше стиле, увидел фильм и обнаружил новую манеру игры актёров и другой стиль постановки… И ещё – он знал: как бы ни сложилась его жизнь, как бы ни сложились их отношения, это никогда не уйдёт из его жизни, независимо от того, как она сложится.

Что там показывают?

Делегация иностранных послов возлагает цветы, парочка обнимается, Германия утопает в дождях, Марчелло Мастроянни с задумчивой полугрустной улыбкой смотрел на женщину, которая расхаживала по кругу, снимая с себя одежду; в кружок сидели мужчины и женщины в вольных позах, разные выражения лиц, но лицо Мастроянни выделялось среди других. Лариса смотрела фильмы с его участием не один раз и считала незаурядным – не просто смазливый щёголь или неотразимый красавец, «забываешь о внешности, когда он играет; и что значит талант – лицо, поза, взгляд, улыбка, смех, жесты выражают куда больше слов, да в его словах особой игры и нет, она – в нём самом, внутри».

Я опять посмотрел на Мастроянни, но сейчас показывали женщину, которая перестала ходить и лежала на полу, очевидно, уже почти раздетая, но укрытая мехом; она извивалась под мехом, а ей кричали, что пора снимать мех…

Я снял трубку телефона, чтобы позвонить тёще и спросить, как Аннушка. Когда набирал номер, случайно глянул на часы. Четверть первого. Положил трубку…

На экране появилось лицо Марчелло Мастроянни, который с грустной полуулыбкой воздевал руки к небу и жестами пытался объяснить девушке, на расстоянии что-то кричавшей ему, что из-за шума волн и ветра ничего не слышно.

Он выключил телевизор. Снял с вешалки её пальто и убрал подальше в шкаф. Нашел на полу тарелку и заставил себя её вымыть… Он видел когда-то такие квартиры – одна тарелка с остатками еды, сиротливый пустой стол, одинокая неубранная постель… Одиночество – вот что угнетает его сейчас. Не потеря женщины, не отсутствие дочки, не пустая квартира, нет; одиночество, породившее незащищённость – вот что стало самым страшным. Он всегда соотносил отсутствие женщины с физическими ощущениями, сейчас всё сосредоточилось в другой сфере, остальное ушло, и чувство одиночества давило нестерпимо.

Он опять нажал на кнопку. Фильм кончился. Он выключил телевизор – теперь окончательно, решил он, и взял черновики неоконченной части своей диссертации. Он несколько раз тупо перечитал их, едва что-то понимая. Он помнил, что мысли были – он уже наметил окончание, но исчезли.

Филипп сидел в кресле, держал в руке черновики и смотрел в чёрный экран. Откуда-то доносились её слова: «Не живи исключительно в своём мире, ты обитаешь в ирреальности… Посмотри на других…»

Я непонятно как прожил до конца недели. Целых четыре дня я был совершенно один. В субботу я опять вышел на работу. В этом не было ничего удивительного, я часто ходил на работу по выходным, иногда приходил ещё кто-то. Довольно часто я занимался диссертацией, обычно по непосредственной работе «хвостов» и пробелов не имелось. Два или три часа я думал, читал свои записи, пытался анализировать… Затем собрался и ушёл.

По дороге я зашёл в два супермаркета и обошёл их, ничего не купив, бродил по базару, разглядывал написанные от руки ценники на продукты, подолгу стоял то перед вёдрами с цветами, то у лотков с фруктами, то перед витриной с живой, солёной и охлаждённой рыбой. В конце концов, зачем-то купил селёдку. Лариса любила селёдку, вообще любила… Почему – любила? Любит и сейчас сладкое и солёное. Селёдку и шоколадные конфеты, изюм и солёные огурцы, инжир и маслины… Могла после пирожного хрустеть солёным огурцом. Пока кормила Аннушку, старалась не есть ни конфет, ни селёдки. А сейчас потихоньку вернулась к своим лакомствам, ведь кормит раз или два в сутки…

Двери выставочного зала были открыты. Объявление приглашало посетить в Доме учёных бесплатную выставку рисунков и вышивок врачей – ветеранов труда. Я зашёл и долго ходил от одного экспоната к другому и даже обратил внимание на несколько вещей.

Он медленно брёл домой. Встреча пугала. Завтра выходной, придётся быть там одному целый день.

Около двух ночи он заставил себя лечь в постель.

Утром проснулся от капель дождя, которые падали на лицо. Он не мог сообразить, где он, не заснул ли на скамейке в парке или во дворе. Несколько минут лежал неподвижно; капли падали; тут он вспомнил.

«Почему вода?» – подумал он, глядя на потолок.

Он посмотрел вниз – на полу растекались лужи, сливаясь в одну. Ему стало любопытно, он вышел в коридор, и ноги выше щиколотки погрузились в стоячую воду.

«Как же там? «в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей», кажется так, – мысленно процитировал он. – Может, пора строить ковчег?»

Вскоре выяснилось, что залила соседка с пятого этажа, а, поскольку соседи с четвёртого этажа продали квартиру и забрали с собой из неё всё, включая раковины и ванну, то вода спокойно текла и залила даже полуподвал, который выкупили под ресторан и где молодые ребята из стройфир-мы проводили заключительные работы по окраске и побелке. В дверь постоянно кто-то звонил, приходил, спрашивал, просил закрыть кран в абсолютной уверенности, что залили всех они – на четвёртом и пятом этажах никто не отвечал.

Филипп, хотя ему было всё равно, взял, в конце концов, ведро и черпал воду, потому что тряпкой не вытереть. Входную дверь он оставил открытой, и люди шли всё воскресенье. В понедельник он позвонил на работу и сказал, что в понедельник его не будет – комиссии из ЖЭКа, начальник ЖЭКа, люди из ремонтного бюро, экспертная комиссия оценивала ущерб, поскольку фирма, выкупившая полуподвал, требовала возмещения убытков от хозяйки, которая скупила почти весь пятый этаж и сдавала иностранцам, сорвавшим какой-то фильтр, что не мешало им крепко спать и не слышать звонков в дверь. Хозяйка отдыхала на море, но застраховала все нижние квартиры на случай нанесения ущерба по её вине, поэтому комиссии и эксперты ходили по всем квартирам, лазали по всем углам и составляли акты.

Это раздражало бы Филиппа, если бы Лариса с ребёнком по-прежнему жили здесь, а теперь это даже отвлекало его от назойливых мыслей и не давало почувствовать одиночество. Потом Филипп решил, что если бы Лариса и Аня были здесь, то его бы это не особенно коснулось – он бы с утра уходил на работу и возвращался, как обычно, поздно, когда все эксперты и начальники ЖЭКов уже не ходят смотреть чужие квартиры, а отдыхают в своих.

Недели через две или три хождение прекратилось, вода высохла даже на паркете, хотя он немного вспучился, «встал на дыбы», сказал себе Филипп; «паркет опустится, когда полностью высохнет, потому что положен по правилам», сказали Филиппу паркетчики. «Обсохла поверхность земли», – сказал себе Филипп, но не мог продолжать, ведь из ковчега на горах Араратских должны были выйти и жена, и сыновья, и жёны сынов, но жена и дочь Филиппа отсутствовали.

Так я прожил три месяца. Целых три месяца. Оказывается, это очень много. Я ходил на работу, по привычке что-то делал, по привычке не очень плохо, и даже кое-как состряпал конец диссертации, который слушали и после выслушивания предложили доработать. Несколько раз звонил тёще и тестю, хотел повидаться с дочкой, но к телефону никто не подходил. Я вспомнил, что лето они обычно проводят на даче, отпуск у них полтора месяца, да оттуда и на работу добираться им недолго. Ехать на дачу без предварительного звонка я не решался, но в один день увидел среди кинофайлов по телевизору отрывок из «Брака по-итальянски», где Марчелло Мастроянни и Софи Лорен расставались, и решил поехать в ближайшие выходные.

В пятницу утром я сказал себе: «Завтра». В пятницу вечером соседка попросила переночевать у неё. Что ж, переночую. Непохоже, что она хочет завлечь мужчину, по-моему, она боится оставаться ночью одна… Теперь это было знакомо. Я вспомнил, как три-четыре раза меня изводили звонками ночью приятели и приятельницы, желая побеседовать; один раз Лариса попросила остаться с ней вечером дома, но у меня была назначена встреча, я не мог не пойти. Тогда я подумал – вполне обойдётся без меня, а теперь знаю, что пустой разговор по телефону иногда значит очень много. Когда он значит. Для конкретного человека в определённый момент.

В восемь вечера я позвонил в дверь.

Женщина открыла почти сразу. Без косметики, без ухищрений с причёсыванием волос, в простом платье она выглядела старше, чем показалась мне впервые. Она обрадовалась, что я пришёл.