Текст книги "Дом, которого нет"

Юра устроился играть в один из питерских кавер-бэндов. Днем он репетировал, а пятничными и субботними вечерами играл в разных местах – иногда в кафе, иногда на улице. По воскресеньям Юра и Вика подсчитывали семейный бюджет. И всякий раз понимали, что до следующего воскресенья заработанного не хватит. Ну или хватит, если ужинать без вина. Тогда Вика стала покупать газету «Есть работа» и ходить на собеседования в фирмы, где предлагали стабильный доход, который начнется после предварительного взноса. Денег на взнос у Вики не было, и это спасло ее от участи провести следующие несколько лет в ожидании стабильного дохода. Объявление о том, что требуются водители троллейбуса, Вика увидела в метро, когда возвращалась с очередного собеседования. Тем, кто до этого троллейбусы не водил, предлагалось обучение. Сегодня Вика затруднялась сказать, что именно ей понравилось в этом предложении – то, что оно было наиболее понятным из всего того, что она встречала до этого, или то, что оно висело в теплом вагоне метро, который неизменно изо дня в день возил людей – утром на работу, вечером к посуде и телевизору. А может быть, и то, что профессия водителя троллейбуса, как и стюардессы, была связана с транспортом.

И Вика работу полюбила. Она испытывала физическое удовольствие от того, что длинная тяжелая машина двигается благодаря ее, Викиному, умению, а может быть, даже таланту. С маршрутом ей повезло. Во-первых, это был маршрут № 1. Во-вторых, это был самый красивый троллейбусный маршрут. Он начинался у Ординарной улицы рядом с метро «Петроградская», шел по Большому проспекту Петроградской стороны, захватывал кусочек Васильевского острова и дальше царственно шествовал по всему Невскому проспекту. Потом маршрут уходил к метро «Ладожская» и в спальные районы Красногвардейского квартала, где особой красоты не было, но именно там, на конечной станции маршрута, она повстречала его… Хотя, наверное, я забегаю вперед. До встречи с ним было еще шесть лет без него. Что произошло за эти шесть лет? На место матраса встал диван. Закончились ужины на подоконнике – Вике надо было рано вставать на работу. А когда не надо было, появлялись домашние дела. Теперь она покупала еду неприготовленную и готовила ее сама. Ну и ванна, опять-таки… У Юры работа была все та же. Сохранился и режим жизни. Правда, под вино он ужинал теперь не с Викой, а с друзьями.

И в Викиной жизни появился ОН. Пилот. Командир экипажа. С именем Герман. Иногородний. Кстати, из какого он города, Вика не сказала, и я допускаю, что она его об этом и не спрашивала. Встречались, когда Германа ставили на питерский рейс. Вика в тот день уезжала в командировку. Командировки проходили на съемных квартирах, сначала под шипение шампанского, разливаемого в имеющуюся в квартире посуду, потом – под спокойное бульканье красного вина. Конечно, они понимали друг друга без слов. Ну или один начинал говорить, а второй, смеясь, подхватывал. После нескольких чашек, рюмок, стаканов, а когда повезет, и бокалов, Вика обязательно спрашивала Германа, а в его лице Вселенную: почему они встретились так поздно? Бросить Юру Вика не могла. Не могла его обидеть. Потому что обижать его было не за что. Пьет? Да, но тихо. И Вику слушается. Может, если бы она сказала ему, чтобы не пил, то и не стал бы. Мало зарабатывает? Да, но старается все приносить ей, Вике. И потом спрашивает: ты купила что-нибудь для себя из этих денег? Помаду, шляпку, ну или что-то из одежды: платье, блузку, шорты, в конце концов… Шорты. Все случилось из-за шорт с узором из мелких дельфинчиков.

– Вот! – Вика сходила в комнату и принесла оттуда женские шорты из очень легкой ткани. – Я вернулась, а на диване – вот это!

– Так, может, это твои? – предположил Андрюша. Он присоединился к нам на моменте, когда Вика разоблачила свои командировки. Андрюша очень нервничал оттого, что пропустил начало рассказа, и все время шепотом напоминал мне, что я должна потом все ему пересказать.

– Посмотри на них и на меня! – Вика растянула шорты так, чтобы был виден их миниатюрный размер.

Да, шорты однозначно принадлежали не ей. Нет, Вика не была полной или даже полноватой, она была женщиной с нормальной фигурой, а хозяйка шорт была обладательницей фигуры худой, может, даже больше, чем худой. Но меня удивило не это. Весна в Питер действительно пришла. Но не настолько, чтобы надевать летние шорты. Даже на романтическое свидание с Юрой.

Первым же чувством, которое испытала Вика, обнаружив свидетельство измены, была обида. Она так долго мучилась угрызениями совести, а Юра в это время без всяких угрызений водил молодую любовницу на их семейный диван. В том, что любовница была молодой, Вика не сомневалась, такой размер бывает только в голодной молодости. Но здоровый эгоизм быстро вытеснил чувство обиды. Вика поняла, что теперь свободна и может устраивать жизнь так, как хочет. То есть с Германом. Когда у Германа выдастся следующий питерский рейс, Вика не знала. Между встречами телефон пилота был всегда отключен. И это понятно – откуда на высоте 7000 метров связь.

Вика попросилась пожить у единственной подруги, такого же водителя троллейбуса. У подруги была комната в общежитии, в том самом Красногвардейском квартале, где заканчивался маршрут троллейбуса № 1 и где она когда-то встретила Германа. То, что случилось потом, сторонники идеи о неслучайности случайностей могут смело забирать в копилку доказательств своей догмы. В длинном коридоре общежития она снова встретила ЕГО. В спортивных штанах с надписью Adidas на всю штанину Герман бежал по коридору, поддерживая сзади велосипед, на котором пробовал ехать мальчик лет пяти… Вика тут же спросила подругу, знакома ли она с пилотом, что живет по соседству. Подруга была знакома со всеми соседями, но пилота среди них не было. Мужчина, обучающий сына езде на велосипеде, оказался операционистом в Сбербанке. «Выдает бабулям пенсию твой пилот», – как умела, пожалела Вику коллега.

Вика замолчала, и мы услышали хруст. Все это время она мяла в руках злосчастные шорты, и хруст издавали именно они. Я уже почти поверила в то, что Вика все-таки обладает некоторыми мистическими способностями – заставляет стонать ванну, может раскрошить на мелкие кусочки вещь из мягкой ткани, но тут Вика достала из карманов шорт сложенный втрое бумажный лист. Она его развернула, долго смотрела и… снова расплакалась. В кармане были билеты на самолет. До Симферополя. На имя Вики и Юры. Как они там оказались? Это тоже история. Но уже про Юру.

Как я уже говорила, в Питер пришла весна. И Юра решил, что быть абсолютно сопричастным к этому событию помогут весенние туфли. Вынимая из дивана коробку с обувью, Юра нашел шорты – привет из давнего Крыма. Андрюша оказался прав. Это, действительно, были шорты Вики. Той Вики, которая когда-то мечтала быть стюардессой, а потом влюбилась в музыканта, затем поехала с любимым в Крым… И в Крыму на набережной Коктебеля они вместе купили ей шорты, потому что джинсы не подходили для местной погоды. Вика про это забыла. А Юра вспомнил. И ему снова захотелось встретить Вику, у которой не сбылась мечта. И чтобы снова видеть, как солнце садится, и не знать, откуда оно встает. И он сделал первый в их жизни сюрприз – купил билеты в Крым…

Но об этом мы узнали потом. А в тот момент, когда Вика расплакалась, Юра только вошел в квартиру. Он остановился у входа в кухню и слушал, как Екатерина Григорьевна, которая незаметно для всех появилась из своей комнаты, утешает Вику:

– Вам не подходят эти даты, Виктория? – участливо спрашивала старушка. – Вероятно, у вас в эти дни командировка. Может быть, в Париж? Вы знаете, а я ведь была в Париже…

На следующий день из комнаты Вики и Юры доносились звуки настоящей коммуналковской ссоры. Вика ругала Юру за то, что он купил такие дорогие билеты, еще и на август, когда там столько людей и такие цены.

Вечер этого дня я проводила с четырехлетней Ниной. Перед сном я рассказала ей сказку. Про то, как Принцесса превратилась в Золушку и забыла, что когда-то была Принцессой. И когда Принц достал из сундука хрустальные башмачки, она их не узнала и подумала, что они принадлежат другой Принцессе.

– А на самом деле ей нужно было их просто примерить, – здраво размыслила Нина.

И я не сказала ей о том, что размер меняется даже у принцесс.

Проклятие

Она:

Если бы мы успели выбрать собаку, я бы сейчас дышала тебе в бороду. Сидела бы в машине позади тебя и прижималась длинным носом к твоей щеке. Ты помнишь, мы хотели именно такую собаку – с узким телом и длинным носом. Мы листали сайты приютов и откладывали решение на завтра – успеем. Но не успели. В машине позади тебя пусто. Я стою перед тобой и смотрю на тебя через экран твоего телефона. Ты захотел увидеть меня на рассвете. Совпадение? Ты снимаешь видео. Будешь смотреть со звуком и услышишь, как стучит мое сердце. Википедия не врет – у меня правда очень большое и очень тяжелое сердце. Ты опускаешь телефон и смотришь прямо на меня. Улыбаешься – не узнал.

* * *

Если бы я родилась в сказке, проклятие пришло бы в облике черной феи. Оно висело бы надо мной до совершеннолетия, а потом появился бы ты и спас меня от всех чудовищ. Но мое чудовище оказалось совсем не сказочным. Человека более не сказочного, чем мамина подруга тетя Варя, я вообще никогда не встречала. Толстая, с белыми бровями и примятыми шапкой жесткими блеклыми волосами, тетя Варя пришла на мой день рождения позже всех. «Задержали», – сказала она и посмотрела на меня так, словно я должна знать, кто ее задержал. «Просили тебе кое-что передать», – добавила тетя Варя и потащила меня на кухню. Там на столе ждал своего часа огромный розовый торт с числом 18 – бесконечность с единицей впереди. «Передать что?» – уточнила я. «Проклятие», – вздохнула тетя Варя и налила себе рюмку водки. «Проклятие?» – рассмеялась я. «Ничего смешного», – обиделась тетя Варя и выпила водку.

Кому-то достаются железные люки, кому-то – перебегающие дорогу коты. Мне нельзя было ночевать дважды в одном и том же месте. «Как только второй раз проснешься под одним потолком, превратишься в зверя». «В животное?» – переспросила я. Слово «зверь» мне не нравилось – представлялось лохматое чудище с клыками. «В животное» – великодушно согласилась тетя Варя и опрокинула в себя еще одну рюмку.

Легче всего было не поверить. И пережить всего одну ночь страха. Или не пережить. Когда тебе восемнадцать, «или не пережить» не хочется. Вообще-то ничего такого не хочется и когда тебе не восемнадцать. Тем более, новый потолок – это было не сложно. Это было интересно. Иногда холодно. Иногда смешно. Иногда страшно. Иногда жалко. Иногда очень-очень жалко. Иногда это было про то – «тебе со мной плохо?» Иногда – «да ты просто шлюха». Я пыталась объяснять. Рассказывала про тетю Варю, цитировала Макаревича – «он любил ее, она любила летать по ночам». Но никто не верил. Верили в карты Таро, в ретроградный Меркурий тоже верили, а в тетю Варю не верили.

А потом случился ты. И тоже не поверил. Но согласился. И сразу нашел выход – кругосветное путешествие. Мы проехали Европу. Потом Америку. Затем Азию. Мы вместе мечтали увидеть жирафа, но не успели доехать до Африки. Потому что на мой двадцать восьмой день рождения вместе с праздничным тортом (бесконечность с цифрой 2) ты подарил нам дом. Ярко-оранжевый, с зеленой лужайкой, на склоне безымянной горы, с которой видна узкая полоска моря. «Разве можно здесь бояться тетю Варю?» – спросил ты, и я покачала головой. Потому что в тетю Варю больше не верила. Почти. А когда верила, говорила себе: но теперь ведь не страшно, теперь ведь все уже было – ты снимала песчинки с его бороды, а он зубами выдергивал волоски из твоей родинки. Я больше не верила в тетю Варю, но каждую ночь ложилась спать в новой комнате. Я знала, что комнаты скоро закончатся, и предложила выбрать собаку. На всякий случай. И мы бы успели. Если бы тогда на рассвете ты не перенес меня в нашу спальню.

Он:

Я нажимаю на стоп-кадр и растягиваю картинку на весь экран. Экран слишком маленький, а у тебя слишком длинная шея. Я узнал тебя сразу. В саванне на рассвете тихо. Ты слышала, как стучит мое сердце?

Граф

Я могла бы родиться собакой. Плод большой случайной любви одной собаки непонятной породы и второй собаки непонятной породы. Я могла бы появиться на свет под холодной лестницей. Или в теплом закутке сарая. Но я родилась в роддоме, которого больше нет. На его месте теперь торговый центр. Люди здесь торопятся, друг на друга не смотрят.

Мама и папа познакомились на танцах. Приходили туда не танцевать – смотреть друг на друга. Смотреть и выбирать. Мама выбрала черно-белого папу – высокий, в костюме, не знает, куда деть руки. Папа выбрал маму – вязаная кофта поверх короткого платья, на голове белая грива, как у мраморного питерского льва. В Питер – тогда Ленинград – они поехали в свадебное путешествие. Молчали на Пискаревском кладбище, робели перед лестницей в Эрмитаже. Сфотографировались у «Авроры» – от Леши и Тани на долгую память, 1975 год.

Я рождаться не хотела. Хотела остаться несбывшейся. Но мама проигрывать не собиралась. Она легла на кровать, подняла ноги, да так и лежала. Шесть месяцев. Пока не поняла, что теперь все. Теперь я смогу родиться такой, как все – 3500, или хотя бы 3200. Я родилась 3180. Красной и некрасивой. Накрахмаленный чепчик, пеленка в мелкий голубой цветочек, одеяло перетянуто лентой. В съемной комнате накрыт стол. «Тьфу на тебя, чтоб не сглазить!» – незамужние соседки по очереди берут на руки. «Все, насмотрелись, кормить пора!» Поднимаются рюмки. «За мать, выносила, выстрадала». Молоко льется легко, радостно льется.

«Как, Алексей, дочь назовешь?»

«Аленкой».

* * *

Я могла бы лежать пахучим щенком в картонной коробке – с одной стороны теплый бок и с другой стороны теплый бок. Но я лежу в дырке между матрасами. Самое безопасное место в мире. Мне три года, а может, четыре. С одной стороны папина рука – худая, шершавая. С другой – мамины волосы, жесткие, кудрявые. «Неужели свои такие?» Мама и папа ничем не пахнут. Или пахнут мной. Мама ночью красивая. На ней – длинная ночнушка с крупными маками. Я жду, когда ночнушка «помалеет», и я тоже смогу быть красивой. Я еще не знаю, что ночнушка однажды превратится в тряпку – скользкую, с неряшливыми краями. Я еще не знаю, что в мире нет безопасных мест.

* * *

Я могла бы сидеть в углу и наблюдать, как разбирают других щенков. Они бегут навстречу будущим хозяевам. Толкаются, запутываются в лапах. «Такие милые!» Я не умею быть милой. «У всех дети как дети, а ты!» А я сижу в углу и наблюдаю за другими детьми, а потом придумываю, как я с ними играла.

«Опять мне за тебя краснеть!» – говорит мама и идет на родительское собрание. Я самая тихая девочка в классе. Настолько тихая, что меня не замечают. Я сижу на кровати и смотрю, как темнота завоевывает комнату. Еще чуть-чуть, и я уже не смогу добраться до выключателя. В потрепанной книжке – Есенин. «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» Так страшно, так жалко Танюшу, и так хочется такой же любви – до кистеня, до раны. Книжка с Есениным – папина. Ему когда-то подарила его учительница по литературе. Алена Алексеевна. Пройдет несколько лет, и я начну сама писать стихи. Их будет читать папа. «Точно сама, не сдула?» Папа стесняется. Его не учили гордиться, его учили быть скромным.

Но это будет потом. А сейчас я прислушиваюсь к шагам на лестничной клетке. Собрание идет час. От школы до дома десять минут. В комнате уже темно. Я хочу, чтобы скорее появились шаги. И хочу, чтобы они не появлялись никогда.

Мама дергает дверную ручку – резко, нетерпеливо. Она краснела за меня перед учительницей по трудам. Я не умею чертить на миллиметровой бумаге и не умею делать ровные швы. «Ты как будто не девочка», – говорит учительница по трудам. «Тебя никто не возьмет замуж», – кричит мама. Не выйти замуж страшно. И когда мама кричит, тоже страшно. Папы дома нет. Вторая смена. Был бы папа, сказал бы: «Ладно уж тебе, разошлась». «Сейчас и ты получишь», – ответила бы мама. И заскрипела бы мясорубкой, наполняя дом примирительным запахом котлет.

Если бы детство состояло из ужинов, я хотела бы туда вернуться.

* * *

Я была бы тихим дворовым псом, бродила бы сама по себе, обходила бы стороной площадку с высокомерными доберманами и кокетливыми болонками. Площадка закрытая, чужих не пускают. Но я уже не чужая. Я одна из них.

Стих Ахматовой, проза Бунина – «Я крепко заснула, но тотчас же проснулась… Нынче я стала женщиной!» Комиссия долго совещалась, и меня приняли. «Фактурная». Переворачиваются страницы телефонной книжки. «И у нас все нормально, Алена в театральный поступила. На актрису, на кого же еще». Мамин голос звучит спокойно, почти равнодушно. Она слишком горда, чтобы показывать радость. «И чему вас там учат, в том театральном?» Папа робеет и храбрится. Я улетела на чужую планету.

Выходить на сцену страшно до обморока. Хоть никакой сцены пока еще нет. Есть аудитория без окон, затянутая черной тканью. Он преподает актерское мастерство. В его биографии – громкий спектакль и драматичные отношения с известной актрисой. Актриса красивая и старая. Ей тридцать или даже тридцать пять. Мне восемнадцать. Он держит меня за руку, и я вспоминаю, что после выпускного остались туфли – новые, белые. В чужой квартире прозрачные шторы и простыня с черными и красными розами. Близость быстрая, тесная. Я отползаю на край кровати и собираю себя заново. Живот прячу под коленками. Через девять месяцев родится Маша. Родится, чтобы оправдать все – незаконченную учебу, нелепые цветы на свадебном каравае, мамино горделивое «зять режиссер», папино молчание, долгие годы рядом с человеком, которого не помнишь влюбленным.

Я буду создавать для Маши самое счастливое детство. В свои восемнадцать Маша признается, что не помнит меня счастливой.

* * *

Я могла бы бесконечно лежать на пороге и ждать ласки. А потом замирать под теплой рукой. Не шевелиться. Чтобы не спугнуть момент.

Но на пороге не я. На пороге – папа. Папа оделся заранее и ждет, пока я соберусь. Я в эти дни собираю новую жизнь. Документы на развод, поиск квартиры. Я снова пишу. У папы в сумке журнал с моими стихами. Их он прочитает в поезде. Как будто поговорит со мной. Папа приезжал всего на день. Молчал под телевизор на краешке дивана. Белый воротник рубашки над серым джемпером. Я пришла домой поздно. Доставка еды. Быстрый ужин. «Давай постелю». – «Да ложись уже, я сам».

Я провожаю папу до поезда. Он поднимается на подножку и машет рукой: «Все, иди». За жизнь мы так и не научились обниматься. Папа смотрит в окно. Я не знаю, что папа приезжал к врачу.

* * *

На памятнике папа морщится от улыбки. Я кладу на могилу халву. Я не знаю, когда папа заболел. Но знаю, что он любит халву.

«Венков-то как много». Мама скорбит и гордится. Целый год. Принимает звонки далеких и близких. Год, заполненный папиной смертью. Мама еще не знает, что потом придет одиночество. Злое, обидное. Я еще не знаю, что буду виновата в этом одиночестве. Потому что не смогу каждую секунду находиться рядом. Потому что я, сегодняшняя, рядом не нужна. «Знала бы, не рожала», – говорит мама и бросает трубку.

* * *

Я могла бы родиться собакой. Но собакой родился Граф. Сидел в углу гордым волчонком и делал вид, что никого не ждет. Его сестры и братья – пухлые, милые, прыгали на ноги и заглядывали в глаза. Я выбрала Графа. И привезла его к маме – теплого, с лохматыми лапами и голым животом. Достала из старого одеяла, посадила на порог. Мама сдвинула брови – так сильно, как только могла, чтобы не улыбаться при мне. Но разулыбалась. И расплакалась.

Он зажмуривался и затихал под гладящей рукой. Он радостно лаял и выставлял мокрый нос в узкую щель. Мама ползала с ним по полу и бегала по двору. Она не верила, что он тоже станет взрослым.

* * *

Граф сидит за воротами – растерянный, притихший. Он верит, что я успею. Я мчусь по трассе со скоростью 180 километров в час и бесконечно набираю номер районной санстанции.

Мама позвонила час назад. «Он меня укусил!» Голос высокий, визгливый – ей не больно.

«Что ты ему сделала?»

«Тебе на маму наплевать!»

«Он не мог укусить просто так».

«Он бешеный!»

«Я выезжаю».

Молчит. Потом говорит тихо. Так тихо, что становится страшно, как в детстве.

«Я позвонила в санстанцию».

«Никого не пускай, слышишь! Я скоро буду!»

Короткие гудки.

Я мчусь по трассе и набираю номер санстанции. После тысячного раза снимают трубку. Я кричу, говорю, плачу, угрожаю. «Ужо выехали». В трубке жуют.

* * *

Она стоит у ворот. Белая грива волос под черным шерстяным платком. Графа больше нет. Она никогда мне об этом не скажет. Похоронит в себе. Графа похоронят чужие люди. Выгрузят тяжелым мешком в сырую яму.

Я не выхожу из машины. Не глушу мотор. Я смотрю на ворота. В воротах две дырки – ровные, одинаковые. В дырках свистит ветер. Как будто скулит.

Я могла бы родиться собакой.