Текст книги "Зефирный Жора. Крупная кость (сборник)"

Тоня Шипулина, Елена Соковенина
Зефирный Жора. Крупная кость

Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с согласия издательства.

© Шипулина Т., текст «Зефирный Жора», 2017

© Соковенина Е., текст «Крупная кость», 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2017

* * *

Тоня Шипулина
Зефирный Жора

Меня зовут Георгий Зефиров. Учусь в четвертом классе, люблю безе и чипсы. Наверное, я был бы обыкновенным мальчиком, если бы не одно «но». Я, Георгий Зефиров, – самый толстый мальчик в школе. И, вполне возможно, самый толстый мальчик на всем белом свете.

* * *

– Съешь пирожок, Жорочка! – говорит бабушка и пододвигает тарелку, на которой, кроме булочки, еще жареная на сале картошка, кусок хлеба с маслом толщиной с сосисочный палец… А еще майонез – капля, капелька, пятнышко. Бабушка вроде как показательный приговор майонезу вынесла. Вот, мол, кто виноват в том, что я такой толстый стал.

– Ты, наверное, проголодался, пока домой шел, съешь что-нибудь – я для тебя приготовила! – настаивает бабушка и гладит меня по голове. – Ешь, пока не остыло.

– Да я вроде ел в школе, – мямлю я и вдруг замечаю, что уже держу в одной руке булочку, а в другой – кружку со сладким чаем.

– Вот и молодец, Жорочка, молодец! – хвалит бабушка и снова подходит к плите. Там у нее в сковородке под крышкой шкварчит что-то, в кастрюльке булькает, а в казане шипит.

Мне иногда кажется, что бабушка забывает, что нас четверо. Мне иногда кажется, что ей кажется, будто нас как в хороводе у новогодней елки. Будто нас целая тысяча!

Она не успокоится, пока не накормит так, что ты уже слово произнести не можешь, боишься: вдруг пирожок в животе не уместится и наружу выпрыгнет.

– Ба! – говорю я, дожевывая бутерброд. – А правда, что ли, у меня живот скоро так растянется, что лопнет?

У бабушки от неожиданности даже ложка мешательная в кастрюльке утонула.

– Ой, горюшко ты мое, это кто же тебе такую глупость сказал? – охает она и пытается выловить ложку вилкой.

– Артем сказал. Он в какой-то зачетной передаче смотрел, что если много есть, то как граната взорвешься. – Я откидываюсь на спинку стула – уф, устал жевать, передышка нужна.

– Шляпа без пера Артем твой, вот он кто! – сердится бабушка. Но мне кажется, она не столько на Артема сердится, сколько на то, что ложка не вылавливается. – Лейка без ручки, кастрюля без крышки! Ой, прямо беда с вами со всеми, беда!

Мама просит в доме страшными словами не ругаться, и бабушка, как умеет, выкручивается.

Она явно хотела еще что-нибудь такое про Артема сочинить, чтобы я окончательно понял, что не взорвусь, но тут кто-то ключ в замке стал поворачивать. Собака наша залаяла, закружилась-завертелась в танце – значит, не чужой.

– Ах ты, подлец! Ах ты, Крокодил эдакий! – донеслось из коридора.

Мама пришла.

– Это кто наделал? Я тебя спрашиваю: кто? – Мама, не сняв сапоги, бросается за Крокодилом вдогонку. Настигает его у двери в мою спальню и тащит обратно в коридор. Крокодил делает вид, что не понимает, о чем речь, отворачивается от лужи – неприятно ведь, когда нос в мокрое и вонючее макают.

– Выгоню на улицу! – грозится мама и отпускает Крокодила. На самом деле Крокодил – это, конечно, не настоящий крокодил, который в Африке или, там, в зоопарке, хотя зубы у него тоже острые. На самом деле это наша собака – по звериному паспорту Леон Николаевич Зефиров. Огромный беспородный белый и трусливый пес. У нас с ним отчество и фамилия общие, потому что, раз мы его взяли к себе жить, значит, усыновили – выходит, он вроде брата моего младшего. Я вот иногда думаю: что́ зачетнее – иметь настоящего брата или собаку? Пока не определился.

– Маргарита Васильевна, здравствуйте! Я ненадолго заскочила – папку с документами забрать. Привет, Жорка, как дела в школе? – Мама, не дожидаясь ни приветствия, ни ответа на вопрос, проскальзывает в ванную за тряпкой – чтобы убрать следы Крокодильей радости.

Мама у меня красивая. У нее глаза зачетные, ни у кого таких нет. Как пуговицы большущие синие, пол-лица занимают. Сама она, правда, маленькая, худая, и у нее стрижка короткая. Поэтому маму часто с мальчиком путают. Стоим мы, например, с ней в магазине, на новые виды пылесосов любуемся (мама чистоту в доме очень уважает), а нас нагло так окликают: «Вам что-нибудь подсказать, мальчики, или вы уже выбрали?»

Еще мама любит шарфики цветные, украшения всякие для ушей и слонов с жирафами коллекционировать. Игрушечных. Думаю, это потому, что она животных жалеет. Если бы ей папа разрешил, она бы к нам домой не только Крокодила привела, а всех кошек, голубей и даже улиток.

Улитки у нас на балконе однажды жили в банке – пока мама крышку не забыла закрыть. Улитки выползли ночью и цветы бабушкины поели. Тогда папа их выкинул, а мама плакала.

– Что, опять Крокодил не удержался? – спрашивает бабушка и улыбается. Она наконец ложку выловила. – Надо его обратно в приют отнести. Тем шутникам вернуть, которые клялись, что он небольших размеров будет и что на пеленку ходить приучен.

– Да он маленький еще, Маргарита Васильевна, – мама вытерла лужу и снова скрылась в ванной.

– Ничего себе маленький… – ворчит бабушка. – Если этот Крокодил сейчас такой большой, пока маленький, то, когда большой станет, каким будет? Ой, беда с ним, беда…

А я доел, отодвинул тарелку и посмотрел на Крокодила. Жалко его. Он к линолеуму прижался, уши спрятал. Вроде как слиться со средой хочет, незаметнее стать, чтобы опять не влетело.

«Эх, Леон Николаевич, – думаю я, – мы с тобой братья по несчастью! Меня тоже Георгием никто не называет. Бабушка – Жорочкой, мама и дедушка – Жоркой, папа – просто Жорой. А в школе меня все зовут Жорой-Обжорой или Зефиром. Правда, Марина Ромашкина называет Зефирным – но ведь это тоже не Георгий».

* * *

Запись в электронном личном дневнике Георгия Зефирова. Отредактировано.

Вчера на физре, когда играли в «вышибалы», меня опять никто в команду брать не захотел.

– А ты, Жора-Обжора, гуляй! – похлопал по плечу Артем. – Тебя легко выбить, а так играть не интересно. Ты лучше мяч приноси, когда он за ворота улетает.

– Не обижайся, Зефирный, – Ромашка резинку на хвостике крепче затянула, расческу достала и куртку мне свою отдала, чтобы подержал, пока она себя в порядок будет приводить. – Физкультура – это не твое. Тебе надо искать себя! Мама говорит, тебе гармонии в душе не хватает.

А я маму Ромашки от силы два раза видел. Откуда она о моей душе знает?

И этот мерзкий Кирилл Нагаев – оранжевый от конопушек и синий от ручки, кончик которой он разгрыз, – тоже крикнул мне с другого конца зала:

– Жирный Жора, иди домой пирожки кушай!

Мне сразу так грустно стало, что я подумал: если не съем сейчас что-нибудь – точно лопну. От обиды. Я физруку насочинял, что у меня ноги болят и спина ноет (это я у папы научился, когда он от мытья посуды отлынивает), и спустился в раздевалку. Достал батончик из рюкзака. Зачетный, с арахисом. И съел в тишине, пока они там наверху все скакали и смеялись. Назло съел.

* * *

Ура, я еду к дедушке, маминому папе, с ночевкой! Люблю у него ночевать. Так люблю, что от волнения могу даже не есть ничего целых полдня. Мама шутит, что мне, чтобы похудеть, надо всего-то у дедушки неделю пожить. Но дедушка не может меня у себя так долго держать – он художник. У него творческие муки. Эти муки на него нападают, когда он хочет что-нибудь зачетное нарисовать, а у него не получается. Хотя, по-моему, у него всегда все получается. Но дедушка так не считает и все равно мучается. И заодно, чтобы не сильно скучно было одному это делать, других мучает.

– Посмотри, Жорка, нравится тебе этот портрет? – И дедушка достает из-за дивана картину, на которой какая-то женщина с зонтиком.

– Зачетно! – говорю я.

– Врешь! – качает головой дедушка и смотрит на меня так, будто я ворюга, которого он только что за руку поймал. – Гляди, какие у нее глаза здесь получились ненаполненные – не может такое нравиться!

– Может! – настаиваю я и, чтобы дедушка не сомневался, добавляю: – И вообще, зачем они ей полные? Она же вроде худая.

– Эх, у тебя все об одном! – дедушка прячет картину, бросает задумчивый взгляд в окно и уходит на кухню. Курить.

А я все равно люблю у дедушки ночевать. Не потому, что у него в квартире пахнет по-особенному – масляными красками, кофе и горьким дымом (мама всегда из-за этого недовольна). И не потому, что у дедушки такой бардак, что не имеет значения, повесил ты куртку или украсил ею большую кучу из других вещей. И даже не потому, что мы мастерим всякие зачетные штуки, вроде лейки из консервной банки или цветочного горшка из старого абажура.

Я люблю ночевать у дедушки, потому что он относится ко мне не так, как другие… Он советуется со мной, будто я такой же взрослый, как и он, – например, спрашивает меня: «Что важнее – нарисовать за всю жизнь много неплохих картин или всего одну, но гениальную?» Еще дедушка доверяет мне готовить нам обоим завтрак. И даже если у него на зубах скрипит яичная скорлупа, он никогда не злится.

– Знаешь, Жорка, – говорит дедушка, выключая свет перед сном, – ведь лягушка-то была права.

– Какая лягушка? – удивляюсь я.

– Которая маскировалась под царевну. – У дедушки усы и пышная борода, и я не вижу в темноте, но чувствую, что он улыбается. – Утро всегда мудренее вечера. Так что новый день будет лучше прежнего. Но все равно, Жорка, запомни: только от тебя все зависит!

Я лежу на спине, пытаюсь задрать вверх ноги, чтобы сделать «велосипед», и думаю о том, что слово «мудренее» какое-то корявое. Незачетное. Еще думаю: при чем здесь вообще лягушка с этой ее мудростью? Ноги удалось задрать, но удержать в воздухе получилось только несколько секунд. Я перевожу дыхание (будто гирю только что поднял) и пробую уснуть. Сегодня я сплю на полу – в моей старой кровати я стал похож на жабу, которая пытается уместиться в скорлупке от грецкого ореха.

* * *

Мама забрала меня у дедушки раньше обычного.

– Жорка, знаешь что? Я сегодня сказала на работе, что задержусь, потому что прямо сейчас мы с тобой поедем к волшебнице, – шепчет она мне заговорщицки, а дедушка закатывает глаза и зачем-то сует мне спичечный коробок в карман куртки. Жестом показывает, чтобы потом посмотрел, не при маме.

Какая еще волшебница, думаю, натягивая ботинки. Ерунда какая-то, ясное дело. В волшебников и волшебниц я еще в первом классе перестал верить. После того как однажды ночью в Новый год проснулся, а мне мама – Дед Мороз – подарок под подушку прячет.

– Знаешь, Жорка, кто такие остеопаты? – спрашивает мама, пока мы машину ловим.

– Ага, – киваю я, – зачетные чуваки. Они могут щелкнуть пальцами, человек превратится в зомби, а потом тайны свои расскажет.

– Ха, – улыбается мама, – глупости! Это ты остеопата с телепатом перепутал. Ой, то есть с гипнотизером. Ой! – волнуется мама от того, что никто не останавливается. – Ну ты меня запутал совсем!

– Значит, не сделают из меня зомби? – уточняю я, когда возле нас наконец тормозит машина. Такая грязная, что цвета не разберешь. А ручка у задней двери отломана и болтается, как зуб на веревочке. Чтобы мы не отказались ехать, водитель выскакивает из-за руля, торопится перед нами дверь открыть.

Мама лезет первая, аккуратно, чтобы пальто грязью не запачкать. Потом и я закатываюсь. Мне тесно. Просто ужас! Живот упирается в переднее сиденье. Водитель снова суетится, дергает за крючки снизу, чтобы места стало больше.

– Богатырь вырос! – оборачивается он ко мне и подмигивает.

Ненавижу это слово – «богатырь». Магазин еще такой есть. Для толстых. Его я тоже ненавижу!

– Не сделают из тебя зомби! – Мама тянет меня за рукав, чтобы я на слово «богатырь» внимания не обращал. – Остеопат руками все болезни умеет лечить. У него на кончиках пальцев чувствительность повышенная, и он ими видит все, что скрыто под кожей.

– Круто… – неуверенно восхищаюсь я. – И мы правда к такому врачу едем? Я думал, так только супергерои умеют.

– Не существует супергероев, мальчик! – вмешивается в разговор водитель. – Это про них кино снимают, чтобы жить было не так грустно, а случись в жизни ситуация, когда помощь нужна, – ищи-свищи супергероя! Эй, куда ты поворачиваешь-то?! Глаза разуй!

Мама ерзает на сиденье, поджимает губы – недовольна, что водитель нам разговаривать мешает, а замечание ему все-таки не делает. Она у меня вежливая чересчур. Папа говорит, что, когда ей в детстве на ногу наступали, она сама извинялась.

– А зомби существуют? – спрашиваю я водителя, пока мама с собой борется – решает, сделать все-таки замечание или не сделать.

Если честно, я про зомби часто думаю. Мама говорит, чаще, чем надо. Но если бы она узнала, сколько я на самом деле про них думаю… Страшно ведь, если, например, Антон в зомби превратится. Антон – это странный дядька из нашего подъезда. Папа считает, что он как вода – тоже только в трех состояниях бывает. То он чересчур радостный, будто ему зачетная тортная вишенка досталась. То злой, будто только что щелкал семечки, а последняя оказалась горькой. А то вообще молчит, как немой. Когда Антон веселый, он пристает ко всем с вопросами, и никто не знает, как на них отвечать. Вот, скажем: «Как ваши дела, джентльмен, не подскажете ли мне, каким образом ковалентный радиус влияет на отношения соседних атомов?» Или: «Как дела, мадам и мадемуазель, как вы думаете, имеются ли основания считать, что открытие кванта поля Хиггса доказывает существование высшего разума?»

Все раздражаются, отмахиваются от Антона, как от мухи. Но не ругаются. И только однажды папа все-таки пошел к Антону, чтобы, как он выразился, «вправить мозги». Это когда Антон посоветовал мне собрать в поле за домом суперские круглые камешки. Сказал мне, что они очень редкие, их можно за полмиллиона ученым продать. Но дома выяснилось, что это бараньи какашки, совсем не редкие и не суперские. Вот интересно, кто это у нас за домом баранов выгуливал?

Не знаю, «вправилось» там у Антона после разговора с папой что-нибудь или так и осталось невправленным, но с тех пор я стал его побаиваться.

– Зомби еще как существуют! – кивает водитель, довольный, что с ним поддерживают беседу. – Вон их сколько на дороге теперь развелось! Понапокупали машин, а сами газ с тормозом путают!

Я смотрю в пыльное окно и представляю, как зомби-вирус заползает в Антона. Антон становится сначала веселым, потом злым, потом молчаливым, а потом механизм в нем ломается, Антон перестает быть Антоном и превращается в зомби. И вирус передается от него всем остальным. Первой, мне кажется, заболеет бабуля со второго этажа – у нее котов больше, чем семечек в огурце. Коты будут безостановочно мяукать, с жутким звуком царапать стекла, а затем начнут вываливаться с балкона…

– За светофором остановите, пожалуйста! – говорит мама, и я не успеваю придумать, что с зомби-котами потом случится. Пытаюсь открыть дверь, но водителю снова приходится вылезти из-за руля, чтобы снаружи на машине секретное место найти, надавить на него и меня выпустить.

Пока я выбирался из машины, испачкался, конечно, и взмок.

– Жорка, ну мы все-таки опоздаем с тобой, шагай быстрее! – командует мама и берет меня за руку. Как маленького.

– Мам, а я что, заболел? – решаюсь наконец спросить. – Зачем мне этот Остеопат?

– Ничего ты не заболел, не выдумывай! Просто это хороший способ узнать, какая у человека внутри проблема, и скорректировать ее без таблеток и уколов. Не бойся, тебе не будет больно, я обещаю!

– Я и не боюсь, – храбрюсь я. Хотя на самом деле, конечно, боюсь. Но не того, что мне будет больно. Мне страшно, что этот Остеопат увидит что-нибудь такое, что только мое и ничье больше. Вдруг он увидит то, что я чипсы под кроватью в коробке из-под конструктора прячу, или что зубы взрослой пастой чищу, хотя мама не разрешает, или про ту двойку по английскому узнает, или… Или вообще про любовь к Ромашке все поймет?

От этих мыслей мне становится так незачетно, что я выдергиваю свою руку из маминой и останавливаюсь.

– Ты чего? – удивляется мама, – Говорю же, это не больно совсем, не трусь!

Я хочу объяснить маме, что не трушу, а просто мне не нравится, что незнакомый человек будет прожигать меня насквозь пальцами. Хочу сказать, но нужные слова никак не подбираются. Похоже, влип я. По-серьезному. А мама в этот момент замечает пятно на моих штанах и пытается найти у себя в сумке влажные салфетки. Она всегда носит их с собой. Мама вообще чистоту уважает.

* * *

Запись в электронном личном дневнике Георгия Зефирова. Отредактировано.

СНОВА раздавил сотовый телефон. Эти маленькие телефоны у меня из заднего кармана всегда как-то незаметно вываливаются, и я на них сажусь. Сажусь, слышу хруст и понимаю: все, телефону конец… Не знаю, может, их специально чем-то смазывают, чтобы они скользкими становились? А этот был такой зачетный! Папа его через интернет заказал и даже самые простые игры в него закачал. Я так долго этот телефон ждал. Ждал-ждал – и вот, дождался…

* * *

В квартире у Остеопата – это оказалась женщина – пахнет чем-то сладким. Но не конфетами, а чем-то таким незачетным, от чего в животе все скручивается. Бабушка один раз давала мне какой-то корешок понюхать, сказала, что полезный, от кашля помогает. Вот у него запах был очень похожий. У меня тогда тоже внутри все свернулось, я потом полдня боялся, что назад не развернется.

– Как у вас вкусно пахнет! – хвалит мама и показывает мне, чтобы я рюкзак в угол поставил и обувь не раскидывал.

– Это сандаловые палочки. – Остеопат улыбается так, словно она чеширский кот из фильма про Алису, и начинает перечислять всю полезность этих палочек. Таким голосом, каким обычно про погоду рассказывают: – В состав этих палочек входят около сорока компонентов, при горении они несколько раз меняют свой запах. Сандал помогает при тревоге и бессоннице, успокаивает, лечит сильный насморк, избавляет от страхов и нервозности, устраняет тошноту.

– Меня тошнит, мам, – признаюсь я, когда Остеопат заканчивает перечислять.

– Это наверняка от волнения, сейчас пройдет.

Мама слегка подталкивает меня вперед, Остеопат протягивает руку – поздороваться. А я ну что-то совсем раскис, как бабушкино кефирное тесто, и застеснялся. Опустил голову, пытаюсь определить, как квадраты на коврике чередуются с ромбиками. Я, конечно, вообще незачетно стеснительный, особенно с Ромашкой, но чтобы вот так – это со мной нечасто.

– Ну чего ты? – спрашивает мама и, не дожидаясь ответа, проходит дальше по коридору. – Наташа, где у вас тут ванная комната? Я хочу руки вымыть – мы в такой грязной машине сюда добирались, ужас.

– Конечно, конечно, – кивает Остеопат и указывает маме на дверь: – Сюда, пожалуйста. Там два мыла на выбор: антибактериальное и увлажняющее травяное – я сама его из Индии привезла.

– Жорка, и ты давай руки мыть, – зовет мама, уже воду включила.

– Какой ты богатырь вырос! – говорит Остеопат, похлопывая меня по плечу. – Надо же, и такой стеснительный. Ну ничего, сейчас расслабишься! Будешь лежать, слушать музыку, отдыхать, пока я с тобой поработаю.

Я голову поднял, бросил на Остеопата свой самый тяжелый взгляд (тоже у папы научился, когда он на маму дуется), та даже улыбаться перестала. А еще я постарался мысленно ей внушить, чтобы она не вздумала сболтнуть про меня маме лишнее.

И вот меня водрузили на кушетку. Я стыдно лежу в одних трусах и носках – настоящая гигантская незачетная зефирина! А Остеопат молча водит по моему жиру руками. То здесь прижмет холодные пальцы, то тут. Мама сидит рядом на стуле и с нетерпением ждет, что ей Остеопат про меня расскажет. А та не торопится, глаза закрыла, паузу выдерживает. У меня сердце бежит так, будто за ним кто-то гонится.

– Роды у вас тяжелые были, – наконец произносит Остеопат важно. – Крупный плод.

– Да нет, – говорит мама растерянно, – он маленький родился. Два килограмма с копейками.

– Но я вижу какую-то родовую травму, – снова произносит Остеопат и давит мне большим пальцем между бровей. – Вижу, что была родовая травма.

Мама сосредоточенно вспоминает.

– Ну, у него небольшая гипоксия была, но она ведь почти у всех сейчас.

– Не у всех, – качает головой Остеопат. – В том-то и дело, что не у всех. Мозгу не хватало кислорода, и всем внутренним органам тоже, организм стал развиваться с нарушениями. Я сейчас стараюсь это поправить. Сквозь кончики моих пальцев проходят невидимые потоки энергии – они воздействуют на саму проблему, исцеляют.

Остеопат прикладывает руки к затылку, к шее, потом меня кое-как переворачивают на живот, и она начинает прижимать пальцы к позвоночнику.

– Я окончила специальные курсы в Германии, таких специалистов во всей стране только два человека, – говорит Остеопат, а я слушаю ее и чувствую, что меня тошнит все сильнее. – Еще два или три сеанса, и обмен веществ нормализуется, вес начнет уходить. Ну и, конечно, важно поддерживать достигнутые мной результаты: заниматься спортом и следить за питанием.

Мама все время кивает, правда не сильно радостно, а потом гладит меня по голове и вдруг подскакивает:

– Ой, а ты почему такой горячий?

– Разве? – удивляется Остеопат. – Я не заметила. Возможно, это мое лечение начинает действовать…

Через сорок минут я уже дома, в своей кровати, под которой мама оставила красный тазик. На случай, если меня вырвет. В ногах, поверх одеяла, лежит и виляет хвостом Крокодил, на тумбочке – градусник, пузырек с кисло-сладким лекарственным сиропом и стакан некрепкого чая без сахара. Врач прощается с мамой в коридоре, и я слышу обрывки разговора:

– Энтеровирусная инфекция… обильное теплое питье… несколько дней… выпишу больничный… скорее всего, грязные руки или шаурма какая-нибудь на улице… спасибо… если что, звоните на сотовый… до свидания.

А я неожиданно вспоминаю про спичечный коробок, который мне дедушка в карман куртки сунул, – как я мог про него забыть? И так теперь хочется поглядеть, что в нем – наверняка что-то крутое, зачетное! Но мама строго-престрого запретила вставать.

* * *

Запись в электронном личном дневнике Георгия Зефирова. Отредактировано.

Кирилл Нагаев поставил мне подножку, когда мы с классом по коридору к столовой шли. Я упал и сильно ушиб ладони. А Нагаев сразу крикнул тем, кто шел сзади:

– Осторожно, бегемот Жора-Обжора плюхнулся в болото, будьте внимательны, обходите бегемота стороной!

* * *

В моей комнате на стене висит ковер. Ему триста лет, наверное. А может, больше. Этот ковер был еще у бабушки моей бабушки. А бабушкиной бабушке он достался от мамы ее дедушки. Так мама объясняла. Она вообще-то не любит этот ковер, потому что считает, что «в современных домах коврам не место». Мама говорит, что ковры собирают пыль и тяжело чистятся. Но мой ковер маме пришлось оставить, потому что, когда мама попыталась снять его со стены, бабушка вдруг превратилась в ямакаси. Ну, вы знаете, это такие городские акробаты, которые по деревьям и заборам могут прыгать. Бабушка, конечно, по заборам вряд ли сумеет, но вот к маме она тогда так зачетно подскочила, что даже Крокодил испугался и гавкнул на нее.

– Ковер покинет наш дом, только если вы меня в него завернете! – сказала бабушка и растерла слезу по щеке.

Мама тут же бросилась бабушку обнимать и извиняться.

– Ну что вы! Что вы такое говорите при ребенке, Маргарита Васильевна?! Пусть висит, конечно!

Ковер остался. Но я до сих пор не понимаю, зачем бабушка хотела, чтобы ее в него завернули. Да и не поместилась бы она.

А я даже рад, что у меня в комнате есть этот ковер. С ним воспоминания связаны… эти, как их… интимные. Стыдно признаться, но я, когда совсем маленький был, козюли из носа в ворсинки прятал. Мама застукала меня за этим занятием, и мне пришлось дать свое самое серьезное слово, что я больше не буду так делать. Поначалу нелегко было держаться, но потом придумалось новое развлечение, намного зачетнее. Я стал тренировать на ковре воображение – складывать из узоров разные картинки. Между прочим, так его натренировал, что даже сам себе иногда завидую.

Вот и сейчас лежу, закутанный в одеяло, как гусеница в кокон, улыбаюсь сам себе и переставляю узоры на ковре так, будто они части конструктора. Я из них уже змею сложил, а перед этим у меня подводная лодка с окном получилась. В школу сегодня не пойду (мама учительнице позвонила, сказала, что я заболел), буду весь день картинки составлять. Если у того цветка взять мысленно два лепестка, а у того орнамента два кружочка и к лепесткам приспособить – сова получится. С ушами. А вон несколько треугольников и прямоугольник морского конька напоминают. У меня, кстати, мечта есть – настоящего морского конька увидеть. Ведь это же надо: такая маленькая закорючка, и плавает. Зачетно!

– Ну, ты как, Жорка? – В комнату вошла мама, села на кровать, руку ко лбу приложила.

– Терпимо.

– Не тошнит?

– Нет, – обманываю зачем-то. На самом деле до сих пор все крутит, еле останавливаю внутри себя это кручение.

– Я сейчас ненадолго на работу съезжу, дела кое-какие решу, потом три дня вместе будем. – Мама губы поджимает, видно, не нравится ей моя температура.

Она градусник взяла с тумбочки, встряхнула и сунула мне под мышку. Холодный, бр-р-р!

– Будем с тобой книжки читать, игры всякие выдумывать и кино твое любимое смотреть!

– А в компьютер? – жалобно спрашиваю я, хотя наперед знаю, что мама не разрешит.

– Мы же с тобой договорились. Компьютер и планшет – только по выходным. Во-первых, сегодня вторник, а во-вторых, ты болеешь! – Мама вытащила градусник, повертела его, прищурилась, чтобы рассмотреть, до какой цифры дошла серебряная полоска. Это бабушка считает, что градусники с ртутью самые зачетные, купила их пять штук, по штуке для каждого. Даже Крокодила посчитала.

– Ну вот, тридцать семь и семь, – вздыхает мама, и я вижу, что у нее из глаз выглядывают слезы. – Это я виновата, не заметила сразу, что тебе нехорошо, повезла к этой шарлатанке. Еще дурацкая машина грязная…

– Мам, а что с людьми бывает, если у них температура до сорока двух градусов повышается? Они умирают сразу? – спрашиваю я, потому что мне вдруг захотелось маму еще больше расслезить.

– Перестань ерунду говорить! – сердится мама и встает с кровати. – Нельзя такое говорить! Сейчас бабушке скажу, она тебе лекарство даст, если температура будет и дальше подниматься. Современные врачи теперь почти все болезни лечить умеют.

– Что же они, если такие зачетные, меня от толстоты не вылечат? – спрашиваю я и накрываюсь одеялом с головой. Почему-то обидно и хочется плакать. Тогда мама пожалеет меня и будет не переставая гладить по голове. Как когда-то давно, когда я еще был не таким взрослым и жирным.

Мама долго молчит. Так долго, что я собираюсь раскрыться и посмотреть (может, она слишком сильно расслезилась), но потом строго говорит:

– Зачетные, зачетный, зачетно… Настоящие слова-паразиты. Отвыкай от них!

Затем мама берет Крокодила за его красный ошейник, стаскивает с кровати.

– Пойдем, горе, пока ты снова лужу не сделал! – говорит она. – Я с тобой погуляю быстренько, и мне бежать надо, а Жорке – спать, чтобы выздороветь.

А я прямо через одеяло вижу, как Крокодил расползается по полу безвольной мохнатой тряпочкой и начинает дрожать. Неправильная у нас собака. Не любит гулять. На улицу выходит так, словно его убивать ведут. Я слышу, как когти скользят по линолеуму – мама волочит Крокодила за собой. Перед тем как закрыть дверь в комнату, она шепчет мне:

– Там бабушка сырники специально для тебя затеяла. Но мне кажется, тебе сейчас лучше не есть жирного и жареного. Ты съешь один, а если бабушка сметану свою будет предлагать, не соглашайся, ладно?

– Ага, – бурчу я под одеялом. А сам думаю: что я, дурак, что ли, от бабушкиной сметаны отказываться. Меня хоть и тошнит, но я ведь с самого утра ничего зачетного не ел. Почти целую вечность!

* * *

Шторы все время колышутся, как от ветра, хотя окно плотно закрыто. Воздух в комнате тяжелый и липкий, словно приставшая к зубам конфета. Узоры на ковре танцуют под звуки невидимых барабанов, мозаичными осколками собираются сами собой в странные фигуры. Мне то холодно и хочется нырнуть в теплый солнечный круг на потолке, то жарко и хочется вылить на голову давно остывший чай.

Я гляжу перед собой. Там у двери кто-то стоит. Он медленно и бесшумно подходит к кровати, и я узнаю Крокодила. Он склоняется надо мной, огромный, как северный медведь. Язык его свешивается из пасти, он громко дышит, а отдышавшись, наконец говорит:

– Знаешь, Георгий, как страшно гулять на улице? Голуби курлыкают, кошки мяукают, машины сигналят, дети кричат, смеются, и каждый листок на дереве шевелится!

– Ну что же ты до сих пор не привыкнешь? – улыбаюсь я Крокодилу и протягиваю руку, чтобы погладить его. Но пальцы только щупают воздух. Никак не дотянуться.

– Да, Георгий, не привыкну! – скулит Крокодил. – И к тому, что вы меня все Крокодилом называете, тоже.

– Разве тебе это обидно? – удивляюсь я.

– А тебе, Георгий, не обидно, что про тебя говорят Жора-Обжора? – Крокодил чешет огромной лапой за ухом. В воздух поднимаются ворсинки белой шерсти. – Я, например, даже линять от такого обращения раньше времени начал.

– Ну хорошо, по рукам! – обещаю я Крокодилу. – Больше не буду тебя Крокодилом называть. А ты за это скажи мне, что в дедушкином спичечном коробке лежит. Что-нибудь зачетное, да?

– Зачетное! – Крокодил широко раскрывает пасть, и мне кажется, что это он улыбается. – Мыло там лежит травяное. Его Остеопат из Индии привезла.

Рассердиться на Крокодила я не успеваю, потому что слышу гулкий бабушкин голос, который прорывается откуда-то издалека.

– Какое мыло, Жорочка? – плачет бабушка, – Какое еще мыло?!

* * *

Когда я открыл глаза, вмиг понял, что со мной что-то страшное произошло. Потому что в комнате собрались все домашние. И у них такие лица, как если бы у меня на голове вдруг вырос одуванчик. Или даже целое фруктовое дерево. Испуганные, в общем, лица. И у мамы. Она мне как раз на лоб мокрую тряпку укладывает. И у бабушки. Она мои холодные ноги в ладонях сжимает. И даже у папы. Он стоит в стороне, прислонившись к стене, и тревожно смотрит на меня из-под прямоугольных очков.

– Жорка, ты нас так напугал, – сказала мама, когда увидела, что я проснулся. – У тебя температура до сорока подскочила, и ты бредить начал.

– Правда? – восхитился я, про себя подумал: «Зачетно!», а вслух уточнил: – И как это было?

– Ну, ты вроде с Крокодилом разговаривал сначала… – Мама сняла тряпочку со лба, опустила ее в миску с водой, побултыхала там, отжала и снова уложила мне на лоб.

– А потом? – спросил я, потому что мама замолчала.

– А потом… потом ты про какое-то мыло травяное в спичечном коробке стал говорить. Но это не важно сейчас. Главное, что я уверена: тебе так плохо стало из-за чипсов, которые ты от нас припрятал. И не отпирайся! Мы пакет с крошками нашли.