Текст книги "Волшебный смычок (сборник)"

Срываю повешенный плащ, начинаю надевать, никак не могу попасть в рукава…

– Ты куда собралась? – муж стоит в дверях и смотрит на мои попытки. – По-моему, у тебя температура («Конечно, как и у тебя и у всех, я ж не мертвец»).

Он подходит, трогает мой лоб, забирает плащ, как игрушку у ребёнка, которому пора спать, заставляет измерить температуру. Тридцать восемь и два. Он почти насильно укладывает меня в постель, накрывает пледом поверх одеяла и приносит чай с малиной. Приторно-сладкий (столько малины на такую чашечку, они ничего не смыслят) чай кажется мне горче английской соли.

– Мне надо… Мне срочно надо…

– Завтра, завтра пойдёшь.

– Мне надо сейчас, сегодня…

– Завтра… завтра…

Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Десять дней я лежу пластом. Похоже, серьёзно – пришла мама, может, живёт у нас – всё время вижу её лицо сквозь пелену. Чуть реже – растерянное лицо мужа… Лицо сына – совсем редко, его не пускают, в его глазках – страх и удивление… Не хочу я их никого видеть. Я должна видеть Лизу. Лиза, где же Лиза…

Едва выздоровев, еду к ней. Стою под дверью, вслушиваюсь. Минуту, две, пять, десять. За чёрным дерматином ни звука. Зайду сначала к себе.

– Мам, а где Лиза?

– Лиза-а-а? – Мамины брови ползут под самую причёску. – Ты б хоть спросила, как мы тут… Всех перепугала… Я почти неделю не спала… пока у вас жила… Отец извёлся…

– А что с Лизой?

– Ты что, в самом деле? Далась тебе эта Лиза… Что ей сделается? Вышла твоя Лиза замуж пару дней назад и переехала к нему.

– К кому?

– К мужу, конечно.

– Кто он?

– Да почём я знаю! Лиза… Лиза… Ты посмотри, на кого ты похожа…

– Я ж болела (мама права, надо больше собой заниматься).

– А по мне – ты и сейчас больна.

За кого же Лиза вышла замуж?

Он – кандидат (кажется, биологических), старший преподаватель, мастер спорта. Титулов прибавилось, а внешность та же. Пожалуй, лучше. Не заматерел, а возмужал. Совсем вполне. Даже в этой троллейбусной давке выделишь из примятой толпы. Я его сразу узнала – Любича.

И что он в ней нашёл?

Может, не мог не жениться? Когда у них родился сын, я сопоставила даты – не раньше, чем через одиннадцать месяцев. Может, он вынужден был жениться, хотя они ещё не знали, будет ли ребёнок. Мне вообще-то всё равно, просто я желала ей счастья, а эти вынужденные браки обречены с самого начала, даже если не оканчиваются разводом. Я незаметно выяснила у мамы, как Лиза проводила время после смерти отца. Оказалось, с ней жила подруга. По моим подсчётам выходило, что она жила у Лизы до её замужества. Но ведь она могла ночевать у Лизы не каждую ночь? Какие у них были отношения до регистрации? Кроме Любича никто мне не ответит. Конечно, я не так воспитана, чтобы его спрашивать.

Мне опять захотелось увидеть Лизу. Я позвонила ей (телефон я предусмотрительно взяла у Любича), поздравила с рождением первенца и попросила её помощи. Мне надоело прозябать в моей дыре, я хотела устроиться в онкоинститут, куда перешла работать Лиза. Я уговорила её поговорить не по телефону.

Лиза?!

Чужая, хотя и очень знакомая женщина. Перед ней по осыпавшимся листьям катилась высокая импортная коляска – Лиза, казалось, не прилагает никаких усилий, и сама она будто не шла, а ветер нёс её из глубины парка. Что-то во всём этом было – Лиза с летящими за ней волосами, коляска, жёлтые листья вокруг…

Лиза остановилась, ветер утих, листья перестали падать, я встряхнулась и разглядела её повнимательнее. Дорогой, не наш плащ. Здорово потолстела, но ей идёт – не утрата стройности, а красивая фигура без прежней худобы и угловатости. Волосы из противно-жёлтых – золотистые (чем красится?). Не видно, что жидкие (начёс? не сами ж погустели? после родов у меня клочьями лезли). Отдохнувшая (от детского крика, что ли?). Измученная, издёрганная мамаша? Не вписывается Лиза в образ. Или это она так за своим ребёнком смотрит?

Что? Ах, ты торопишься… Да-да… кормить ребёнка. Да-да, материнское молоко – феномен (полгода кормления и в свой плащ ты не влезешь). Кто-нибудь помогает? Ну да, муж, свекровь. А потом ребёночка – в ясельки? Опять свекровь?

Уж со свекровью ей повезло. Ради этого стоило сидеть в девках до тридцати. И с квартирой – тоже. Они жили втроём (до ребёнка) в трёхкомнатной, а ещё за Лизой – двухкомнатная в нашем доме (мама сказала, что в ней жили не то друзья, не то родственники, у которых не было своего угла). Вот так вдруг заполучить сразу две квартиры. И это, когда у нас на счету каждый метр, когда многие не имеют никакого жилья!

А ребёнок! Как я устала с ним! Ей детей вынянчила свекровь. Уж конечно, можно пописывать диссертацию… В таких условиях можно такое написать… Сразу на Нобелевскую… А ведь как тяжело пожилой больной (наверно, свекровь не молоденькая, а раз так, наверно, и не совсем здорова) женщине смотреть за маленьким ребёнком. Мне б такую свекровь и такого мужа, который бегал бы вокруг на задних лапках, я б тоже много чего написала. Но не всем же так везёт. Я всегда старалась напомнить тебе и окружающим, что ты всем обязана своей свекрови. Всегда, пока ты мне очень резко не сказала: «Успокойся, я о своих долгах помню, лучше свои посчитай». Да, тебе плевать было на других. О мёртвых – ничего, кроме хорошего, но я хочу говорить правду, хоть ты и моя подруга. Должны же мы когда-то начать говорить правду!

Да, ты устроила меня к себе в отдел, я ценю и помню, но как ты держалась, как вела себя со мной! Даже о своей защите не сообщила и не пригласила. Но я всё равно пришла и всё внимательно слушала, я же волновалась за тебя. И здесь ты оригинальничала – ни отзывы, ни вопросы себе не готовила. Вот, мол, мы какие, мы и с экспромта…

А хвалили тебя… Ну что – диссертация как диссертация, и слова те же – «не только теоретическую, но и практическую значимость», «чрезвычайно ценно», «продемонстрировала незаурядные способности». А вот и новенькое:

– …впервые на защите кандидатской, когда соискателю можно присудить учёную степень доктора…

Доктора? Хватил через край. Такое – раз в сто лет, тем паче – у нас. Не будешь же ты исключением.

Да, ты ж им стала!!!

И как только в ВАКе утвердили? Правда, ты пару раз ездила в Москву, возможно, что-то утрясала. Ты совсем перестала со мной делиться. Конечно, с твоей послеродовой внешностью всё, что угодно можно было утрясти, особенно с мужчинами. А вообще все эти диссертации никому не нужны, кроме тех, кто их пишет. Развелось учёных… Гораздо честнее просто хорошо работать, не помышляя об учёных степенях и званиях.

А Лиза в тридцать с хвостиком – доктор наук. Вторая в отделе после нашего профессора (он не в счёт). А я – третья. А могла бы быть второй (первой – профессор не в счёт). У нас все без опыта работы, а двое вообще сангиг окончили. Вечно я – в тени её славы. Вечно она – выше. Как памятник и пьедестал. Как числитель и знаменатель. Я же тоже и могла, и хотела, и умела, но…

– Препараты на консультацию?

– Чёрной Елизавете Филипповне.

– На съезд патоморфологов?

– Чёрную Е. Ф.

– Статья в «Архиве патологии»?

– Чёрной.

– На международный конгресс в Неаполь по проблемам меланом?

– Чёр…

Сам руководитель не поехал (только одного от отдела брали), тебя отрядил (где это видано? сумасшедший!). И статейки помогал тебе пристраивать. И свекровь с мужем исправно вели хозяйство и воспитывали ребёнка, иначе разве б сидела ты по два часа после работы? Как будто тебе за это сверхурочные заплатят. А как ты всех мучила! На каждый случай – подайте ей историю болезни, надо сопоставить с биопсией; блок – по два, по три раза посылала дорезать; есть сомнения (а они у неё есть почти всегда) – копается в архиве, читает литературу, консультируется с руководителем. Видите ли – только профессорские консультации ей нужны. Никого нет, а они вдвоём сидят, консульт… Никого нет, а они… И никого нет.

Не потому ли он и возит тебя с собой на съезды и симпозиумы? Отправляет в Неаполь? Не потому ли ты успеваешь смотреть ещё и в зеркало, а не только в микроскоп? Для кого тебе быть такой ухоженной в нашем сплошь женском отделе? Не для своего же мужа, в конце концов.

Да, я виновата. Я так разволновалась за твою семейную жизнь, что не сумела скрыть тревоги от лаборантки, в которой никакая информация не задерживалась, обрушиваясь лавиной на всех, кто оказался вблизи. Жаль, что подвернулась она, но больше никого рядом не было.

– Да вы что… Да вы видели их с мужем? У них – любовь… – протянула, как пропела.

Ну да, любовь. Знаем мы её, сама… Этим девочкам она всюду мерещится. Сомневаюсь, способны ли они хоть изредка думать о чём-то кроме неё (точнее, кроме замужества). Похоже, их это волнует даже во время цитовки.[6]6
  Цитовка – срочное гистологическое исследование.


[Закрыть]

Но она-то не ошиблась…

Море. Песок. Пляж почти пуст. (Впрочем, им это безразлично). Они выходят из воды. Лиза снимает купальную шапочку, и ветер отводит назад её волосы. Жёлтые волосы, жёлтое солнце, жёлтый песок… Они проходят мимо, не замечая меня. Я смотрю вслед.

После стольких лет брака?! Хорошее браком не назовут. Нет этого в жизни, нет, а Лиза, опять, – исключение. Вечное исключение из правил. Ошибка природы, не исправленная в самом начале, пошла разгуливать, всюду искажая чёткость формулировок. Я не доотдыхала в институтском пансионате пять дней и уехала, увезя с собой ничего не понимающего мужа. Разве объяснишь…

Любич… Даже когда разразилась повальная эпидемия (пожалуй, пандемия) влюблённости в него, я устояла. А теперь… Так ли уж Лиза была проста, пересаживаясь к нему? Или – дальновидный расчёт? Хотя в расчётливости её заподозрить трудно. Иначе бы она не ошарашила весь отдел уходом в декретный (оказалось, Лиза – из немногих, кто не сильно дурнеет во время беременности). В декретный – когда заладилось с карьерой, в возрасте – очень за тридцать, имея уже одного (приемлемый для нас минимум и максимум одновременно, если не хочешь записаться в домохозяйки).

Год её не было (продлили отпуск, ей и здесь повезло). Наконец-то я почувствовала себя человеком. Я стала заведующей. Может, она и не выйдет на работу – ясельки и садики она не больно жаловала. Впрочем, когда есть на кого бросить детей… И где она такую свекровь откопала. Вот моя…

Лиза ничуть не изменилась. Должна была располнеть– родить второго в такие годы, но она влазила во все прежние платья. Она что – делает какие-то упражнения, сидит на диете? Всегда ей на пользу, что для других плохо. Потому я так и поступала. Для её же пользы.

Пусть она и доктор наук, но работала в моём отделе – хотя официально научники мне не подчинялись, только практики, но на самом-то деле, в моём! Лизиного покровителя взяли в Москву. Руководитель пришёл толковый, но робкий. Людей не знал, и узнать не стремился. Оргвопросов боялся. Руководить не мог.

Я ему помогала. А он и рад, только виду не подавал. Пришлось взять на себя немало. Конечно, везде подпись – его, но он не сильно вникал. Расставлял автографы на всём, что я давала, а сам глядел в микроскоп и радовался, что не мешают.

Да, Лиза – моя подруга, но я решила: нельзя на этом основании давать ей поблажки. Мы должны быть объективны и беспристрастны и не идти на поводу своих симпатий и антипатий. С подруги я спрошу ещё строже. Премий она получила предостаточно и на конгрессы поездила. Для коллектива лучше, если Лиза будет работать в отделе (начальник согласился со мной). И о Лизе я думала – семья, двое детей, к чему ей сейчас эти поездки. Лиза перестала разъезжать, даже если приглашали именно её. Каждый должен иметь возможность поехать за границу и купить всё, что нужно, а не только избранные.

Парторгом тогда была моя приятельница, которая понимала, что нельзя раздавать характеристики направо и налево всем желающим (Лизин муж пошёл в гору, не то, что мой – и так ездил в загранкомандировки, навёз ей импорта, которым она себя обтягивала, каждый день – новое! И это – когда остальные уродуют себя отечественным кошмаром!). Из-за характеристики оформление документов затягивалось. Лиза не умела ничего выбивать, всё бросала (и зря, побегай она побольше – добилась бы, а не добивалась, значит, не так уж нужно было) и усаживалась за микроскоп. Здесь она приносила больше пользы обществу. И своей семье.

Но ей не угодишь! Несправедливо – график работы, нагрузка; одним – сходят с рук их ошибки, других – делают виновными, когда они правы. Для этого я будто бы уничтожаю архив, чтоб концы в воду. Ты всё напирала на случай с тем хирургом, с которым зачастила на работу в его машине. Всегда ли из своей квартиры ты выходила? Я понимаю, ты защищала его, как могла, но там вправду была дисплазия и хватило бы иссечь конус, а он настоял на операции, и больная умерла. Ты – озлокачествление, операция – единственный выход; макропрепараты в архиве уничтожены заведующей, правду не восстановишь.

А если я и выбросила? Мы же не автоматы – только по инструкции. Я думала о людях – там и так нечем дышать из-за формалина, и места нет, теснота… У меня не было сомнений в своей правоте. Ему – ничего не было. Такое случается и со светилами. Возможно, он чувствовал себя не вполне… Ну, мало ли. Тебя или его мои чувства волнуют?

А ты опять за своё – подтасовка диагнозов в угоду главврачу. Да, мне незачем портить с ним отношения – не тебе же, Лиза, получать автоматы для проводки, спирт (сколько требуется, а не в два раза меньше)… Но позволила б я ему диктовать! Он знал мои принципы. Он тоже не хотел враждовать со мной. Он делал всё, что я хотела. Чтобы слушались или хотя бы прислушивались, надо, чтоб слегка боялись… То же и с архивом… А мелочи в диагнозах… Они уже не для кого не важны. Чтя мёртвых, нужно думать о живых, а не устанавливать с дотошными подробностями, вороша старьё, какой оттенок имела истина. Истина всегда относительна. У нас истина – смерть, и зачем ломать копья? Всё равно никого не воскресишь.

И всё же «Отличника здравоохранения» я тебе дала, разрешила взять. Не лучшее ли это доказательство, как непредвзято я к тебе относилась. Начальник предложил меня, но директор не утвердил (знал, что уходит, напоследок всем портил жизнь). «В отделе склоки. У родственников покойных вымогают деньги. Не всё ясно с излишками спирта» – передал мне шеф. У меня всегда был образцовый порядок. Кто смел жаловаться? Не Лиза. Она совсем не соображала, хоть и со степенью, кому что можно говорить, жаловалась не в обход, а прямиком мне всё вываливала. Очень ты была в чём-то примитивна, Лизок.

И несмотря на это – какой успех! Лучший патоморфолог республики, а в последнее время (оно и вправду стало последним для тебя) и за её пределами. Откуда только не возили тебе препараты… Говорят, даже из Москвы наш бывший передавал. Стёклышек на столе – гора, записок с просьбами – ворох, очередь в коридоре – как в универмаге за дефицитом, сама – нарасхват.

– Елизавета Филипповна! Елизавета Филипповна! Пожалуйста, вы!

Стоит толпа, и все просят, хватают за руки, останавливают, молят, на всё готовы, все зависимы – жизнь! – своя или близких. Молят – тебя. Зависят – от тебя! А ты уж как захочешь. Захочешь – да, а не захочешь – идите, гуляйте, ждите, пока освобожусь, пока будет настроение. Или вообще: уходите – не хочу! А она, дурочка, и не понимала, металась, как девочка на побегушках. У неё в комнате вечно была толкучка – полно людей, и без официальных направлений, с улицы, можно сказать, а самой никогда нет на месте, бегает – кого-то к маммологу, кого-то к проктологу, кого-то на рентген, кого-то навестить. Левый шкафчик и нижний ящик письменного стола у неё были забиты банками с апельсиновым соком, который она скупала, не заботясь, чтоб хватило другим, когда он появлялся в буфете. Она перетащила не один десяток банок в больничное отделение, навещая людей, о которых не имела ни малейшего представления – знакомая знакомых знакомого. А к телефону по десять раз в день бегала.

Мне пришлось сделать ей замечание.

Задранная голова, волосы без седины по плечам, хохочет:

– Дорвалась до власти, а её-то нет!

Опять – рот до ушей, он закрыт, разве только когда она в микроскоп смотрит.

– Своей работой занимайся, а я сама справлюсь.

Пошла к выходу – режет волосами чёрный коридор, прямая, длинная, как секционный нож. Ушла, не взглянула.

Власть не была для меня самоцелью. Я думала обо всех и о Лизе, в первую очередь. Я давно поняла – трудности только помогали ей. Я дала Лизе ещё один консультативный день, поручила готовить обзорные лекции (через шефа, конечно) – это способствовало её профессиональному росту. Я хотела мобилизовать её силы, максимально высвободить творческий потенциал. Чтоб создать ей оптимальный режим, я ежедневно проверяла в заведённой мной книге прихода и расх… ухода, не теряет ли она времени понапрасну, опаздывая на работу или уходя раньше. Я думала о тебе. Но ты не понимала. Ты почти перестала говорить со мной, только смотрела насмешливым прищуром, как на ряженую, как на дурочку, вроде я не вполне, вроде насмехалась: «Ну давай, давай, а мы поглядим, посмеёмся…» Лишь таким взглядом, от которого у меня путались мысли и слова, ты меня удостаивала. А чаще не замечала, будто я не завотделом, а фикус в кадке, репродукция с «Апофеоза войны», которую какой-то шутник прицепил на стенку (я так и не выяснила – кто). Проходя мимо (я ещё не успела сказать, чтоб сняли), ты покосилась, усмехнулась: «Это то, что нам сейчас нужно». Что ты имела в виду?

Сейчас нужно хорошо и много работать. Лизе – прежде всех. Некоторые в отделе, как, наверно, и сама Лиза, думали, что я к ней придираюсь. Кое с кем пришлось расстаться. Одним – дать премии (они замолчали). Другим – не дать (стали говорить тише). И разные мелочи – льготные путёвки, график дежурств и отпусков, спирт… Да, и спирт. Он почему-то всякий раз оставался. Никаких выпивок, хотя тогда ещё не объявляли тотальную войну с пьянством, но спирт в доме нужен – то компресс, то примочка, ну, а кому и… Я выделяла работницам понемногу. Только ты, Лиза, у меня никогда не просила спирт, как будто не нуждалась в нём. Да ещё этот молодой научник, которого ты чему-то там подолгу учила в своей комнате. Он стоял горой за тебя, впрочем, он был очень молод, ему не надо было тянуть на максимальную пенсию, у него не было семьи, с которой где-то надо отдыхать, детей, которые часто болеют, жены, которая хочет… которая много чего хочет… А, по-моему, ты влюбила его в себя, Лиза. Ни работа, ни дети, ни муж, даже годы не портили твою внешность. Где ты спряталась от времени? Как умудрялась сохраняться – как макропрепарат по Кайзерлингу. И фигура – при двух детях в возрасте за сорок – и такая вызывающая стройность шестнадцатилетней девочки. Стройность до неприличия. Я не раз нарочно спускалась за тобой в буфет и наблюдала, что ты ела. Вроде обычно, не изнуряла себя ни вегетарианством, ни сыроедением и от сладкого не отказывалась. А у меня – голливудская диета, по вторникам и четвергам – бассейн, по средам и субботам – массажист, но платья всё сильнее собирались сзади поперечными складками, и мама шила новые, а они опять начинали морщить…

На время пришлось всё забросить – бассейн, массажиста… У меня начались неприятности с сыном и продолжаются по сей день. Попытка угона. Зачем?! Мы б ему не то что на мотоцикл, на машину бы наскребли, попроси он нас. Сын был не один, я не сомневаюсь, что дружки его подбили. Ему дали условно (только благодаря моим хлопотам).

Как у меня хватило сил вынести! Как несправедливо, что Лиза, которая за своей работой забыла, как выглядят её дети, не знает моих страданий, а я, которая столько лет работала из-за ребёнка на полставки, горло готова была перегрызть его учителям, когда они занижали оценки, я, которая ценой своего здоровья устроила его в институт, – почему я всё это терплю?

За своими хлопотами начало Лизиной болезни я проглядела. И неудивительно – внешне она не изменилась, только взгляд у неё появился какой-то странный, будто она что-то высматривала вдалеке, чего никто не видел. Она пыталась всё скрыть – биопсию делала не у нас, а в горонко, анализы сдавала под чужой фамилией, но круг патоморфологов тесен, потому что узок, а главное – я уже нащупала ниточку и не собиралась её выпускать, пока не размотаю весь клубочек.

Так у нас с ней всё переплелось. Всё, что с ней, – всё, как моё… Потому я сразу и поняла, что это – её препараты. Хотя на них указывались другие фамилия, возраст, но по тому, как они лежали на столе лаборантов – отдельно, не сливаясь, хоть и не Лиза их положила, и по тому, как была написана фамилия – наспех, неразборчиво, я поняла – там Лизина жизнь или её смерть. Что там?

Небывалый случай. Лиза ушла на двадцать минут раньше. Наверное, впервые в жизни. Допекло, Лизок, а?

– Очень жаль, что вы её не застали. Положите препараты ко мне в кабинет. Она просила только ей в руки? Договаривались на завтра, но вы…

– Не знаю, что посоветовать…

– Да, пожалуйста… Нет, здесь вы ничего не услышите – такой галдёж у этих лаборанток. Пойдёмте, позвоните из моего кабинета.

Незнакомка кладёт препараты на стол (на мой). Снимает перчатки. Набирает номер. Я ненароком касаюсь бумаги. Трогаю рукой. Но огласить не могу – не прочесть. Ещё раз провожу пальцами, может – на ощупь… Нет, не прочитать, тут иная азбука… Что же она принесла? Незаметно рассматриваю её. Чёрный немодный плащ (сегодня – первый холодный день, промозглая осенняя сырость). Очень уставшее лицо, чёрные волосы… Что она мне говорит?

– Ключ? От её комнаты? Нет, зачем же я буду ей перезванивать (я ещё на работе, а она уже дома, и даже не скрывает; опять её подвозил, теперь – и с работы?). Мы должны верить друг другу.

Мы спускаемся, я беру у вахтёра ключ (я – заведующая, мне можно), поднимаемся, открываю, она кладёт препараты на Лизин стол, я закрываю дверь и вместе с ней вновь спускаюсь. Провожаю до выхода.

– Конечно, конечно, если она так хочет… Нет, что вы, какое тут беспокойство…

Беспокоюсь я только о Лизе, о её здоровье. Все ушли, а я сижу. Опять открываю дверь, разворачиваю бумагу. Сажусь за микроскоп. Я не палач, не судья, я лишь оглашаю приговор. Всё свершилось до меня. И без меня. Уже известно. Я – ещё не знаю.

Больше года с этим не живут.

А я останусь и увижу, как ты побледнеешь, иссохнешь, или, наоборот, как тебя разнесёт от гормональных лекарств, как начнут лезть волосы… Я буду вслух жалеть тебя и громко сочувствовать. До сих пор ты не давала возможности мне это сделать.

А пока я хочу быть рядом. Когда ты узнаешь – завтра утром, я хочу видеть тебя – не весёлой, спокойной, насмешливой и насмехающейся, другой – растерянной, испуганной, жалкой… Я спокойно зайду, встану здесь, у двери, и буду стоять и смотреть. Всю жизнь я страдала из-за тебя. Теперь я увижу, как страдаешь ты.

А вдруг она придёт очень рано, и я опоздаю? Я звоню домой – ночую у родителей. Муж не проверит – у них сейчас не работает телефон, да он и проверять не будет, ему не впервой. Лизин ключ отдаю вахтёру.

Сижу в своём кабинете. Какая длинная, чёрная ночь. Темно. Ни звёзд, ни луны. Ничего. Никого. Что это? Луна взошла, торчит в окне, прямо напротив, уставилась – круглая, жёлтая, яркая, аж глаза слепит. Очень круглая, наверно, полнолуние… Ну вот и спряталась. Опять темно.

Светает.

Когда же?

Тихо. Никого. Или нет, вот… Или послышалось? Нет. Тихо отворяется дверь за стенкой. Её дверь. Скрип. Она ещё ничего не знает. Она любит правду, пусть её и получит.

Даю ей пятнадцать минут. Случай – таблица умножения, первый столбик, верхняя строка. Она – звезда, умница, красавица. Ей это – как орешки. Жду целых двадцать. Вхожу.

Голова – на столе, лицо – вниз, закрыто волосами, рука, как неживая, – пальцами до пола. Ни глаз, ни рта, ни голоса, ни движенья.

Тишина. Упала капля – вода из крана.

Медленно запрокидывается голова. Ползут назад жёлтые пряди. Синие до черноты глаза, чёрные круги под ними. Слабая улыбка.

– Бедняжка…

Это я-то?!

Ты – умрёшь, гений, светоч, красавица, а я – буду! Слышишь – я, я, а не ты!

– Ты же не живёшь… У тебя же не жизнь…

Ну, это уж слишком!

Я проводила тебя в последний путь, Лиза. Как хорошо о тебе говорили. На таких, мол, земля держится (такие раньше в неё и уходят). Впрочем, о мёртвых сразу плохо не говорят. На похоронах так уж точно.

Тебя давным-давно нет. А я – есть. Но я не видела тебя ни тощей, ни толстой, ни облысевшей. И тут ты стала исключением. Вечное исключение. Но сама-то ты – не вечная. Природа исправила свою ошибку. Хоть и не сразу. Ты – прах, ничто. Я тебя почти забыла. А если случайно и вспомню, то вижу, как тогда, – без взгляда, без улыбки, безмолвную, неподвижную – такую, как ты сейчас сидишь в кресле, свернувшись с ногами, даже не сидишь, а полулежишь… Да что я… Тебя давно нет! Ты – прах, ничто… Это я платье не убрала. В комнате – темно, только луна в окно… Свет – яркий, а всё равно плохо видно (я без очков)…

Но это я тебя забыла, а если кто-то запомнил? Не сгорбленной, немощной, никому не нужной старухой, выжившей из ума, а… А меня это ждёт. Не каждый умирает молодым и красивым.

Я же говорю:

– Нет на свете справедливости…