Текст книги "Хочу тебя испортить"

Глава 18

Как я могу ее не трогать, если меня на куски рвет?

© Кирилл Бойко

Полноценно сосредоточиться на тренировке не получается. Рой мыслей чердак рвет. И думаю я уже не о сексе, а о том, что сказал Чара.

«Варя мне нравится… Хочу к ней подкатить…»

Как Любомирова может ему нравиться, если она… Если она моя… Чертова сводная сестра!

И не могу я спокойно это пережить. Пытаюсь, безусловно. Это ведь Чарушин. Если по правде, никого ближе него у меня нет. Кому угодно баштан снесу, Чару никогда не трону. А все равно, столько усилий, как сейчас, на принятие никогда не прикладывал. Нутро огнем горит. А когда кажется, что стихает, в следующую секунду скручивает изнутри так, что равновесие теряю. Агрессивнее, чем того требует игра, гоняю с мячом. Никого вокруг себя не вижу. Тупо сам с собой сражение веду.

– Бойка, пасуй!

– Я открыт!

– Бойка!

Не слышу. Ухожу от перехватов и раз за разом атакую в одиночку кольцо.

Не удивительно, что тренер останавливает игру.

– Баскетбол – это командная игра, – рявкает он мне в рожу. – Что с тобой происходит?

Свирепо втягиваю носом воздух и молчу. Смотрю на него из-подо лба и сам себе втираю, что драться мне с ним не стоит.

– Что ты вытворяешься? Бойка?! Молчишь? Тогда домой дуй! Толку с тебя все равно нет.

– Да пожалуйста! – гаркаю в ответ и направляюсь к двери. – Уперся мне ваш баскетбол… – по пути, давая выход бессильной злобе, подбиваю ногой корзину с мелкими пластмассовыми мячиками.

Они с грохотом засыпают пол. Кому-то другому Кирилюк бы за подобное яйца вырвал, но меня и словом не останавливает. Очень даже жаль. Был бы повод сорваться.

Пока принимаю душ, дышу как зверь. Грудь яростно ходит туда-сюда. Распирает на каждом вдохе так, что, кажется, вот-вот треснет. Сердце, разгулявшись внутри этого выжженого ящика, тарабанит на разрыв. По венам не только кровь, но еще и бешеная гормональная смесь фигачит. Тело плавится, а по коже в это же время бежит дрожь.

«Варя мне нравится… Хочу к ней подкатить…»

«Ты мне друг или кто?»

Собираю себя в кучу. Не позволяю сознанию культивировать мои запревшие мозги и рассеивать все эти пропащие мысли. На хрен.

Выхожу из душевой и сталкиваюсь с Чарушиным. За ним тащится Фильфиневич. А потом и Тоха с Жорой подтягиваются.

– Франкенштейн прилетал, – поясняет Филя.

– Че хотел?

– Выдернул нас с трени. Велел переться немедленно к декану.

Никто из нас не нервничает, хоть и догадываемся о причине. Первый раз, что ли? Они обязаны сделать нам внушение. Мы должны склеить вид, что вкурили и раскаялись.

– Так что, дашь мне Варин номер? – бросает, будто между делом, Чара, пока мы впятером шагаем по полупустому коридору.

Желудок скручивает. К горлу толкается какая-то желчь.

– Откуда у меня, блядь, ее номер?

– Тогда… Не против, если я сегодня заеду к тебе?

– Она болеет, – бросаю, старательно контролируя голос.

– Прям пластом лежит? – никак не отцепится. – Так я проведать хочу.

– А заодно можно и подлечить, – вставляет Тоха и на пару с Филей ржет. – Хорошенько пропотеть, говорят, полезно.

– А чем она болеет? – хмыкает Жора, якобы его это реально заботит. – Если ангина, советую горловой. И слить, конечно…

Внутри меня такая волна ярости хуярит, ничего не соображаю, когда хватаю друга за барки и как клещ вцепляюсь пятерней ему в глотку. Вцепляюсь и замираю. Не то чтобы резко остываю. Колотит по-прежнему, но проблеск ясности в сознании тормозит действия. И сказать ничего не могу. Выпадаю из реальности, как долбанутый шизик с внезапными переключениями между личностями.

– Какого хера? – хрипит Жора. – Ты чего, бля?

– Ничего, – выплевываю и с силой его отталкиваю.

Остаток пути преодолеваем в тишине. Меня она почему-то больше напрягает, чем вся предыдущая трепня. Ничего удивительного, что в кабинет декана я вваливаюсь бешеный и наглый.

– То, что вы сделали в субботу, за всякие рамки выходит, – впаривает наша краснолицая деканша Ольшанская и, зло сверкнув левым прямо смотрящим глазом, нервно тычет какие-то кнопки на пульте. – Бедная девочка…

Фильфиневичу респект и уважуха – четко взял Центуриона крупным кадром. Едва вижу ее на большом экране, что-то внутри дергается и сливается.

Быстро отвожу взгляд. Сглатывая, не к месту вспоминаю все эмоции, что испытал в тот момент. Какая-то бесовская хрень, но поступок Любомировой, то, как именно она это провернула, заставил меня не просто оторопеть. Намешало за грудь столько всего, что страшно было разбирать и идентифицировать.

– Я… с тобой… никуда… не поеду… – слышу то, что и так помню.

Мне не нужно смотреть на экран, чтобы увидеть, как она стоит под дождем и трясется. Без моего на то влияния, то и дело из глубин памяти ее дрожащие губы лезут.

«Я… с тобой… никуда… не поеду…»

А потом глухую тишину кабинета заполняет тонкий, дрожащий и вместе с тем сильный голос, и у меня перехватывает дыхание. Едва справившись с этой ебучей фигней, сдавленно ржу, когда Тоха вытягивается и с издевкой припечатывает на грудь ладонь. Но в действительности мне ни хрена не смешно.

– Шатохин! – истерично орет деканша, но даже у нее не получается перекрыть назойливый бархатный колокольчик под кодовым земным прозвищем Центурион. Чертов ангел… – Прекрати это позерство!

– А я не могу! Нас ведь с детства учили: под гимн встаем, руку на сердце, и подпевать. Скажите спасибо, что я не пою. Иначе у вас точно случился бы эпилептический припадок.

– Просто прекрати!!!

– Это безусловный рефлекс. Слышали о таком? – уперто долбит этот клоун. – Пока она будет петь, я буду так стоять.

– Ну ты… – зло фыркает Ольшанская и, наконец, останавливает воспроизведение. Шлепнув по столу ладонями, поднимается, прежде чем объявить: – Мы с коллегами посовещались, и я приняла решение отстранить вашу пятерку от тренировок по баскетболу и… – внушительная пауза, во время которой у самой же деканши блудливый глаз дергается. – Бойко, Чарушин, Фильфиневич, Георгиев, Шатохин, – с очевидной неприязнью выговаривает наши фамилии. – Ваши заявки сняты с киберспортивного турнира!

Едва ее адский голос глохнет, в кабинете начинается откровенный кипиш.

– Что, блядь? Да кто вы, мать вашу, такие? – ору я.

Тоха закрывает лицо и дико горланит в ладони. Филя эксцентрично смахивает какие-то папки. Жора стучит по столу кулаками. Только Чара никаких действий не предпринимает.

– Сейчас же уймитесь! – имеет наглость повысить голос прыщ, который называет себя нашим куратором. – Мы слишком многое вам спускали! И все здесь понимают, что тому служило причиной. Но теперь… – тянет резину, пока я, с трудом контролируя дыхание, свирепо таращусь на него. – Я разговаривал с Ренатом Ильдаровичом. Он одобрил наши действия. Так что, ребята, не усугубляйте. Мне бы не хотелось отстранять вас еще и от занятий.

– Кто ты такой, чтобы брать на себя такие решения, а? – надвигаюсь на старика.

Чара, как обычно, хватает меня за плечи и оттаскивает в сторону.

– Спокуха, брат. Потом решим. Не сейчас.

А мне и его охота размазать. Все заебало! А если учесть реакцию отца… Кому-то точно недолго по земле ходить! Сцепляя зубы, яростно циркулирую воздух. Указывая пальцем на Франкенштейна, даю понять, что с ним еще не закончил, и, отпихивая всех, покидаю гребаный кабинет.

Как я могу ее не трогать, если меня на куски рвет? Даже время, что уходит на дорогу, не способно меня утихомирить. Грохочу входными дверями, взлетаю по лестнице и врываюсь в комнату к чертовой пищалке.

– Это ты придумала, а? – ору и стремительно приближаюсь к ее кровати. – Отвечай! Решила, таким путем тебе и твоим баранам что-то светит?

– Я не понимаю, чего ты разъяряешься… – шипит Центурион, выползая из-под одеяла и приземляясь аккурат передо мной.

А я сходу теряюсь от желания запихнуть ее обратно. Обратно вместе с собой.

Какого хрена она на меня так действует? Почему она?

Мелкая, противная, заносчивая, вездесущая, скучная заучка!

И до подбородка мне не доросла, а стоит и вымахивается. В глаза смотрит, будто это она меня убить готова. Если бы позволил, взобралась бы на руки и вцепилась. Долбаная кровососущая пиявка. Все из-за гребаного адреналина. С выбросом этого гормона всегда хочется секса, а рядом с Любомировой я его произвожу в немыслимых количествах, потому что… Она меня бесит!

– Не понимаешь, блядь?! К отцу ты ходила? Настучала? Слила меня с турнира, а теперь еще делаешь вид, что ни при чем?!

– Никого я не сливала! Ты просто идиот!

– А ты идиотка!

– И никому я не жаловалась! Ты идиот! Ты! – долбит мне в грудь пальцем.

Тут же перехватываю ее запястье. Резко дергаю в сторону. Почти не думаю о том, что причиняю боль. Почти.

Наклоняясь, приближаю к ее порозовевшему лицу свою пылающую рожу.

– Уверен, что ты и без меня хрен чего стоишь!

Хотел бы я сказать, что не ощущаю ее запаха и тепла ее дыхания. Только это, мать вашу, будет неправдой. Раньше в моменты злости не обратил бы на такое внимания. А сейчас впитываю и поглощаю. Мельчайшие детали и черточки замечаю. Каждый миллиметр. И взгляд этот – черный и огненный. Из-за него у меня все системы контроля трещат. Я сам по швам расхожусь.

– Да пошел ты! Пошел ты на этот хрен!

– Ты с кем, блядь, разговариваешь? А? – кладу ладонь Любомировой на шею и припечатываю ее к ближайшей стене. – Базар фильтруй, а то я тебя… – взгляд падает на ее губы, и все здравые мысли пропадают. Знаю ведь, что нельзя ее касаться. Помню, что ядовитая она. Заразная. Зудящая. Проблемная. И все равно снова думаю о том, чтобы ворваться в ее рот. В голове гудит и забивает все точки восприятия бешеной дезориентирующей пульсацией. Взять или не взять? Я не просто делаю выбор, я сражаюсь с собой. – Если бы не Чара, удавил бы, – выдаю совсем не то, о чем думаю.

Зажмуриваюсь и отступаю. Не дышу, пока не оказываюсь за дверью спальни.

Глава 19

Невыносимо смотреть на нее.

© Кирилл Бойко

Третий час ночи, а я все еще сижу за письменным столом. Не хочу ее рисовать, но как только берусь за карандаш, мозг отключается. Рисую, и облегчение какое-то размазывает. Изображаю ее такой, какой хотел бы видеть в реале – няшную и с торчащими сосками. Чтобы в рот мне заглядывала и соглашалась со всем, что скажу. Выполняла любое указание и каждое испорченное желание.

Зачем я это делаю? Почему не могу остановиться?

Я не знаю.

Добиваясь максимального сходства, с маниакальной тщательностью каждую черточку вывожу. Уделяю особое внимание деталям, которые раньше попросту не замечал. Старательно вырисовываю разрез ее глаз, изгиб бровей, идеальную форму губ.

Зачем?

Я не знаю.

Часто и отрывисто дышу над тем, что получается. А затем яростно сминаю и разрываю чертов листок. Безжалостно уничтожаю работу, на которую потратил не меньше трех часов.

Остаток ночи не сплю, а в каком-то бреду провожу. В определенный момент даже кажется, что вижу Любомирову в своей комнате. Меня, конечно, больными фантазиями не раскатаешь. Но… Честно? Задрала эта хрень.

– Ты свихнулся? – психует Чара на следующий день, когда делюсь с ним планами относительно Франкенштейна. – Он всего лишь ебнутый препод. К тому же дряхлый старик. Я в этом участвовать не собираюсь. И тебе не позволю.

– Не позволишь? – сходу бешусь я. – А не много ли ты на себя берешь? Я за себя сам решаю! А ты, если зассал, так и скажи. Нашелся, бля, праведник!

– Не праведник, но это, мать твою, уже перебор, – свирепо выдвигает Чарушин. – И ты сам это понимаешь. С тех пор, как появилась Любомирова, будто с катушек слетел!

– При чем здесь она? А? При чем здесь она? – взрываюсь я.

Забывая о том, где нахожусь, серьезно повышаю голос. Не видя берегов, опрокидываю несколько свободных столов, прежде чем, наплевав на возмущения препода, вылетаю из аудитории.

Однако и на этом конфликт между нами с Чарушиным не заканчивается. Каждый день он, будто спецом, то и дело выводит меня на эмоции.

– Кстати, если тебе интересно, мы с Любомировой в течение недели вели переписку в инсте…

– Мне неинтересно, – грубо отсекаю, в надежде, что он вовремя заткнется.

– Лады, – равнодушно соглашается и действительно затыкается.

Только меня самого уже несет. Несколько долгих минут делаю вид, что слушаю лектора. Но в башке уже бурлит.

Почему она на него не обижена? Он ведь тоже не единожды был активным участником, когда мы ее или этих беспонтовых баранов пристегивали! Неужели простила? Это вообще возможно?

В груди образуется тугой и жгучий ком нервов. Разгорается, расползается по всему периметру, толкается в горло, перекрывает дыхание, обжигает слизистую…

– Хочешь сказать, эта идиотка после всего, что мы ей сделали, спокойно с тобой общается? – как можно презрительнее выдыхаю я по итогу.

Сам себе противоречу… Похер.

Напряженно смотрю на Чару и жду ответа.

– Я извинился, – ухмыляется он.

И замолкает.

Я сглатываю и цепенею, в последних попытках удержать внутри рванувшие наружу эмоции. Не хочу ничего говорить. Не собираюсь рушить дружбу, которой сильнее всего дорожу.

Вдыхаю. Выдыхаю.

Вдыхаю. Выдыхаю.

Медленно поворачиваю к Чарушину лицо.

– И че за темы у вас? О чем вы разговариваете?

Тот расплывается в ухмылке, которую меня какой-то черт подстегивает смазать кулаком. Возможно, Чара прав, и со мной действительно что-то не то творится.

– А о чем можно разговаривать с девчонкой? Пишу ей, что она красивая, что думаю о ней сутками, что «вкрашен» конкретно… – говорит и ржет, будто это, мать вашу, смешно, – по самые яйца в нее.

Если бы я, блядь, мог думать, этот его смех меня бы насторожил. Но я ни хрена не способен анализировать. В голову бросает кровь. Растирая сознание, забивает этой кипучей смесью самые важные точки. Рвет виски.

Не знаю, что там остается молотить сердцу, но оно молотит. Натужно качает густые остатки, рискуя разорваться на каждом сокращении, а на последующем расслаблении – полностью прекратить свою работу.

– И… Она ведется? – голос хоть и звучит ровно, садится до хрипа.

– Ага, – беззаботно отзывается Чара.

Долго смотрю на него. И за это время кажется, что долбоебучий пульс пробивает тонкую кожу висков, и все вокруг нас заливает моей реактивной кровяхой.

Несколько раз вдыхаю, первый раз неудачно. Киваю и отворачиваюсь.

– Встречаемся сегодня в половине восьмого, – говорю сидящему с другой стороны Филе.

– Бля, – бросает тот раздосадованно. Однако, как обычно, мгновение спустя выражает боевую готовность: – Ок. Только давай так, чтобы до десяти решили. У меня трансляция.

– Не будешь опаздывать, успеем.

– Когда я опаздывал?

– Всегда. То тебе гриву надо было выполоскать, то с цветом рубашки не мог определиться.

– Пошел ты, – фыркает, хоть и понимает, что даже с выжимкой сарказма в моих словах есть истина.

– Просто помни, что Франкенштейну будет плевать, как ты выглядишь.

– В смысле?

– В смысле без смысла!

– Харэ, короче. Буду я в половине восьмого!

– Остальным передай.

– Само собой.

Чара весь разговор слышит, но никак не реагирует.

Вот и славно. Не хочешь помогать, нечего мешать.

Все знают, что на поклон к отцу я не пойду. А решить ситуацию необходимо. На эти чертовы соревнования, кровь из носа, должен попасть. Не Ольшанскую же прессовать. Остается Курочкин. Тем более у меня на него зуб. Пришла пора проучить и старика, раз ему личные выебоны жить спокойно не дают.

После четвертой пары вываливаемся с парнями во двор. Без тренировок времени свободного оказывается чересчур много. Ломаю голову, чем заняться до вечера. Веду взглядом по периметру и застываю. Мелкая пробоина в левой части моей груди расползается и поглощает жгучей чернотой уцелевший остаток плоти.

То, что Любомирова вышла на учебу, для меня является полной неожиданностью. Последние дни дома ее избегал и сейчас оказываюсь не готовым увидеть.

Слышал вчера через стенку, как мамаша ее уговаривала до понедельника досидеть. Так какого черта она притащилась-то сегодня?

Невыносимо смотреть на нее.

Но то, что происходит дальше…

Когда Чара прямым ходом без каких-либо сомнений прется к Любомировой… Когда кладет свои лапы ей на талию… Когда она улыбается, ответно тянется и обнимает его… Мой мир разлетается вдребезги.

Глава 20

У ненависти нет срока годности.

© Варя Любомирова

– Ты уверен, что это сработает? – в который раз спрашиваю у Артема, когда Кирилл, едва взглянув в нашу сторону, садится в свою машину и с пробуксовкой срывается прочь с парковки.

– Конечно, – заверяет Чарушин, не прекращая улыбаться. – Пока Бойка будет думать, что мы вместе, он тебя не тронет. А там успеешь с ним подружиться, и ему станет неинтересно тебя донимать.

– Не хочу я с ним дружить теперь… – уныло выдыхаю я. – Просто пусть отстанет.

Сама не знаю, что именно вызывает у меня столь сильное расстройство.

– Пойдем, подброшу тебя домой, – закидывая мне на плечи руку, увлекает к своей машине.

Взгляды, которыми нас провожают остальные ребята, заставляют меня смутиться и покраснеть. Мне никогда не приходилось ходить с парнем в обнимку, и уж тем более я не успела побывать в роли чьей-то девушки.

За рулем Чарушин такой же безумец, как и мой сводный братец. У меня, конечно, прав на управление автомобилем нет, но даже я понимаю, что они нарушают. Еще эта громкая дурацкая музыка! Неудивительно, что они друзья.

– Чего такая грустная?

– Да так… – вцепляясь в ремень безопасности, умудряюсь пожать плечами. – Переживаю немного.

– Из-за вечера?

– Ага.

– Все будет нормально. Доверься мне.

Ничего другого мне, похоже, не остается.

Артем, как обычно, заезжает во двор Бойко. Хорошо, хоть не выбирается из машины, чтобы проводить меня до двери. Это было бы чересчур неловко. Я и так чувствую себя рядом с ним в постоянном напряжении.

Тем более что, когда вхожу в дом, в гостиной уже поджидает мама.

– Кто это тебя подвез? Чарушин, что ли? – удивляется она.

– Да, он.

– Варя… – начинает и замолкает. По расползающемуся вдоль ее щек румянцу догадываюсь, что мама испытывает определенный дискомфорт, но еще не могу понять, из-за чего. – Артем нехороший парень. Я тебе не разрешаю.

– Ах… Мам… – смеюсь я. – Должно быть, трудно начинать такие разговоры, когда твоей дочери уже восемнадцать лет!

– Чего это ты веселишься? – выпаливает мама и краснеет пуще прежнего.

– Как хорошо, что все эти фишки в подростковом возрасте мы благополучно проскочили, – продолжаю с тем же сарказмом. – Ну, не совсем благополучно. Учитывая, что причиной тому было мое частое нахождение в больнице и восстановление после операции.

– Варя…

Я уже поднимаюсь по лестнице, поэтому маме приходится меня догонять.

– Ты меня пугаешь? – прилетает мне в спину. – Может, ты пьяна?

– Может, – снова смеюсь я. Захожу в комнату и сразу же начинаю раздеваться. Под пристальным взглядом заменяю блузку домашней кофтой. Не люблю оголяться перед кем-то, но мама все мои шрамы сотни раз видела. Неприятно только мне, а она привыкла. – Не пью я, мам. Что ж я – самоубийца? Нет, – аккуратно цепляю юбку на вешалку и тянусь за лосинами. – Я сегодня к Кате с Леной пойду. Может, ночевать у них останусь, окей? – на самом деле не спрашиваю, а сообщаю беззаботным тоном в процессе продевания ног в штанины.

– Ты же знаешь, что я не одобряю, когда ты ночуешь вне дома, – говорит и хмурится.

– А бабушка мне разрешала все! – предъявляю с упреком.

– Что все?! – не остается в долгу мама. – Ты уточняй, пожалуйста. Ни по каким подругам ты точно не ночевала.

– Не ночевала, потому что не было возможности, – знаю, что в моей потерянной юности нет виновных, но все равно иногда сержусь. А сейчас и вовсе нервная система в каком-то перевозбуждении находится. – Ни ночевать где-то, ни гулять, ни напиваться… Ничего! А теперь хочу!

– Что «хочу»?

– Все хочу, – выпаливаю порывисто и замолкаю. – В разумных пределах, конечно, – уточняю поспешно, пока мама не грохнулась у меня на глазах в обморок. – Ну, ты же знаешь, что у меня «светлая голова», – цитирую слова учителей. – Мне можно доверять. Мне можно доверить все! Даже чью-то жизнь, – иронизирую, хоть этот юмор понятен мне одной.

Мама не должна знать, куда и зачем я отправлюсь вечером.

– Хорошо, – сдается она. – Только будь на связи, пожалуйста. И лучше, конечно, без ночевки. Позвонишь, я закажу тебе такси.

– Мам, я взрослая. Если что, сама могу, – вроде спокойно, но с некоторым раздражением напоминаю я.

– Знаю, – со вздохом отзывается та. – Просто переживаю, чтобы тебя не обидели. Тут такие студенты… – долго подбирает слова. – Сама видишь, не все они – нормальные люди, – еще один вздох. – После инцидента у крепости я не могу не волноваться. Чудо, что Ренат не исключил всю пятерку! Ты бы видела его глаза… безумные!

– О, я представляю!

Мама такая наивная. Будто он мог их исключить. Словно что-то подобное происходит в первый раз. Как же!

– Не знаю, как Виктору Степановичу удалось его успокоить, – продолжает мама вспоминать. – Вы же с Кириллом вроде неплохо ладите, да?

– Ой, мам, – отмахиваюсь как можно беззаботнее. – Ну, я же вам объясняла! Все не так, как кажется. Это просто прикол! Никто никого не вынуждал становиться на колени и петь под дождем. Мы все это разыграли, а Курочкин… Ну, Виктор Степанович, воспринял это слишком серьезно.

– Не знаю, не знаю… Лично мне такие приколы тоже не нравятся! Больше в таком не участвуй, пожалуйста.

– Хорошо, – обещаю, прекрасно осознавая, что в действительности от меня ничего не зависит.

У ненависти нет срока годности. Если план Чарушина и сработает, вряд ли надолго… Кирилл в любом случае продолжит жестить. А я хоть и устала от его нападок, тоже игнорировать и молчать не могу. Но сейчас мне нужна передышка, иначе и правда случится что-то плохое… Что-то очень плохое.

Остаток дня до вечера заняться мне нечем. Так волнуюсь, что даже любимая научная документалка не увлекает. Пялюсь на экран и ничего не усваиваю. С книгами еще хуже. Берусь то за одну, то за другую историю, но не могу сосредоточиться. Две минуты, и выпадаю из текста.

Осознаю, что причиной душевного хаоса является Кирилл. Но никак не понимаю, в чем конкретно причина. Он и так мне прилично крови попортил, зачем думать о нем и волноваться, еще и когда его нет рядом? Не могу же я забивать им свою «светлую голову» сутками?!

Не хочу, но могу.

Невыносимая чертовщина. Невыносимая.

Бойко дома так и не появляется. Он в последнее время вечно где-то пропадает. Его отца это, к моему изумлению, совсем не волнует. Ренат Ильдарович психовал лишь из-за соревнований. Стоило мне нагородить чуши про запланированный флешмоб и попросить отменить наказание для ребят, тут же согласился. Вот только условие, которое он выдвинул, Киру вряд ли понравится.