Текст книги "Явление Галактиона. Рассказы, автофикшн"

Аккорды нежной осени

Вчера весь день котик наш смотрел из окна на балконе, и ничто не могло его отвлечь от созерцания волшебно тихо падающих на землю семян березовых почек. Кот поднимал свою ушастую голову, чтобы поймать взглядом летящее семечко, опускал ее, провожая взглядом чудо. Как он выбирал, на какое семечко смотреть, было непонятно, так как семена летели отвесно вниз разом, все одновременно, и непонятно, откуда их столько. Напротив балкона растет береза, наверняка это были ее семена, но зрение не обманешь: семена летели отовсюду, и не только напротив нашего балкона. Воздух влажный и тягучий, создавал плавность полёта семян, будто поддерживал на мгновения до земли. Это можно объяснить только волшебством и провидением.

Я думаю об этом волшебном времени тишины и мягкой нежности, времени семенного дождя, вызывающего пиано, очень тихое щелканье, такое тихое, но всё же ощутимое органически, потому что, падая, семена раскрывались и летели неотвратимо вниз прямо из соцветия, создавая удивительные вертикали, подобно проводам, соединяющим небо и землю. Глаза видели эти струны, и звучали они, как благословение папы на счастье. Это случилось 28 июля, был день святого Владимира.

Мои мысли подтвердились на следующий день, когда волшебность дождя сменилась ярким солнцем, и я поехала на набережную подышать свежим воздухом, послушать реку, понять ее импульс и пляшущие по корме паутины отблесков, исходящие от света солнца, отражения их сначала в воде, и сразу на поверхности кормы теплохода. Эта живая красота не может оставить равнодушным человека, способного увидеть. Я прошла вдоль реки, посидела с чашей какао и зефирками в кафе, затем захотела пройти вдоль нового после ремонта парапета, и неожиданно увидела на каменной этой выпуклости маленький медиатор. Когда я росла, училась играть на пианино в музыкальной школе, а мне хотелось играть на гитаре, и этот медиатор будто вернул меня в детские годы. Я вспомнила вчерашнее волшебство пиано семенного дождя, похожего на струны, и поняла, что это именно папа посылал мне своё благословение, которым я не воспользуюсь, не стану играть на гитаре, так как время учений ушло, и теперь учатся мои внуки. Но семенной дождь ниспадал, внося в мою жизнь вдохновение и нежность, и я своим сердцем откликалась и благодарила.

Этот семенной дождь нужно назвать праздником нежной осени, когда небесные облака становятся немного земными, ниспадают мечтания, снисходят чудеса совпадений и становятся исполнением надежд.

Семья любящего человека

Мама любила кудри, и всегда говорила папе об этом, расчесывая его крупные черные кудри. У нее самой перманентные кудряшки были от завивки, и волосы слабые, как у многих девочек, родившихся перед войной, и познавших голод с пеленок. Иногда мама от любви ко мне шутливо говорила отцу, чтобы он отдал свои кудри мне, как единственной дочери, и приправляла свои слова мыслями о том, что женщинам труднее, и кудри должны быть только у женщин, а мужчинам кудри ни к чему. Папа соглашался с ней, брал рукой свои шикарные длинные кудри, проводя по своим волосам, и в воздухе клал их на мою голову. Так мои мечты стать красавицей, постепенно осуществлялись в реальности. Красота для меня в детстве была притягательным и необходимым методом стать счастливой.

Однажды мы всей семьей смотрели телепередачу о писательнице, и в ней говорилось о тяжелой ее судьбе. Тогда после этой передачи папа сказал маме многозначительную фразу, смысл которой состоял в том, что главное для женщины – семья. Видимо, это была передача об Анне Ахматовой и страданиях ее жизни, но папа сказал, что никакая, даже сногсшибательная слава, не принесет защиту жизни, как семья. Мама согласилась с его словами. И оба они посмотрели на меня многозначительно.

– Я думаю, мы зря так насели на Аленку, не даём ей даже погулять пойти, уроки и уроки, из одной школы сразу в другую. А ведь так пройдет ее детство. Будет ли что вспомнить о детстве дочери? Изнурительные занятия, после школы – на музыку и сплошное приготовление уроков… Я вижу, ей трудно. Английский важнее, я буду теперь заниматься с ней по другой программе, чтобы ей не стали в тягость занятия: с музыкой, английскими песнями, чтобы радость была от языка, – сказал папа, и весомо положил на стол толстенный том книги Мейерхольда, которую он очень ждал из Москвы, слегка пропев под нос:

«Alluetta, little Alluetta!

Alluetta, play the game whis me!

Put your finger little nouse,

Put your finger little mouse,

Put your hart,

Don’t forget, Alluett! Ou!..»

Прошло много лет, и я стала перед выбором: учеба или судьба семейной женщины. Песенку об игре Аллуэтты я помнила всю жизнь, и соответственно, то самое замечание и разговор папы с мамой о женском счастье. В результате этого разговора мы решили сообща, что у нас с мамой самый лучший в мире папа. Поэтому мне уже разрешалось ходить гулять даже в парк, но предварительно пришлось выслушать гору назиданий, – своеобразные уроки выживания в районе с трудно поддающейся истреблению преступности, исходящей из пьянства. Тяжелы или легки были те уроки, – скорее трудно было усидеть на месте, когда всё моё существо рвалось на свободу.

Кроме отрицания людских пороков: пьянства, воровства, лжи, надо было остерегаться многих разных неудобных моментов, которые ведут к преступности, а также и уметь выбирать себе безопасное место в автобусе, сидя на котором при аварии есть большая вероятность выжить. Уметь правильно ответить нахалу, если он прибегает к недопустимому поведению с ребенком, и много разных правил детской безопасности, как то никогда не грубить взрослому человеку, если он вцелом вежлив, трезв и не нападает. Но обязательно бежать и обратиться к нормальному взрослому, если у встречного пешехода налицо признаки поведения алкоголика или преступника, и он ищет общения с тобой.

Позже, когда окончилось моё детство, я получила образование и профессию, вышла замуж, родила двух дочек, разошлась и едва подросшая старшая дочь родила первого сына, я подумала: «Для чего вся карусель со слониками?!», и неужели это всё, и теперь меня в сущности ожидает заново то же самое: участие в развитии ребенка. Но где волшебство, где буффонада действия? Все эти горы в небесах, лошадки-единороги, говорящие на твоем языке, принц с изысканными манерами и на белом коне в яблоках?

Я столько ждала любви, что устала ждать ее, а когда она пришла, то ринулась в ее схлестнувшиеся волны, увидела всё разом: и прелесть волн, и лучших обитателей огромного океана жизни, и дно через плавательные очки. И если учесть, что вода увеличивает размер объекта, то четко выраженные очертания всех подлостей и короткое замыкание личности между бетонной круговой стенкой, когда нет выбора, ты идешь волею судьбы в заточение между плачем, отчаянием и световым лазером, очерчивающим побеги надежды, – это кредо молчаливого пути. В этот момент тебе кажется, что в судьбе настал свет. Прежние ощущения жизни – это оковы, которые ты хочешь стряхнуть, но не знаешь, как это сделать, отступаешь, и смотришь кверху, на выход из лабиринта. Видишь цель и рвешься к ней, очертя голову, и чтобы не запутаться в паутине липкой тли, пожирающей свежие листья, спешишь отмыть себя в новой волне, и ясно становится видно всё прошедшее, которое, как тебе казалось, надо исправить, сделать более совершенным. Ты делаешь всё по своему плану, а ветер внутри волн сбивает в кучу дела, сопутствуя тебе, и превращая в смех прежние чувства болезненного роста, взросления души. Тогда вероломство Фортуны ты узнаешь, как соседа по многоквартирному дому, берешь ее под мышки и сажаешь повыше на самом высоком дереве. А сам продолжаешь при этом жить и думать о ней, о свете и несоответствии ее с результатами твоих стараний.

И тогда приходит смирение, оно обволакивает твоё тело, подобно рубахе, а липкие жабы плющатся о дно корабля, покрытого плесневелыми ракушками, и при этом каждая представляется тебе по имени. И ты, как верблюд впрок набираешься водами этого океана, сглаживающими подводные камни, обтачивая их и бросая тебе под ноги. Не растопчи, рассмотри брошенное тебе, как большие куски твоей взлетной площадки. Собери эту мозаику.

Кто не может рассмотреть мира сквозь призму наук, он отталкивает знания, и от него отворачиваются те люди, кто мог бы дать многое в плане постижения смысла жизни в пути по вершинам знаний.

Забился человеческий неразвитый комок в кокон и сгнил в атмосфере разложения нравов, упал в колодец, где ему предстояло только насытить ощущения свежестью и пуститься далее – в гору, но уже с концентрированным багажом, без тяжелой пустотной ноши безликого потребителя, этакой энергии возмущения и обделённости. Множество подобных человеческих единиц бродят в поисках понимания, изредка утешаясь общением, не удовлетворяющим его действительную сущность. А сам себя обделил, когда давали, но не брал, держась за старые понятия обделённого глубокой мыслью детства. Так как же теперь мне найти двойника, если только моё детство было насыщенным и интересным? У разбившихся на точки мерзлых зернышек, нет пути, они так и погибают, не проклюнувшись к свету разума, упадая в утешительное на мгновение, а на самом деле обволакивающее ложью, пьянство.

Предпочтением стало близрасположенное: ты протягивал руку и брал, а то, что виделось издали, подобно великолепию горных вершин, отвергал твой взгляд недокормыша.

И жалко тебя, взъерошенный человеческий недокормыш, и нельзя возвращаться назад, в твою сирую лунку для гольфа, – это явная смерть. Но ведь брала в путь, а ты вырвался и притягивал глупостью бытия моего самого дорогого ученика, затянуть пытался в простую тупую воронку повседневности, отобрав у меня родное и драгоценное: серебряную нить учения от меня к нему. Но нельзя идти по разорванным связям: вернешься назад.

Как же ты теперь выкарабкаешься из омута грязи и пошлости, к которой тебя приучила мякина?..

Увидишь ли мои лучи? Я беру зеркало, отражая тебе лучи знаний, по которым ты пришел бы ко мне, а тебя еще держит мякина самодовольства, переросшая в отрицание мира в душе твоей, и этой энергией отрицания ты убиваешь даже малейшее желание делать для тебя хотя бы свет отражения в зеркале.

Может, ослепит твой мозг красота, поведет за собой, подобно нити из лабиринта страданий по упущенным возможностям быть, а не казаться? Может, повезет вам обоим, обретшим союз? Но дотянуться до ветви с плодами добрых познаний через пропасть как вы сможете, не имея навыка принятия в своё сердце благости?..

Надежды на авось не умиляют, они – щит над полыньёй, полной кишащих щук. Эти щуки полосуют остротой плавников, и путь потерявший спутник учителя обрезает свои защищающие на мгновение части, – руки, в которых были книги, – твои учебники, но их выбила борьба за жизнь бок о бок с тщеславием щук. Воронки их плавников режут каждым прикосновением, измельчают жизнь, опускают крышку для груза, под которым умрет мечта о добром исходе пути, дающим в старости отдых со свежестью горного родника и благость созерцания того, что удивляет добровидением: блеском прошлых сбывшихся надежд.

И ты отчаянно начинаешь карабкаться по стенке вверх. Никакие потери не могут остановить на таком пути, – здесь решает мгновение, будешь ты существовать, или нет. Пропасть всегда открыта, ее гостеприимства необходимо опасаться. Как всегда, это из уже постигнутого ранее, но будто повторение учения, и ты еще раз узнаешь трудность пути при отсутствии возвращения.

Кудри – не главное в созидании счастья, а красота мгновенна, вместо неё приходит неудовлетворённость жизнью, как свёрнутый флаг прошлого.

Запах маминой пудры

Знакомые и не щемящие, как взломанная память ощущений, а наоборот, привлекающие и чарующие мгновения детства, оживают в запахе маминой пудры, – и сердце наполняется любовью и умиротворением. Мама… Самый дорогой человек на Земле, самый добрый и самый доверчивый, оттого легко обманываемый в резкой потребности личного пространства, оттенённого непризнанностью ею. Мама не верит, что ребёнок вырос и не признаёт успехов его жизни. Она боится обмануться и отдать всё, как привыкла, а получить взамен – ничего: ни добра, понимания, душевного тепла. Со взрослением ребёнка и превращением его в человека происходит обмен временем: интенсивное время мамы продолжается интенсивным временем взрослого ее ребёнка, живёт ствол жизни уже ее ветвь – ее ребёнок, становится стволом, а оставшееся время мамы – подпирающая ствол палка, нужная для поддержки бурно растущих и обрастающих плодами ветвей. Бывает, палка превращается в орудие наказания за бурный рост, и становится упором, тормозами в непрерывном движении и росте статуса бывшего ребёнка. Тогда происходит прививание черенков совести вместо отростков наглости, развитие внимания в сторону мамы, и затем – длительное раскаяние в остановке на пути и сворачивании по родовой ветви, если взрослый ребёнок не успел сделать то, к чему стремился, судьба не благоволила в делах и увела в стоячие заросли околотков. Тогда не признанный мамой гений воздымает глаза к небу и сожалеет о своём рождении, примерно вот так:

***

Священная роща непризнанных идолов Лиры

В немом умиранье, в кислотных слезах утопая,

Прощальные плачи высвистывает зло и сиро —

Смиренная роща поэтов, что стоя, сгорали,

В посуточном хламе не выбрав, как бусинки, время

От грешной земли в поэтических снах оторваться

И плавно витать ароматом весенних акаций,

Пленять нежным словом, далёким от инсинуаций…

Какая тоска погибать одинокой богиней,

Расскажут Сократ и Овидий, и даже Гораций…

Листая, стирает нас время, – сливовый ты иней, —

Под пальцем уходишь навеки, и не подобраться, —

Смывая, забудут. Нет правды, – зачем же стараться,

Где алчны до славы приветливострунные братцы.

Священная роща поэтов, убитая гарью,

Листает и почву листа, как хрусталь, в смысле линий,

Резцом вырубаемых в хрупкости сердца познанья, —

«А как твоё было незнаемое нами имя?», —

Вас спросят в аду, в сковородке, знакомые лица, —

Ступает нога человека через их страницы.

Иные по тюрьмам всю жизнь ожидают свиданья.

3 марта 2007 – 26 ноября 2023 г.

Но в детстве же были чудеса: запах маминой пудры для девочки – это пароль, открывающий дверь в любовь. Эта цветочная пыльца для мужских мозгов, припудривая которые, женщина получает лазейку в будущее ожидаемое счастье.

В детстве была и Новогодняя ёлка как символ праздника души, – не просто государственного праздника. В моём детстве ёлку обычно украшали мы вместе с мамой, это был ритуал, не просто вешание игрушек. Я радовалась каждой игрушке, выбирая, что повесим вначале, а что – потом, вдыхала интересный и привычный запах синтетической ёлки, привезённой дедушкой из Москвы. Это был аромат. Второй в жизни приятно щекочущий память аромат, оживляющий сердце радостью. После игрушек на ёлочные лапы, почти уже сахарная от счастья, клалась вата. Затем – стеклянные бусы. Гирлянды с огнями у меня в детстве не было, и от этого больше времени мной уделялось ёлочным игрушкам и отражениям в них. Когда я впервые испугалась своего увеличенного отражения в ёлочной игрушке, папа объяснил мне, что это не зверь лютый в игрушке сидит, а моё лицо искажается и движется, оттого что я сама двигаюсь перед ёлкой. Открытие торжественно состоялось было запомнено, и ему вскоре уже не уделялось внимания, потому что оно уже было закрытием страха и просто зеркалом: не выступил ли ячмень на глазу к празднику, не появилась ли простудная болячка на губе.

Я любила играть с ёлкой: именно ёлочная вата, та, что почти сахарная детской душе, давала много возможностей для игры. Это же был матрасик для пупсика, облачко – матрасик для всех в мире пупсиков, будущих детей девочки. Таким же облачком – матрасиком пупсики укрывались тонкой детской ручкой, слабой, но и сильной в случае защиты королевства семьи малышей, собачек, льдинок, шишек, глазированной Красной Шапочки с корзинкой, в которой почему – то были не пироги, а цветы и ягоды, земляника. Пупсики были укрыты, а девочка ждала, когда они выспятся, и пока они спят, готовила им еду из порезанных кончиков серебряного дождя. Дождь тщательно перемешивался крохотной ложкой в мелодичной крохотной кастрюльке, – от мешания ложкой кастрюлька позвякивала, потому что она была не пластмассовая, а как настоящая, – металлическая. Но вот, серебряный дождь был сварен, и как раз просыпались пупсики. Колокольчик в руках ребёнка звонил таинственно и многообещающе. Этот колокольчик Аленке сделал дедушка Матвей на заводе. Уж сколько за этим колокольчиком ходили все члены семьи по очереди к ее друзьям: никому же такого колокольчика не сделали, кроме неё. Всем этот колокольчик нравился, вот и кочевал из одной семьи в другую, а потом изымался и возвращался хозяйке.

Девочка поднимала одного за другим пупса, вытаскивая их из ваты, бережно сгибала им ножки и поднимала ручки, усаживая на ту же самую вату – облачко. На пупсиков надевалась одежда такая малюсенькая, что размер исчислялся количеством у бабушки тканевых тряпочек. Был размер самый драгоценный: это штанишки с ноготок, был – чуть больше, с учётом, что руки у пупсиков не гнутся, – это кофточка. А шапочка был самым интересным размером, оттого что миллиметровые кружева, окаймляющие полукругом головы пупсят, были похожи и на козырьки от солнца.

Потерять такую одёжку было самым правдоподобным и тяжелейшим горем, потому что никто, кто взял, ни за что не отдаст, новую одёжку бабушка шьёт долго. Оттого бабушка становилась на часы ожидания и «черепахой», и «злой мачехой», и даже «злой невозможной старухой», если ей было некогда, а пупсиков приходилось потом лечить от воспаления легких и делать им уколы пенициллина в попку. И вот если бабушка не покупала шприц и набор врача внучке, то у неё, старенькой и слабой, вырастали клыки, и она становилась Бабой Ягой. Клеймо злого имени смывалось только шоколадными конфетами «Тузик», «Белочка», «Горьковские», «Каракум», «Мишка на севере», и «Мишка косолапый». Других способов привлечения доброты и взаимопонимания с внучкой не было. Через тринадцать лет появился способ ублажения подросшего поколения, веры и надежды бабушки, этот способ состоял в уступании квартиры для встречи Нового года с кавалером Ордена Лжецов, как выяснилось через год, ровно к следующему Новому году, благополучному для бабушки.

Алёнка в розовых очках детства появилась вновь, когда результат гуляния превзошёл все ожидания, и в мозгах появились штанишки и кофточки с шапочками и чепчиками чуть большего размера, чем пупсиковые. Заметила бабушка, что внучка стирает с куклы Маринки, большой в целом, днерожденной с пяти её лет, куклы, распашонку, подаренную Аленке для Маринки тётей Ларисой. Распашонка была от сыночка тети Ларисы, и вполне подходила по размеру Маринке. И чепчик пригодился. И вот стоит Аленка, стирает распашонку, и чепчик лежит в ожидании стирки. Входит бабушка в квартиру с улицы, сходив в магазин за хлебом, за молоком, – про молоко на губах не обсохшее актуально как никогда, – заглядывает бабушка в ванную и видит стирающею Аленку с бегающими лупами вытаращенных от ужаса глаз.

«Та – ак», – думает бабушка. «На Восьмое Марта не надо было уходить к Рае праздновать. Надо было всех подруг пригласить к себе».

Но поздно уже.

Распашонка и чепчик были показаны маме Алёнки.

«Стирка на пять!» – торжественно воскликнула бабушка при представлении всего выстиранного подарка Ларисы для алёнкиной куклы, с пяти лет растимой и одеваемой «мамой Леной», во что Бог послал.

Мама Алёнку сначала уговаривала, потом стала ругаться, а под конец тридцатиминутного разговора со слезами, соплями, – как раз к трагическому заламыванию рук и даже хватанию за «больное», оказывается, «с самого детства» сердце, – отпинала по убегающей заднице выросшего «ребёнка».

Орден Лжецов пал в битве за честь женщины с разящим огнём драконом, – не состоявшейся свекрови Алёнки, выпившей всю кровь.

Изгнанница в настоящем ателье шила пальто сквозь слёзы, увлажняющие подол напяленного пустого фартука сопливым платком в кармане. Подаренные девчонками ленточки кружев и выкроенную распашонку пришлось возвращать мастеру Зинаиде Петровне, которая всхлипнула, прижав к серым до металлического цвета глазам белые в мелкий цветочек тряпочки, и убегая, выбросила драгоценность в мусор.

Цирковой обряд

Жизнь, подлая служанка Хроноса, ты обкрадываешь людей, когда твой господин готовится совершить свой обряд над твоими детьми…

Ты отнимаешь любовь, охладив сердце тягучими морозными вечерами в их скучных квартирах с тупыми телевизионными рекламами. Подло изымаешь из памяти близких людей картинки бытия, когда твои возлюбленные дети видели молодость их родителей незрелыми взглядами младенцев, а спустя два десятка лет взыскательными взглядами мучеников, каторжников, обеспечивающих мировой прогресс в моровой дыре.

Жизнь, ты увечишь своим благоволением дать много, и берут в несколько раз больше по привычке брать, а ты тем временем ищешь новые жертвы. Найдешь и возвращаешься за старыми довершить свой издевательский смертельный обряд. Ты оставишь без зубов и без волос жертв твоих цирковых выкрутас, размягчишь их кости и мозг.

Какими они предстанут перед Господом? Со скрюченными спинами, лысыми, хромыми и слепыми, с жутким тремором и с клюшками, которыми не сыграешь в хоккей. Ты смеешься над людьми, жизнь, ты выкорчевываешь их интересы в угоду твоим издевательствам.

Ты смеешься над тем, как твои жертвы голыми деснами скребут по пище, которую не в силах разжевать после твоих обрядов, а в унитаз при потугах роняют свою печень.

Жизнь, твои нововведения оборачиваются ликом смерти к соглядатаям процесса твоих преобразований. Когда возлюбленная фокусника становится глубокой старухой, а сам он со слезами сознает свое бессилие совершить свою работу волшебника, ты, жизнь, надсмехаешься, посылая за умельцами поставить вопрос ребром, отменяя тебя, волшебник. Ты не отнимаешь реквизит, а просто даешь понять жертве его бессилие, а когда он признает себя пораженным, открываешь перед ним сосунка-неумеху, и тот, будущий козырь в твоей молотилке, корчится каверзной улыбкой, съезжая по стенке позора.

Некий цирковой обряд с человечеством совершая, властители прогресса ставят на попа трибуны политиков, вынося их вместе с говорильными постаментами и заменяя их площадками для шоу.

Вы любили? Ты жила, слыша голос его рядом, ощущая его дыхание? Искрилась диким счастьем обретения его пульса рядом со своим? Он хвалился друзьям своей победой над тобой, ты же стала его личной победой, ты ждешь, когда он вернется домой. Он тоже ждал ваших встреч поначалу, а потом приелось всё: твои повадки его соблазнить, незатейливые и добрые уловки любящей женщины. Разлюби монстра, он подделает тебя под прежнюю, вынув из тебя всё, что питало тебя изнутри: любовь твоих родителей и бабушки с дедом. Пока в тебе живет их любовь, ты защищена от всего плохого, даже если их уже нет на свете. Любовь вечна, когда ее не предают. Он же предал тебя, ты была его педалью для утех, а теперь его сын слегка по-иному нагадил другой девчонке. Ты понимаешь этот поступок как печать его высочества: наградить ребенком и исчезнуть. Это не печать, это твое тавро: будешь кобылой носиться по врачам и соцзащитникам, кабинетам и холлам, чтобы прокормить его молекулы, размножающиеся и лезущие в твое личное пространство, требующие полностью воссесть на твоем личном пространстве для жизни, воцариться и сделать рабыней его интересов тебя. Он выбрал твою мягкотелость целью для обмана тебя. Этот монстр оповестил тебя в том, что у его сына родился ребенок, и ты должна памяти вашей любви юности, – заботиться о нём, брошенным папой существе. Верх наглости и самообмана мумии любви. А он считает это современными отношениями. Он пополнит гамбургский счет своих интересов, съездит в отпуск зимой на заграничный курорт, пока ты паришься над задачами твоего бытия с добавленными от него тебе в целом его задачами, не нужными ему самому. Это как выбросить на помойку переставший служить пылесос. Нет, чтобы разгрузить тебя, так монстр всегда готов завалить своими кучами готовых для тебя проблем. А ты что, ушла на пенсию по недостатку ума? Решать его проблемы своим временем?! Борись за право человеческого существования! Вассал готов расположиться на твоей спине и стегать тебя плетками исподтишка, убеждая тебя в том, что это массаж спины. Он готов лихо попить твоей крови, и пересесть на другой объект для дальнейшего обогащения рабским твоим существованием, и снова похвалится перед соратниками по угнетению. А что будет с тобой после ограбления тебя здоровьем, его не касается. Он – «сын любимый родной природы». Ему всё можно даже тебя убить морально и выкинуть за забор его интересов.

Жить не нравится в непривычном обществе с очень сильно меняющимся наклоном в сторону, не приемлемую ранее. С народом голодный шок от сообщений о повышении стоимости коммунальных услуг, а он о тигренке, родившимся в зоопарке и помощи родильнице-тигрице. Большая часть в это время смотрящих телевизор сглатывает голодную слюну и с трепетом пустой надежды мечтает о том, что хоть кусочек счастья получит в виде пособия по бедности, и в сокровенном уголке души мечтает о хоть крохотном уголке в клетке с бесплатной арендой места. Кто-то боролся за свободу?..

Жизнь в новом обществе бабкам не нравилась. Не совпадали они своим нутром с нормами, противоречащими морали. Социальные институты утомились решать задачи молодых, стоящие противовесом задачам бывалых. Бывалыми в новом обществе называли бабусенций почти под сто лет. До ста доживали только те, кто не лез советами в жизнь молодых. Кто лез, напрочь лезвиями вопящих голосов порезался о защитные вопли из соседних комнат:

– Засунь свои советы обратно…

Далее шло определение и существительное, но данное определение своей эмоциональной экспрессивностью уже подготавливало к самому страшному для слуха «мирных граждан», ублажённых поездом счастья позапрошлой страны. В этом поезде ехали в рай, а попали в ад, где Дуримар жарил на сковородках своих подданных из сачков для ловли пиявок.

– Дайте дожить…, – раздавался слабый, иногда слегка возмущенный голос.

– Не дадим, самим жить негде, – оскаливались и без высшего умные хапули-сынули, не уступая в скорости прогрессивной мысли кочурам-дочурам. Кочующим от одного хахаля к другому, лишь бы только не оставаться наедине с отжившей свой век родимой разжиревшей доброй бабулей в виде холодильной тумбы, дающей еду.

Если хахали вовремя растворялись в толпе, деваться было некуда, приходилось возвращаться на круги своя и колесить чуть ли не на роликовом тренажерном велосипеде перед отжившими ум пережитками прошлого. Жалость к ним отмирала, подобно хвостам ящериц, или отдавленным щупальцам, протыкающим сердце насквозь, когда они давили на психику своими советами, актуальными два века назад.

Ева даже хула-хупами играла, подбрасывая их кверху, чтобы отвлечь от себя внимание старых пердунов, завладевших крепостью квартиры, где умерли ее родители, не выдержав напора яростной психологической поддержки ее предков. Отец спился, а мать без его поддержки от горя умерла, преследуема неприятностями, плотным кольцом обвивающими всю её хрупкую фигуру. Советы были чудовищны, растворяли в себе все мысли, нажитые родителями Евы в течение сорока пяти лет жизни. Советы предков спорили наотмашь с современной жизнью, а побитые ими потомки и их приличный жизненный опыт становились если не смешны, то абсурдны. Спорить было бесполезно, а существовать на удостоенных прежним государством квадратных метрах оказалось невозможным.

Ева спасалась домашними трюками на уницикле, в разговоре вежливо быстро крутила педали одноколесного циркового велосипеда, чтобы не застояться на одной только кухне. Уницикл был куплен ей в подарок, но никак не думала Ева, что придется ей на этом подарке ездить по дому. Цирковую студию пришлось оставить из личных соображений. На одном колесе далеко не уедешь, но вращения педалями помогали разрулить домашнее пространство по-своему, и вечные ценности оставались в душе, не выдергивая колючек из кактуса ее авторитета, не скандаля с отжившим палеозоем.

Этот палеозой чудил вольным светом. Когда от Евы сегодня утром уходил бой-френд, стало быть, Адам, оказалось, что ему за ночь стали малы ботинки. Новые ботинки тщательно выбирал Адам вместе с девушкой-продавщицей, чтобы перед Евой явиться франтом. Почему малы? Палеозой положил в ботинки стельки для тепла. Умиление сменилось рычаньем:

– Почему эти старые заплесневелые стельки в моих новых модных ботинках? – Адам был в гневе. – Два дня назад на конференцию спешил, и поздно обнаружил стельки в ботинках, когда вышел на солнцем залитую улицу. Пришлось разуваться прямо на улице, чтобы вынуть и выбросить ненужные стельки, так как идти было невозможно, ботинки с толстыми стельками сильно жали ступни и уродовали пальцы ног.

– Палеозой положил, для тепла. Заботятся о тебе, – молвила Ева. – Им хотелось отличиться, но денег на развлечения не было, и приходилось изобретать свои развлечения внутри дома.

Палеозой – престарелый дед и его бабуся довоенных времен, с требованиями высшего порядка и шашкой наголо собственных интересов.

Эти стельки выбесили Адама. Выбросить еще одни стельки он не мог, положил в пакет, чтобы предоставить владельцам, с просьбой не заботиться о нём, и сказать, что ноги у него не мерзнут.

Следующим финтом палеозоя были приношения, как богам, гнилых «подешевле» яблок двум наслаждающимся постельной любовью потомкам. Ярость или смех, но какие-то эмоции должны были возникнуть. Адам принял сотню раз выстиранный тещей целлофановый пакет с подгнившими яблоками, угрюмо выслушал, что темные пятна надо обрезать ножом, хотел было заорать, но посмотрев вниз, увидел смятые туфли и виноватую улыбку несчастной женщины в драной кофте, горловина которой была заколота большой булавкой на груди. Накатила такая жалость… Адам пообещал принести от своих родителей приличные туфли его мамы, которые ей давно уже малы, но не изношены. На этом разговор был закончен, но пришествия именно в ответственный перед женой момент, не прекратились. Адам стал просить Еву запретить матери приходить к ним в тот час, когда нельзя. Объяснить было проблемой, но слезы мамы вывели ее из равновесия.

– Мама, ну в чем мы виноваты перед тобой? Ты пытаешься войти в нашу комнату, когда мы сильно заняты. Мне сказать, чем заняты молодожены?

Мама сделала гримасу, выражающую ужас. Извинилась и ушла.