Текст книги "Жизнь до галактики личинок. Рассказы, повести, миниатюры, статья о современной поэзии, ирония и гротеск"

РАЗРЫВ С ОБЩЕСТВОМ

Кататься на «Волге» и лопать черную икру столовыми ложками полюбят все, как только попробуют, и это долго не надоест, но мои родители никогда не стремились к богатству, а об икре понаслышке знали. Папа считал это срамом: жить, как партийные воротилы. В нашей семье всегда речь шла о хлебе насущном, а не о богатстве. А папа никак не мог завоевать благосклонность родственников моей мамы, благосостоянием своим отличавшихся от нас и совсем иным взглядом на жизнь. Чтобы жить, как они, надо было забыть о книгах, доме, и только с утра до вечера соблюдать свой надмирный статус, быть на работе и трепаться о постороннем, иногда лопать водку с сослуживцами после каторжных трудов, помогая этим стране и ее безопасности, и почаще подлизываться к начальству.

Вокруг меня создавалась иная среда, противостоящая окружающему сраму. Срамом считалось мировоззрение падших ангелов духа, срамно галдящих о пустоте, дуй в которую – и выползет ноль хула-хупный без единицы, – пустосвет Добчинского и Бобчинского. Папа не мог отпустить меня, девочку музыкальную, литературную и восприимчивую, в компании подрастающих алкоголиков, что так активно проявляли себя в местном парке, насилуя девчонок за танцплощадкой и грабя ларьки.

Причина ухода отца из клана работающих умных понятна. Когда он был на работе, половозрелые подростки интересовались мною, мешая на пути в музыкальную школу, задавая глупые вопросы, типа «Вашей маме зять нужен?». И невозможно было, зная, что в любой момент я окажусь на краю обламывающейся льдины, спокойно отдаваться работе и расти в профессиональном кругу. Прыткие интересы подростков из разных семей достигали обычно только уровня праздного интереса, не переходящего к практике, но опасений было множество, и когда я достигла высшей точки интереса окружающего пространства, а это было лет в 11—12, пакостные лапы пьяного хвастовства стали не только опасными для меня, но даже смертельно опасными. В СССР половые интересы касались исключительно семейно – бытовой плоскости, не задевая внимания общественных интересов и тем более эстрадной культуры, и если вдруг они выходили наружу, то эти попытки пресекались и отламывались, как щупальца крабов, во имя соблюдения мирного существования в стране Советов.

Поползновения сверстников – подростков в поле моего жизненного интереса для моих родителей были чем-то смертельно опасным. Я и сама уже начинала бояться напугать родителей какими-то неосторожными выражениями, чтобы не оказаться в комнатной западне. Личное пространство мое не было для моих родителей зоной неприкосновенности, от меня требовали рассказывать подробно все случаи моего взаимодействия с миром. Поползновения уличных орлов, состоящие в грубом физиологическом интересе, как то залезть напуганной девчонке за шиворот в поисках эрогенных зон, а то и грудью поинтересоваться на расстоянии – вопросом типа «а что это?» заставили родителей призадуматься над контролем надо мной. Да что было – то, смешно сказать: просто Вася, одноклассник, у которого брат сидел в тюрьме, залез мне за шиворот внезапно, с возгласами: «А что у нас тут такое? Опять на муравейнике уснула на пляже!»

Папа с мамой стояли на балконе, все видели, и после этой выходки Васи мне уже не разрешалось ходить одной по двору. Папа пошел в школу на разговор с классной руководительницей, и та рассказала ему о подвигах класса в сеймовском лагере труда, после которого на аборт пошла отличница из нашего класса. На Сейме были и страшеклассники, палатки якобы охранялись, но охренялись все, коснувшись неизведанного, манящего и будоражащего, в корне меняющего физиологию мозга.

Время распорядилось так, что мой отец принял помощь медиков, заботливо прооперировавших его кишечник, получил инвалидность, небольшое пособие, и свободное время для моего воспитания. Но до экзекуций с организмом была деятельность, ради которой стоило жить, интересная работа в дружном и уважаемом всеми коллективе советской милиции. Папа был первым оперируемым в России пациентом, выжившим при операции по перитониту. Он поднял пианино один, перевернув его, как он объяснял потом врачам скорой помощи, поставил пианино «на попа», из-за этого внутри его организма надорвалась прямая кишка, и ее содержимое вошло в кровь, как корабль в космос. Операцию проводил хирург Мамаев, успешно. Мамаев проводил операцию семь часов подряд и упал возле операционного стола от перенапряжения, довершив до конца самое главное в операции. Зашивали папин живот практиканты. После их шитья в течении нескольких лет хирурги вырезали узлы, даже без наркоза, потому что организм выдержать тридцать девять операций под наркозом не мог.

Поставить пианино в маленькую комнату требовали соседи, которым мешала моя игра на инструменте, новом коричневом пианино «Владимир», привезенном к нам в квартиру и поставленном грузчиками посредине большой комнаты. Я готовилась к концерту, играя прямо в центре зала. Звук мне нравился, открытый и мощный! Так недолго топорщились и витали мои отросшие крылья, так тщательно их обрезали палачи, каратели искусства…

Но не готовилась к концерту тогда одна очень хорошая девочка из нашей музыкальной школы. Ее изнасиловал подлый негодяй возле подъезда, когда она возвращалась с сольфеджио одна. Тогда у нее в ушах были серьги, и одна сережка пропала, это обнаружила ее мама, когда Маша пришла домой вся растерзанная и заплаканная. Эта серьга оказалась уликой. Папа тогда уже работал следователем, и ему досталось дело об изнасиловании Маши. Нужно было найти потерянную серьгу, и я ее нашла, когда мы с папой, якобы прогуливаясь, зашли в тот злополучный двор с гаражами. Я заметила ее не сразу: желтенькая такая, вмятая в землю под веточкой березки. Увидела и сказала папе, сразу подняв колючую серьгу.

– Надо же осторожнее, нас могут увидеть! Я же тебе говорил, сначала скажи мне, когда найдешь глазами, – страшным голосом прошептал папа. Но было поздно.

В окно смотрел гад, который был свидетелем, с первого этажа он видел, как Машу насиловал тот скот, и он же передал по цепочке, стуча по батарее у себя дома, предупреждая банду, что мы с папой были на этом месте.

Серьгу папа предоставил в милиции как улику, на ней были найдены отпечатки пальцев насильника. Я поднимала эту улику пакетом целлофановым, специально приготовленным заранее, – мы же знали, куда шли и что будет. Не могли предположить только, что цепочка гадов так крепка, и они выследили меня, когда я возвращалась из школы. Я сыграла дурочку, отпустили, был полдень, и нас могли видеть прхожие, а бандиты этого не хотели.

Ужас, охвативший меня тогда, в момент разговора с преступниками, стоящими на шухере во время изнасилования моей подруги из музыкальной школы, вышиб на время всю мою блаженную любовь к поэзии. За ними следили, поэтому мне удалось избежать длительного разговора, – подошел кто-то в кепке, затем прошла женщина, и увела взгляд преступника от меня, – тут-то я и улизнула домой.

– Надо уезжать в Москву к тете Поле, ты в опасности, – сказал папа, увидев меня дрожащую от ужаса.

Но пришла мама с работы, и всё упростила до маной каши, которую я расхлебывала лет двадцать после. Мы не уехали, а зря.

ЦЕНА ДОБРОТЫ

Начало творческой деятельности моего отца связано именно с педагогикой, продолжение – с переводческой деятельностью, а окончание трудовой программы произошло до такой степени нестандартно, что многие удивляются, как мог преподаватель английского языка и переводчик стать следователем по особо важным делам. Но ничего сверхъестественного здесь нет, просто это был сознательный выбор во имя семьи, на её благо и процветание. Мы жили в тесной квартире вместе три семьи, как настоящие личинки бабочек. Кроме нашей семьи на сорока восьми метрах жили еще родители моего папы, мои бабушка с дедушкой, и семья брата отца, – оттого мечтой моей мамы всегда была отдельная квартира. Папа прошел специальную переподготовку, чтобы получить работу в милиции, – там давали квартиры семьям служащих. Его неординарный ум и высшее образование в редкой тогда для нашего местожительства области знаний оценило командование. Но папа во всем, за что брался, находил удовольствие и действовал исключительно добросовестно, порой даже затрачивая больше сил, чем того стоило. Ему нравилось работать с людьми как психолог, выправляя психику преступника, устраняя установки на зло, не просто допрашивать людей, в которых он видел стремление исправить допущенную ошибку жизни. Папа начинал работать как психолог с такими оступившимися людьми, и многие из них были благодарны моему отцу за данную им возможность исправиться, стать на путь духовного прозрения, эволюции сознания и возможность исправить свою жизнь, а стало быть, и жизнь своих близких, к лучшему. Осужденные ведь как на ладони, видны помышления и дальнейшие перспективы их развития. То, в какую сторону пойдет развитие, предсказывал папа, используя знания по физиогномике, графологии, психологии и гипнозу. Это была единственная для меня информация, данная о службе моего папы в органах.

Папа брал под своё ведомство тех людей, в ком в первую очередь видел предпосылки доброты, воспитанности и внутренней культуры, а также, если он замечал зачатки человечности по отношении к другим людям. Надо всегда верить в способность личности стать на более высокую ступень в развитии, на путь очищения души от наслоения грехов. Нельзя всё время только напоминать: ты – грешен, неси наказание. Так удваивать состояние вины – грех не меньший, чем убийство духа в личности. Отчасти настоящими преступниками являются те люди, кто не дает возможности другому человеку стать на путь очищения от грехов и исправления, толкая в свою лунку болота. Ведь здесь он нагрешил, а там – исправил, надо только дать личности поверить в чистоту дальнейшего пути исправления, а не лишать его надежд на право ступить на иную стезю, которая облагородит его внутренний облик. Среда, конечно, засосет, но увезти человека для исправления и дать ему крепкий внутренний щит, такой, чтоб прежнее окружение заметило и отошло – святое дело. Папа верил в личность, в благородство человека разумного.

Карьерные мыши не стерпели это, подсунули ему рецидивиста, опытного актера, сыгравшего и обаяние доброты, и желание стать настоящим человеком, честным и умным. На самом деле зэк добивался расположения к себе моего отца, чтобы отомстить ему за освобожденного моим папой возлюбленного этого рецидивиста. «Актёр» использовал в тюрьме молодого парня, получившего срок за уличную потасовку, и пользовался им как типажом наивности для достижения своих грязных целей на поприще банковских махинаций.

Папа чувствовал, что этот осужденный неискренен в допросах, но были засекречены документы, открывающие рецидивистскую деятельность «Актера»: карьеристам необходимо было убрать отца из органов милицейской службы. Когда эти документы пришли, папа уже не мог работать по специальности, потому что у «Актера» были крепкие связи с волей, а на воле связанные с «Актером» отморозки подбирались ко мне. Я очень ценю папино внимание и его добросердечность. Увидев однажды издалека, что за мной настойчиво следует грязный тип и пытается со мной заговорить, а следом за ним тянутся еще три таких же урода, папа стал ждать меня из музыкальной школы, и его беспокойство за меня превзошло его желание работать в милиции. Папа же видел, как я наивна, мои заоблачные витания в поэтических грёзах, мои разочарования по поводу общения с одноклассниками, их недальновидность и пустоту. Поэтому он стал моим домашним учителем. Но никто не знал, как обернутся эти кредиты нравственности и игра со здоровьем. Отец загубил себя тем, что перестал доверять себе и своему организму, а верил только хирургам, для которых радикальный путь решения проблемы является единственно верным. Это был медицинский капкан: заботливость медиков превзошла ожидания усталого от гонки жизни организма. В таком расслабленном состоянии его и «взяли», как преступника с поличным, – а исток «преступления» был всего лишь в любви к своей единственной дочери и желание участвовать в моем становлении личности. Такую чудовищную цену заплатил мой папа государственной системе. Так в России обходится стремление направить ребенка на путь истинный, не дать опуститься, – стать на уровень деградации, как многие обыватели, не соображая, что происходит, а просто проживая в состоянии отупления многие годы. Исходом таких жизней бывает разоренная душа, потерявшая точки опоры и восходящие точки пути, забивая энергоцентры спиртным, а мозги – государственной политикой, запрещающей свободу волеизъявлений и индивидуальное воспитание во имя общественного «ку» перед правящей элитой.

Толпы оболваненных правителями «пингвинов» радостно размножаются, поверив нарисованной в газете купюре, а потом, обессилев от безденежья, бьют своего ребенка за все свои грехи, за своё отчаяние в собственной судьбе. Растерянный ребенок не понимает, за что его избивают родители, и начинает защищаться поначалу, потом понимает, что это бесполезно – они сильнее, замыкается в себе и, наконец, приобретает тот самый облик гражданина разорённой страны, где процветают лишь законодатели правил, – ребенок, взрослея, звереет. Именно статус животного дает ему система узаконенного грабежа и откровенного безразличия к его судьбе, которую он «должен строить сам». Но эту постройку всегда ломают слоны от сильных мира сего. Они определяют более чем скромное место человеческой единице в стаде рабов.

Глава 2. БАБИЗМ – ЯГИЗМ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Впервые внимание на себя службы госбезопасности папа обратил, когда я ходила в младшую группу детского сада. Из заграницы приехал знакомый папы, дядя Адик, они раньше вместе учились в институте иностранных языков, Адик ездил в Индию, а папа, как самый успешный на курсе студент, помогал ему с переводами до поездки. Самого папу не пустили за границу, оттого что он был разведен, его первая жена была утонченной натурой и не выдержала некоторой неотесанности папы, – мужчины же взрослеют позднее, их, собственно, делают взрослыми женщины, обратив в круг семейных проблем.

Дядя Адик привез диафильм и проектор, сказал, что проектор мне, чтобы я свои мультики смотрела. Папа уселся с Адиком переводить фильм. Это был мультик-пародия на советское правительство, в нём центральные фигуры компартии выступали пародийными рисованными куклами, каждая из кукол носила отличительные черты лица правителя. У куклы-Брежнева были нарочито густые брови, и он ими забавно двигал при разговоре, а сама его фигура походила на жабу. У Хрущева всегда под мышкой был початок его любимой кукурузы, и он забавно перемещал этот початок в разные части тела, забавно, будто початок ползал по нему, да и сам он весь в некоторых фрагментах был из кукурузы. Кукла-Гитлер был сухощавым, одетым в сухой лист человеком-веткой. Куклы общались между собой, под картинками стояли фрагменты их разговора на английском языке, папа переводил на русский, дядя Адик записывал, советуясь с папой, правильно ли и так ли он понял отдельные фразы, и как привести к литературному языку текст.

Папа с Адиком развеселились, изображали голосами кукол, я смеялась. Мне очень понравился этот мультфильм. Он назывался «Бабизм-Ягизм и его последствия». Под Бабизмом-Ягизмом подразумевался коммунизм. Куклы пародировали съезды компартии и межнациональный обмен идеями общественного устройства.

На следующий день в детском саду я в экзальтации смеха играла с детьми, бросая реплики из «Бабизма-Ягизма…». Оживленной игрой заинтересовалась одна из воспитательниц. Я обычно в детском саду была грустной, мне всегда хотелось домой, и я каждый час ждала, чтобы за мной кто-нибудь пришел из родителей. А в тот день я смеялась с детьми, и воспитательница прислушалась к нашему смеху. Я рассказывала о мультике «Бабизм-Ягизм и его последствия» и на куклах показывала, какие внешние отличия у героев мультика. Воспитательница позвала заведующую, и мне пришлось подробно, уже без моих сверстников, рассказывать двум воспитателям и заведующей содержание мультфильма. После тихого часа появились двое мужчин и женщина, которых мы раньше никогда не видели, при них снова меня заставили рассказывать о мультфильме в кабинете заведующей детского сада.

Вечером, когда мама меня забирала из группы домой, с ней поговорили в кабинете заведующей, а придя домой, мы папу не застали. Дяди Адика тоже не было. Проектор забрали, и фильм я больше никогда не видела. Папа появился примерно месяца через два, он был коротко пострижен и вел себя неестественно. Мы уже не могли смеяться, он сидел и думал о чем-то сосредоточенно и долго. Так продолжались дни и недели. Мне подходить к папе не разрешалось, но он иногда реагировал на меня вялым взглядом и жалкой попыткой улыбнуться.

Через несколько месяцев я уже общалась с ним, но он стал не друг, а мучитель. Допрашивал меня о друзьях из детского сада, постоянные подробные расспросы выводили меня из терпения и считались наказанием. Если я отказывалась отвечать, меня он бил. Так обработала отца государственно-медицинская система, – политических наказывали отрубанием головы медикаментами. После отец оклемался, стал добрее, но бывало и такое, что вести себя сдержанно он не мог. Разлад произошел в нём самом, и мы с мамой, и бабушка с дедушкой страдали от скандалов, – это были попытки отца снова включиться в жизнь, стать прежним. Процесс восстановления длился настолько долго, что я успела вырасти и по-настоящему оценивать ситуацию. Бьют – беги, дают – бери. Надлом в отце остался, всё он видел уже через призму насильственного контроля. Это лишало человеческих прав и свобод.

Взрыв эмоций мог помочь отцу вырваться из оцепенения, и такой взрыв оказался в нашей семье, его несли дети, мы с двоюродным братом Алешей. У нас всегда обсуждалось поведение детей за пределами нашей семьи, и поводов тому было немало: Алеша, ожидая внимания воспитателей к его персоне по случаю пожелания его родителей дать ему конфеты из новогоднего подарка до появления родителей в садике, захотел в туалет, а там уборщица мыла пол и не пустила. Алеша жался – жался, увидел аквариум с рыбками и… накакал в него, похвалившись, как вода его сама помыла, а рыбка поцеловала в… Сначала, пока не пришли с совещания у заведующей воспитательницы и уборщица не вышла из туалета, всем было весело от сообщений Алеши, но когда девочки пошли посмотреть на рыбок, не убила ли их падающая в воду глыба, то всем захотелось спасти рыбок. Я отправилась в кабинет заведующей, вошла и перед всеми сообщила: «Рыбок надо спасть!». Ноги подкашивались от ужаса, потому что на меня смотрел весь педагогический состав детского сада.

– Сомова, Леночка мы спасем рыбок. На совещание детям нельзя.

– Да пока вы совещаетесь, рыбки умрут, потому что Алеша Сомов накакал в аквариум, и они затыкают нос, кто чем может: кто хвостом, кто плавниками, – отважно выпалила я, вся красная и потная от ужаса.

Тут раздался оглушительный взрыв смеха.

– Новый год удался, – без смеха сказала заведующая.

Воспитатели в ужасе по ее разрешению отправились в группу. Алешиным родителям было дано предписание «не приводить больше этого засранца в детский сад».

И тогда мы с Алешей болели вместе гриппом, поскольку наши папы были братьями. И мой папа с нами сидел, так мы его встряхнули, что режиссеру фильма о мальчике, которого похитили бандиты, а потом не знали, как от него отделаться, было бы где черпать вдохновение.

Когда я выросла и стала работать, все еще мечтала о высшем образовании и других коллегах, не матерящихся беспрестанно и не перетирающих свои семейные проблемы языком с рядом находящимся болваном, которому нет никакого дела ни до твоей семьи, ни до тебя в сущности. Сочувствие – не вся составляющая интеллекта, как раз его отсутствие больше трогает, – у меня не раз были возможности в этом убедиться. Я не стала сволочью, конечно, я помогала людям по доброй воле, зная, что никогда не получу от них ни малейшей поддержки в трудную минуту. И не должно оставаться обиды за недополученное внимание, и должны быть общие идеи кроме пополнения кошелька, но получив – таки высшее образование, я не нашла в людях, получающих его вместе со мной, ни малейшего стремления к духовному росту, ради чего я карабкалась на Эверест. Везде присутствовала вымышленная недобрым государством стена из роста потребностей при отсутствии повышения зарплаты. Требовались магические заклинания, чтобы прожить от получения денег и до их следующего пополнения на счет.

«Голь на выдумки хитра» – приговаривала частенько моя преподавательница в университете на языкознании Татьяна Михайловна Горшкова. Люди изощрялись, как могли, чтобы выжить при крошечных зарплатах, но любви и уважения друг к другу не растеряли, и с Днем рождения коллегу могли поздравить, и с другими праздниками, и морально поддержать в случае неприятностей любого характера.

Летаешь в высоте самопознания и мироощущения – а крепостная стена щерит жало для битвы с тобой, – и схватки с монстром капитала берут за живое в самом начале премьеры жизни. А что тогда будет в конце? Самонадеянность держит свой канат для шагов по нему твоих ног, – держит – и плавно опускает канат до самого дна отверстой пропасти. Хватаешься за выступы скал, корни растений, ветви и траву, пучками вырываемую при соскальзывании тела под тяжестью материальных воплощений духовных радостей. Потом, выбившись из сил, под занавес попыток бросаешь все пучки, ведущие к балласту, просто садишься на невидимый тебе объект пятой точкой – и начинаешь делать свое дело. В моем случае – писать стихи, рассказы и записывать мысли. И причем тут какие-то коллеги? Ты есть ты. Ты пришел в мир не просто дышать, а делать свое дело. Это была жизнь до галактики личинок.

Опера нищих, или Рожденные из клякс. Рисунок Елены Сомовой, 2022