Текст книги "Волшебный смычок (сборник)"

Счастье ещё (если можно назвать что-либо счастьем в моём случае), что я не ушёл с нею. До поры до времени она искусно скрывала свои низменные женские инстинкты под маскою стыда и непорочности, а потом наконец-то дала им волю. Я решил расстаться с милыми мне сырыми стенами моей кельи, с братьями и сестрами, любезными сердцу моему, и с дорогим учителем моим, всегда являвшим собою высокий образец добродетели, решил пожертвовать своим положением и бросить дело наше, в коем преуспел немало, и уйти с нею насовсем, где бы никто нас не знал, и там жить, оставив помыслы о высшем благе, забыв славные деяния свои по наказанию еретиков и предоставив всё решать Всевышнему самому без моей помощи.

Но в сей трудный миг, когда я готовился идти в Совет с просьбой лишить меня полномочий, Всевышний протянул мне руку помощи, сразив тяжёлой болезнью. Я метался в бреду семь дней и семь ночей, и столько же она была возле меня и готовила мне всякие снадобья. И понял я к исходу седьмого дня, что незачем что-то менять и пусть всё останется, как есть, всё равно она будет со мной, когда я того пожелаю, и уйдёт, когда я её прогоню. И вознёс я хвалу за то, что не был оставлен, и за то, что не успел ничего сказать ей о своих намерениях, ибо вынужден был бы держать своё слово или, не сдержав его, – неделю жить в Храме и замаливать грех.

И когда окреп я духом и телом, и выздоровела она – ибо и ей была дарована возможность, заразившись от меня и переболев, прийти к очищающим мыслям, но тщетно! – осталось всё, как раньше. С той лишь разницей, что стал я суровее с ней, ибо ожили в сердце и памяти моих слова учителя: «Если обезумел ты и влюбился вдруг в женщину, не подай виду никогда, что любишь, что относишься к ней с вниманием и уважением, что заботишься о ней, а главное – не относись к ней так и не заботься, и вскоре всё пройдет, а ты будешь трудиться во имя блага с прежним усердием».

И был я строг и суров с нею, а она терпела и сносила мою строгость, а временами и грубость, с кротостью, меня удивившей, ибо гордыня родилась в её сердце раньше её самой, и объясняла всё последствиями тяжёлой болезни, снизошедшей на меня. Лишь одного хотела она – ребёнка, но твердо отклонил я её просьбы, ибо не может быть счастлив человек, зачатый в грехе, а близость с женщиной – один из самых тяжких. И надлежит нам сначала сделать всё, отдать все наши силы, чтоб восторжествовала высшая благодать, если не для нас, то для детей и внуков наших, а когда восторжествует, плодить потомство и жить самим, кои доживут.

И продолжалась жизнь наша, и продолжалось падение моё, ибо утром и днём твердою рукою отправлял я на костёр заблудших, а вечером шёл к ней, чтобы корить её за бездумность и легкомыслие, не подобающие благонравной женщине. Но, едва я начинал, с улыбкой протягивала она ко мне руки, и терял я нить беседы, и подчинялся её и своим недостойным желаниям, погружаясь в неведомую мне доселе пучину безумия.

И недавно лишь понял я – она не с нами, и не была с нами никогда, и расхождения наши глубоки и непреодолимы, и что я лишь тешил себя глупой мыслью, что поверхностны наши несогласия и можно их преодолеть при моей настойчивости и её послушании, и что она не разделяет нашей веры, и не обращу я её в нашу веру никогда.

Я ушёл молиться и осенил себя Святым Вечным жестом, что подобает делать лишь в самых крайних случаях. Но не закончились мои страдания на этом…

На следующий вечер смотрел я, как она расчёсывает на ночь волосы при свечах, и вдруг увидел в отражённом в её глазах пламени двух пляшущих чёртиков. С криком пал я ниц, закрыв лицо руками…

Она привела меня в чувство и уложила в постель. «Изы-ди, сатана!» – кричал я, отгоняя её, и беспрерывно осенял себя Святым Вечным жестом. Но она не отходила от меня и потчевала снадобьями, чтоб облегчить последствия болезни, которая, как она думала, поразила не только тело мое, но и мозг. Я гнал её от себя, но… прав, как всегда мой учитель…

Я понял – она ведьма…

Если ересь – ошибка в мышлении и упорство в ней, то ведьмы, веря в дьявола, ошибок не совершают, ибо дьявол действительно существует.

И она – женщина, которую я люблю, стараюсь приобщить к вере нашей, увещевая ежедневно, – она вступила добровольно в союз с дьяволом. И ясно стало мне многое и в её поведении, и в ней самой.

Дьявол создан был добрым, подобно иным ангелам, но по своей воле стал злым и творит злое. Как он злоупотребил своею свободою, ввиду присущей ему гордыни и похоти, так и она злоупотребляет. Вот откуда её познания – ведь осведомлённость дьявола обширна. Вот откуда её умение – ведь всем известны необыкновенные способности дьявола: он построил мост через Дунай в Регенсбурге, стену между державами и многое другое. Вот почему выбрала она для нашей первой встречи Храм – дабы вдвойне осквернить всё, что для нас свято. Вот откуда чрезвычайная любовь моя к ней.

Она получает указания от дьявола, её он наделил недюжинным умом, неземной красотой, какие не бывают у нормальных женщин, сверхъестественными способностями, и она осуществляет его волю. Дьявол охранял её, когда она болела, и не дал болезни обезобразить её, а на моём лице болезнь оставила отвратительные следы, навсегда отняв у меня облик, коим так восхищались сёстры. Она опоила меня зельем, давая его под видом лекарства, и теперь любовью к ней – ведьме, которая не только отреклась от веры, но и отдаётся душой и телом дьяволу, одурманен я. Когда сплю, она предаётся инкубу или улетает на шабаш. И то, что я, просыпаясь ночью, вижу её рядом с собой, ничего не значит. Я-то знаю, что вижу не её, а всего лишь её фантастикум – отделившийся от неё образ, который она оставляет вместо себя, когда участвует в оргиях ведьм или летит туда или обратно с огромной скоростью. Правда, канон Ерisсорi возражает против полётов женщин, но мы с братьями установили, что он имел в виду не ведьм, а обычных женщин, так что по существу канон не исключает веры в женский ночной полёт.

Велик грех ведьм, больше, чем грех сатаны, потому, даже если ведьма раскаивается и не является ни упорствующим, ни закоренелым преступником, не заточается в тюрьму, а предаётся смерти. Но как я могу предать смерти её? Но и как я могу утаить, что она – ведьма? Ведьма – орудие дьявола, а если мы не будем сообща бороться с дьяволом, мы никогда не достигнем высшей благодати. Судя по всему, она относится к ведьмам не вредящим, а лечащим, поскольку ухаживала за мной и выходила. От этого, однако, ничуть не меньше вина её, ибо мы, как говорил учитель, осуждаем величину греха, а не преступления. Мы караем за отступление от веры, и здесь грех её безмерен, ибо отступничество её проявилось в самом сильном и тяжком виде, это – отступничество в сердце, а потому все её поступки, хороши они или дурны, надо считать греховными.

Как искупить мне свой грех, как смыть с себя пятно позора, но и пощадить её?

И счастье, что я не позволил ей родить ребёнка. Ибо, по словам учителя, если говорится, что ребёнок за грехи родителей не отвечает, это нужно понимать в отношении вечного наказания, а к временным наказаниям это не относится и потому взыскуется за грехи до третьего и четвёртого рода. Так потоплены были дети содомитян за грехи отцов своих. А бывает, что дьявол вселяется в ребёнка и надлежит тогда карать и детей. И как хорошо, что нет у нас потомства, ибо что может быть ужаснее для отца, чем узнать, что его ребёнок – колдун.

И я ушёл от неё. Тяжело мне было это сделать, всё равно что умирающему от жажды оторваться от воды, но я сделал. И ничего никому не сказал. И скрыл от учителя моего, и не пошел к нему и не пойду более, ибо если спросит он меня, не смогу солгать, а сказав правду, погублю её. Увидя меня, учитель спросит, спросит обязательно, что со мною, ибо стал я непохож на себя, исхудавший, бледный, с обезображенным лицом и горящим взором…

Я ушёл от неё, ничего не сказав ей, и пусть живёт, как хочет, пусть тешится с дьяволом и летает на шабаш. Не буду мешать ей, хоть совсем по-иному велит поступать мне мой долг.

Но не выдержал я и трёх дней.

Поздно вечером, крадучись, хоронясь от людей, как вор, заглянул я в её окно. Несколько дней следил за ней, скрывая лицо капюшоном, и хотя она, как и другие, была в широком чёрном плаще, я безошибочно находил её среди прочих, а она меня не замечала, и немудрено – велик мой опыт в наблюдении.

Не скажешь по ней никогда, что она ведьма, но ведьмы тем и сильны, что умеют походить на обычных людей. Она вела тихую жизнь. Но я-то знал, что делает она это лишь для того, чтоб отвести от себя подозрения.

Семь дней и семь ночей я следил за ней, а потом пришёл к ней. Нет мне прощения!

– Я знала, что ты вернёшься! – воскликнула она с радостью.

Она околдовала, опутала меня и даже не сомневалась в своей колдовской силе.

Что бы сказал мой учитель, если бы узнал, в какую западню, в какую ловушку угодил его верный ученик, с малых лет стремившийся очистить всё от скверны, освободить от дьявола, низвергнуть его в пучину, чтобы утратил он свою способность совращать людей, и снизошла на землю высшая благодать. Теперь его любимый ученик сам попустительствует скверне, укрывая ведьму, греша с ней, не имея сил от неё отказаться и отдать её в руки правосудия.

Хоть бы умерла она! Так лучше было бы для нас всех.

Хоть бы нашёлся кто-то, кто кроме меня заметил бы её колдовские свойства, хоть бы объявился кто-нибудь, кто, если сам не видел её колдовство, то слышал о нём от других, или пошла бы о ней дурная слава. Тогда правосудие простёрло бы над нею карающую длань, но свершилось бы это без моего участия. И тогда наказана бы она была по всей строгости нашего справедливого закона.

Но молчат особые выборные братья, кои должны сообщать обо всех подозреваемых в колдовстве особым эмиссарам, что путешествуют по нашей стране с благородной целью – карать отступников, – давно не заезжали они в наш край. Благодаря усердию братьев и сестёр наша местность очищена от колдунов: в один из дней мы отправили на костер 133 ведьмы, ибо развелось их огромное множество. Мы повелели выстроить для них печь гигантских размеров. И роль моя не последняя в очищении от ведьм. Но одна всё-таки уцелела, ловко спрятавшись, пробралась ко мне, а я не имею сил быть денунциантом. И не знаю, что может заставить меня быть им, и уж, конечно, не награды, к коим я всегда был равнодушен, а она к тому же бедна, и её имущество, какое отойдет к денунцианту, ценности не имеет.

О, хоть бы умерла она! Но тогда мы не узнаем имена её сообщников по колдовской секте, без которых не творят своих злодеяний ведьмы. Под пытками она бы созналась, и мы бы открыли целое гнездо колдунов и их приспешников, ибо мы ведаем не только явным колдовством, но и всем, что к нему относится или может быть отнесено.

До чего договорился я! Можно ли представить себе её плечи вывернутыми пыткой на дыбе, её глаза полными слёз (но нет, слёз не будет – ведьмы не плачут под пытками, они тщетно стараются вызвать у себя слёзы, заменяя их стонами и криками, мы всегда внимательно следим, покажутся ли из глаз пытаемой слёзы), разве можно представить себе её кожу прижжённой калёным железом (но нет, все знают, что дьявол помогает ведьмам и оставляет следы ожога, совсем как и у тех, кто не является ведьмой, почему ведьмы так охотно соглашаются на это испытание, но мы редко пытаем их так, заранее зная, что всё – обман, у нас есть и иные пытки для них).

Вчера на площади я встретил учителя и распростёрся перед ним. Он был ласков со мной, не спрашивал, почему не видно меня в Храме, почему я не захожу к нему, почему скрываюсь от братьев и сестёр, кои соскучились по мне, и не участвую в очищающих церемониях. Он был озабочен измождённым видом моим, внушившим ему опасения за моё здоровье. Он долго говорил со мною, рассказывал о делах наших, приглашал к себе, а под конец поведал ужасающую весть – среди наших сестёр оказалась ведьма! Я хорошо знал её, она была одной из самых красивых и старательных и всегда с таким воистину ангельским рвением (на деле оказавшимся дьявольским наущением) помогала изгонять беса.

Горе нам! Куда сатана запустил свою руку! В обитель нашу, в сердце нашей веры, поразил самых достойных хранителей её.

– Она была ведьмой, – сказал мне учитель. – Я первый понял и первый сообщил. Она подавала мне на ночь лекарственное питьё – спирт, настоянный на целебных травах, и я постиг, что она подмешивала туда колдовское зелье, которое сделало меня одержимым похотью к ней. И хотя с некоторых пор она отказалась подавать мне питьё, дабы отвести от себя подозрения, я понял, что зелье действовало медленно и поразило меня, когда я перестал его пить.

– Мы сразу взяли её под стражу и унесли, следуя советам славных учёных наших – Гостиенсиса и Гоффреда, в корзине в камеру, дабы она не успела коснуться земли и обрести помощь дьявола. Мы искали её родственников, дабы они свидетельствовали против неё, но у неё родных не оказалось – отец, к сожалению, скончался совсем недавно, а то бы мы обратились за помощью к нему.

– Для пользы веры, согласно канону «In fidei, de haer», мы допустили в свидетели, поскольку других не было, недостойного, которому вместо меня она пожелала носить питьё перед сном, на что он посмел согласиться.

– Ввиду того, что в глоссе к канону «Accusatus, § licet» сообщается: «Позорное пятно ереси столь велико, что для разбора этого преступления допускаются… также и всяческие преступники», мы расследовали это преступление с помощью преступников.

– Мы сократили судопроизводство и лишили его излишних формальностей, дабы скорей установить истину. Судья, как предписывается каноном «Extra de verbsig» и «c.saepe contigit» из «Клементин», прекращал возникающие во время суда словопрения, тормозящие разбор дела апелляции, пререкания со стороны защитника и опрос излишних свидетелей. Имена обвинителей мы скрыли от ведьмы, ибо каждый знает, какой опасности подвергаются те, кто свидетельствует против ведьмы, со стороны оной.

– Поначалу она отрицала свою вину, чем вызвала ещё большее подозрение. На вопрос, почему она сказала два года назад некоему человеку «Это даром не пройдёт», а не далее, как месяц назад у него заболел сосед, она пыталась объяснить это совпадением, то бишь судьбой, и впала в ересь, ведь сказано: «Да будет чуждо сердцам верующих приписывать судьбе какое-либо значение».

– Ей дали защитника, судья увещевал его, дабы адвокат не навлёк на себя обвинения в покровительстве ведьме. Иначе ему грозит отлучение. Адвокат, однако, не руководствовался сокращённым судебным порядком, требовал отсрочек и заявлял протесты. Он отвечал нам, что защищает не лжеучение, а лицо, но, действуя не в соответствии с указанным судебным порядком, стал достоин ещё большего проклятья, чем сама ведьма. Её защитник возбудил против себя сильное подозрение в покровительстве колдунам. Сейчас он отлучён, заключён, и его дело рассматривается, как и предписывает надлежащая глава «Ассшайдз». По злой воле своей адвокат оставил подзащитную без защиты.

– В её присутствии мы долго раскладывали орудия пыток и громко обсуждали, как лучше её пытать, чтоб она поняла, что её ждёт и что не будет ей снисхождения, хоть она и отличилась в прошлом в поимке ведьм. И, раскладывая орудия пыток, мы увещевали её непрестанно не запираться и сразу дать показания, чтобы мы не терзали души наши пыткой такой красивой женщины. Но не вняла она нашим просьбам и принудила нас её пытать.

– Нам пришлось поднять её на дыбу и читать ей показания свидетелей, дабы она подтвердила их, но она не созналась. Братья усердно расспрашивали её прислужниц, но не узнали от них ничего отягчающего (одна из прислужниц, к прискорбию нашему, после расспросов повесилась). Мы предъявили ей мазь и веник, найденные у неё, в качестве вещественных доказательств и спросили, почему она их держит у себя. Но вместо того, чтобы признаться, что намазывалась мазью перед тем, как верхом на венике отправиться на шабаш, она лгала нам в лицо, будто веником подметала, а мазь – не снадобье из сельдерея, а овечий жир со скипидаром – использовала при простуде.

– Мы подсылали к ней в камеру того недостойного. Мы обещали простить его, если он добьётся от неё признания. Мы слушали за дверью, но она не сказала ничего. Мы привели её в подвал, впустили доверенных от нас её подруг, дабы они обещали ей добиться её полного освобождения, если только она обучит их колдовству. Если бы она согласилась на это (как многие, кто не признался чистосердечно на дыбе, но, в основном, признаются чистосердечно), то тут же была бы обличена. Но она опять упорствовала. И только когда судья пообещал сохранить ей жизнь, если она раскается, а если нет – сжечь на костре, она начала признаваться. Это, к сожалению, случилось ночью, но судья был верен долгу и не прерывал её показаний, как и надлежит, ибо если не дослушать ведьму, она вернётся к запирательству и не откроет правды. Признания продолжались и утром, и судья даже перенёс свой завтрак на час позже.

– Но её сожгли? – спросил я.

– Обещал ей жизнь один судья, а приговор вынес другой, так что мы не обманули её, а, напротив, были справедливы и гуманны, – сказал мой учитель.

– Перед тем, как взойти на костёр, она клеветала на нас, что была обманута нами. Мы были вынуждены заткнуть ей рот. Она сожжена. Так надлежит поступать с каждым, кто предаётся дьяволу, список коих открыла аристократка Анжела Лабарт. И не будет снисхождения никому – ни детям, ни женщинам, ни старикам.

– Плохо только, что ведьма так и не назвала ни одного сообщника. Я подозревал того, кому она стала носить питьё. Мы заточили его, но не успели допросить, – презренный покончил с собой, что подтвердило нашу правоту, но лишило нас возможности найти соучастников. Но я знаю – они есть.

Закончив свой рассказ, учитель внимательно посмотрел на меня. Светлый взор его, словно луч, проник во все потаённые уголки души моей.

– Если тебе есть, что сказать, сын мой, приходи ко мне. Будь с нами, сын мой.

– А каково наказание для тех, кто сожительствует с ведьмой? – спросил я.

– Если они сообщили о ведьме, сознались и покаялись – ничего. Это не их грех.

– Даже если они знали, что она – ведьма?

– Неважно. Это не их грех. Это происки дьявола. Всем нам следует выполнять свой долг. Приходи ко мне, сын мой.

Он ласково посмотрел на меня и ушёл.

Я целовал его следы.

Я понял, что мне делать.

Всем нам следует выполнить свой долг.

Выполните и вы свой.

Я – выполнил.

Поворот
Рассказ

Дождь не лил и не моросил. Он висел в воздухе неподвижно. Казалось, прозрачные нити из миллионов капель соединили тяжёлое небо с землёй, пронизав всё вокруг. Я свернула на боковую аллею, и под ногами зачавкала грязь. Я несла астры – её любимые цветы и пыталась связать в единую цепь всё, что уже было год назад, пять лет, десять, двадцать. Сначала припоминались только обрывки разговоров, событий. Но потом что-то стало получаться…

* * *

– Когда же ты наконец выйдешь замуж? – спросила мама, и я подумала о своём богатом приданом – малопривлекательная внешность, двадцать пять лет плюс нефрит. – Не дождусь я, видно, внуков ни от тебя, ни от Лины…

Лина второй год была замужем, но не собиралась в ближайшее время осчастливить маму внуками, а меня племянниками. Они не хотели пока детей.

– Это ещё не поздно, – говорила Лина.

– Ещё не поздно, но уже пора, – думала я, но не собиралась вмешиваться в их жизнь. Со стороны легко советовать. Да и вообще – разве я могла советовать Лине?..

* * *

Мы с ней связаны ещё до рождения. Мы – близнецы. Хотя, видя нас рядом, этого не скажешь. Я и сама иногда удивляюсь, что такая красивая, умная, талантливая, обаятельная женщина – моя сестра. Лина родилась на двадцать минут позже меня, и за эти минуты природа успела вложить в неё многое, чего не дала мне. Наверно, я могла не любить свою красивую умную сестру. Могла ей завидовать и исподтишка чинить козни – так в сказках сестра-дурнушка изводит сестру-красавицу. Я обожала Лину. Её нельзя было не любить. Её всегда все любили – от профессоров в консерватории, которую она блестяще закончила, до воспитательниц в детском садике. Впрочем, в детский садик Лина ходила недолго – она была «неясельным» ребёнком. Врачи посоветовали маме смотреть за Линой самой, если она хочет иметь здорового ребёнка. Мама оставила работу редактора, несмотря на все перспективы, и ушла в корректорат. Там перспектив не было, но была возможность работать дома и одновременно смотреть за Линой. Наверно, это было нелегко, но теперь Лина не отличается хрупким здоровьем при всей хрупкости своего сложения. Со мной было хуже. Наверно, поэтому я и пошла в медицинский, на педиатрический. Буду лечить детей. Чтобы у них было меньше шансов болеть потом и брать академки, и с мучительным страхом ожидать нового приступа. У меня из-за двух академок институт растянулся, как говорила мама, на полжизни. Правда, не только из-за них. Я поступила в институт с четвёртого раза, а до этого работала санитаркой в больнице. Поэтому в двадцать пять лет я всё ёще учусь только на пятом курсе. Но, может быть, это и лучше, что я работала. Маминой зарплаты (отец умер, когда мы были совсем маленькими), хотя она работала на полторы ставки, никак не хватало, даже когда мама начала подрабатывать вязанием. У мамы был удивительный вкус и чувство цвета. Мы завидовали её заказчицам. Нам мама вязала нечасто…

* * *

– Вот увидишь, когда-нибудь мне кто-то будет вязать всё это, – сказала однажды Лина, кивнув на разложенные на диване красивые мамины изделия. – В печёнках сидит – тебе половина и мне половина.

У нас с Линой почти весь гардероб был один на двоих. Носила его большей частью Лина. У меня не та фигура, чтобы обтягивать её ручной вязкой, я всегда удивлялась, какие мы разные, хотя и находимся в одной весовой категории и имеем один и тот же размер. Да Лине и нужны были больше все эти кофточки, платьица. Я на работе всё равно надевала халат. А после работы шла домой – заниматься. А на Лину с седьмого засматривались мальчики старших классов. И училась она – только подумать! – в консерватории. В детстве у неё обнаружились феноменальные музыкальные способности. Я уж не знаю, как мама набрала денег на пианино, но инструмент купили, и Лина буквально целыми днями за ним сидела, а по ночам делала уроки. Ко всем её достоинствам у Лины была и необыкновенная работоспособность.

– Вот увидишь, я обязательно стану кем-нибудь, – говорила мне Лина.

А я и не сомневалась. Я верила в неё и очень хотела, чтобы она стала «кем-нибудь». Мама, наверно, тоже хотела, чтобы мы чего-нибудь достигли. Ну, по крайней мере чего-то большего, чем порча зрения в корректорате – мама не любила свою работу. Она освободила нас от домашних хлопот и, когда мы с Линой делали уроки, ползала под нашим столом с половой тряпкой или гремела на кухне кастрюлями, перед тем, как сесть за свои ежевечерние двадцать пять рядов вязки. Верней, еженощные. У меня виновато сжималось сердце, и я шла предлагать свою помощь. Приятно предлагать помощь, когда знаешь, что ею не воспользуются. Позже я уже ничего не предлагала. Я просто мыла пол или садилась чистить картошку… Лину мы, не сговариваясь, освободили от этого. Жалко было, чтобы она тратила свои способности и своё время на грязные полы и тому подобное. И вообще – она была такая изящная, хрупкая, такая красивая, у неё такие маленькие нежные руки с тонкими, но сильными пальцами – руки настоящей пианистки, и мне совсем не хотелось видеть, как она этими руками возится с грязной тряпкой. И Лина нас понимала. Она очень много занималась. Я не представляла, как можно так много заниматься изо дня в день.

– Не подведи нас, Лина, – мысленно говорила я ей. Из нашей семьи она была самой сильной, самой способной, чтобы вырваться из круговерти будничных дел и забот и чего-то добиться.

И Лина нас не подвела…

* * *

Как мы радовались, когда она поступила! Я даже забыла о своей двойке по физике, полученной на вступительном экзамене неделю назад. Когда после торжественного ужина мама ушла на кухню мыть посуду, Лина сказала мне:

– Ну вот, Ксана (меня зовут Ксенией), первый шаг сделан. – Она сидела на ручке кресла, закинув ногу за ногу, и отпивала мелкими глотками шампанское. Она как-то совсем по-особому держала бокал, и я любовалась её просвечивающими сквозь хрусталь длинными гибкими пальцами. – Надоело мне это, – она окинула взглядом нашу плохо обставленную комнату, – надоела эта чёртова дыра… – разговаривая со мной она была чуть развязнее, чуть грубее, чем с остальными. И мне это тоже в ней нравилось. – И тебе нечего лить слёзы, – я слёз не лила, но промолчала, – готовься получше, возьми репетиторов, в конце концов. Мама работает, ты тоже пойдёшь на работу, я буду получать стипендию. Деньги будут. – Я опять промолчала. Я хотела заставить маму отказаться от добавочной пол ставки. У неё зрение ухудшалось с ужасающей быстротой. А ведь ей всего пятьдесят три года. Всего или уже? Мы с Линой – поздние дети.

– И оставь ты в покое свою педиатрию – иди на стоматологический. Там можно развернуться.

Лина младше меня на двадцать минут, а иногда мне кажется, что старше на десять лет. Я всегда слушалась её советов, но на этот раз не согласилась с ней. Хотя я ничем не выразила своего несогласия, она это почувствовала:

– Ну не хочешь, как хочешь, – она допила шампанское и поднялась с кресла…

* * *

Лина занималась в консерватории блестяще. Она всё приближалась и приближалась к своей цели. Правда, на пути к ней приходилось кое-чем жертвовать. Она, как только поступила в консерваторию, решительно оборвала всякие встречи, свидания, хождения по кино и театрам. Нам обрывали телефон молодые люди, и одного из них Лина, кажется, очень выделяла. У неё трудно было что-то понять, она была скрытна во всём, что называют личной жизнью. Она перестала подходить к телефону, хотя я видела, что чьих-то звонков она продолжает ждать. Но всё равно к телефону не подходила. Меня восхищала её решительность и целеустремлённость…

* * *

Лина окончила консерваторию с «красным» дипломом и кучей грамот, завоёванных в различных конкурсах. Но место преподавателя музыкальной школы в области, которое ей предложили, Лину не устраивало. Мы с мамой тоже были возмущены – с такими способностями и всего лишь обычный учитель где-то в провинции. Лина добилась «свободного» диплома, предоставив какие-то справки о состоянии моего здоровья (вот когда пригодился мой нефрит), о состоянии здоровья мамы (она была уже на пенсии, носила очки с толстыми стёклами, но продолжала брать заказы по вязанию) и доказав необходимость быть рядом с уже немолодой матерью и больной сестрой.

Она каким-то чудом осталась преподавать в консерватории. А потом началось восхождение. Лину послали на конкурс в Варну. От этого конкурса многое зависело, и Лина занималась, не щадя себя. Мы так болели за неё, так переживали, когда она уехала, что я не знаю, кто больше радовался – мы или Лина, присуждённой ей второй премии…

* * *

Вскоре Лина вышла замуж. Отец её мужа был деканом факультета, где работала Лина, и я подумала, что чудес на свете не бывает.

– Только не желайте мне скорого прибавления семейства, – сказала она на свадьбе нам с мамой (какая там свадьба – так, скромная вечеринка, людей совсем немного, большинство наших родственников нас с Линой почему-то не жаловали). – У меня, кажется, начинается полоса удач, и прерывать её я не собираюсь.

«Поэтому надо прервать беременность», – подумала я. Только я знала об этом. Я попыталась с ней спорить, но напрасно. С Линой сложно спорить, она всё делала по-своему. Да, и вообще, она гораздо умнее меня, это её дело – что тут спорить…

Лина переехала к мужу. У него была уютная двухкомнатная квартира в центре, и я подумала, что Лина добилась и этого – вырвалась из нашей «чёртовой дыры», которая как-то опустела без Лины, её ежедневных гамм и пианино. Правда, ненадолго. У них с мужем сразу возникли некоторые трудности бытового плана. Лина совсем не умела стирать, готовить и заниматься тому подобной ерундой. Но мама быстро решила все вопросы: обедать они будут ходить к нам, стирать мама будет сама (пусть Лина побережёт руки, её руки не для стиральных порошков, а в прачечных отвратительно стирают и рвут бельё), а с уборкой они вдвоём как-нибудь уж сами управятся.

Жизнь опять вошла в русло, слегка изменённое и подправленное временем. Я наконец-то поступила в медицинский и так ставила диагнозы на практических, что меня ставили в пример группе. Лина с мужем почти каждый день приходили к нам обедать, и Лина между первым и вторым едва успевала выплеснуть на нас с мамой поток новостей, свидетельствующих о её неуклонном восхождении. Всё устоялось, наладилось и казалось невероятным, чтобы что-то изменилось…

* * *

Так было до того дня, когда Лина, убив своей внешностью наповал всех встреченных преподавателей и студентов, разыскала меня в институте и, захлебываясь от радости, сообщила, что её приглашают на концерт в Дубровник – завтра она вылетает, – на концерте будут только знаменитости и она, Лина, тоже, получается, в их числе!

После занятий я побежала в библиотеку наводить справки о Дубровнике, и оказалось, что это – известный город в Югославии, и мне стало стыдно, что я ничего о нём не знала. После бесконечного сидения над учебниками, конспектами, после ночных дежурств (я работала медсестрой на четверть ставки) и домашних дел у меня оставалось совсем немного времени для повышения своего культурного уровня. Из библиотеки я спешила домой, чтобы обрадовать маму. Заодно, думала, это отвлечёт её от разговоров о моём замужестве. В последнее время, когда мы оставались вдвоём, мама только и говорила о том, что мне нужно выходить замуж, а Лине – рожать.

Дверь в квартиру была открыта. Мама лежала на диване, а вокруг суетились соседки. Я растолкала всех и бросилась к ней. Она лежала как-то странно, уж очень неподвижно. Я ничего не могла разобрать. У меня мелькнула мысль, что нужно сообщить скорей Вере, маминой двоюродной сестре – она имела отношение к медицине, но какое – я вспомнить не могла.

– Удар у неё, – сказал кто-то. – «Скорую» уже вызвали, должна скоро быть…

– Ты подойди поближе, она сказать что-то хочет, – потянули меня за рукав. Я наклонилась.

– Ксения, нам нужно поговорить вдвоём…

Не помню, как мы остались в комнате одни.

– Ксения, я хочу, чтобы ты вышла замуж за Олега. Он очень порядочный человек. Он хорошо к тебе относится…

«Неужели ещё и это?» – подумала я. Олег был моим двоюродным братом.

– Он тебе не брат. Это не бред, слушай меня внимательно. Он не двоюродный брат, – каждое слово давалось с трудом. – Я тебе не родная мать. Тебе и Лине. Я соображаю, что говорю, я не сошла с ума. Я взяла вас в роддоме, после того, как мать умерла. Отца не было. Вера всё знает. Она работала там медсестрой. Поэтому мы оставили Харьков и приехали сюда. Поэтому мои родственники, кроме Веры, не поддерживают со мной отношений… Они были против… Лине не говори пока… Скажешь потом… после…