Текст книги "Дом, которого нет"

Когда умер монах

Вчера на Анзере умер монах. Валентине сообщил об этом местный водитель дядя Коля. Дядя Коля был из тех, кто на Соловках родился и жил всю жизнь, никуда не выезжая. Ездил на старенькой, ловко подлатанной газели. И возил только «своих», туристов не брал. Валентина гордилась, что уже третий год попадает под категорию «своих». На Соловки она приезжала с первой навигацией. Брала накопленные за год отпуска и уезжала работать гидом «на острова».

Газелька зашуршала по гравию, и год, проведенный на материке, словно стерся.

– А здесь все, как прежде, – сказала Валентина, чтобы вслух произнести долгожданную радость и начать разговор с дядей Колей. А дядя Коля, вместо того чтобы важно кивнуть, сообщил:

– Вчера на Анзере умер монах.

И это сообщение весь день сидело у Валентины в голове. Она заполняла карточку в общежитии и вспоминала глаза монаха – цвета воды Белого моря. Вода может повторять цвет неба. А глаза монаха смогли повторить цвет моря, на котором он жил.

Валентина любила водить экскурсии на Анзер. С единственным на острове монахом она ни разу не разговаривала. Кивала, когда вела мимо его скита группу туристов. Монах кивал в ответ. Но для Валентины Анзер существовал только с ним. С ним и его собакой – худой, голубоглазой, безымянной. Именно от мысли о собаке Валентина проснулась среди ночи. «Ее же наверняка забрали с острова», – подумала Валентина, но уснуть больше не смогла. Поднялась, надела первое, что попалось в шкафу – длинное льняное платье и белый кардиган толстой вязки, и вышла на улицу.

Ночью поселок Соловецкий застывает. Валентина – дипломированный лингвист, знала, что слова «застывшесть» в русском языке нет. Но состояние ночного Соловецкого никаким другим словом описать не получалось. Застывали проверенные временем стены монастыря и наспех сколоченные поселковые бараки. Застывала бухта с гордым названием Царская и корабли у местного причала. До него Валентина дошла быстро, поднырнула под чугунную цепь, прошла по тихому деревянному настилу и остановилась у воды. Вспомнились слова дяди Коли: «На горе умер. Верно, как почуял смерть, так на гору и взобрался, поближе к Самому». Валентина понимала, почему монах отправился на гору. Он карабкался на верхушку не для того, чтобы встретить смерть, а для того, чтобы убежать от нее. Верхняя площадка анзерской горы – единственное место на острове, где берет спутниковая связь.

Валентина внимательно посмотрела вниз, на темную, в цвет чугунной цепи, воду. Собственное отражение показалось ей незнакомым. Как будто кто-то там, на глубине, перепутал и выдал чужое. Кольцо на среднем пальце левой руки выглядело неправдоподобно огромным. Так выглядит луна в глазах близоруких. Валентина наклонилась ближе к воде и вдруг услышала всплеск. В полной тишине он прозвучал выстрелом – коротким, пугающим. «Это не рыба», – успела подумать Валентина до того, как заскрипел деревянный настил пристани. Заскрипел в такт чьих-то шагов – тяжелых, быстрых. Шаги остановились, и кто-то тронул Валентину за плечо. Валентине показалось, что она оборачивается долго. Так долго, как только может. С надеждой, что за спиной никого нет. Но он был. Мужчина в зеленой куртке. Лицо мужчины сливалось с темнотой, хорошо видна была только зеленая куртка.

– Добрый вечер, – выговорила Валентина, удивившись, что может говорить. Мужчина взял Валентину за руку и повернул ее так, словно хотел рассмотреть на свету. Но света нигде не было. Рука мужчины была холодной и мокрой. «Надо закричать». Мысли двигались, как ноги во сне, когда надо бежать, а не получается. Он отпустил руку и зашагал прочь. Деревянный настил не издал ни звука.

* * *

В ту ночь Валентина так и не уснула, надеялась поспать днем – экскурсий запланировано не было, а переспать ночной страх нужно было обязательно. Валентина знала, что после сна все надуманное из страха уйдет. И надеялась, что надуманным окажется все – и чужое отражение, и всплеск, и зеленая куртка, и холодная рука незнакомого мужчины. Но сон неожиданно отложился. Вера Борисовна, заведующая экскурсионным бюро – вечная, как все на Соловках, позвонила в девять тридцать и голосом автоответчика сообщила: «У тебя через час Анзер, один турист, заплатил за группу».

В десять двадцать пять Валентина уже стояла на Тамариновой пристани с табличкой «Остров Анзер». Пристань была пустой. Только что коллега Валентины Ариадна увела группу на Заяцкий. «Может, Борисовна перепутала», – с надеждой подумала Валентина, и в этот момент ее кто-то тронул за плечо. Валентина быстро обернулась и сразу увидела куртку. Зеленую.

– Вы Ариадна? А я на Анзер, здравствуйте. – Мужчина средних лет и такой же средней внешности улыбался Валентине улыбкой человека, который на Соловках впервые. «Борисовна все-таки перепутала».

– Я Валентина.

– Да? А в эсэмэске написано: ваш гид Ариадна. – В голосе мужчины Валентина услышала разочарование и ни капли не удивилась. Гиду, который рассказывает про загадки и тайны, имя Ариадна подходит точно больше, чем Валентина. Да и не только гиду. Иногда Валентина думала о том, что если бы у нее было красивое редкое имя, то и выглядела бы она по-другому. Может быть, так же, как ее коллега Ариадна – высокая, яркая, с длинными рыжими волосами и черными густыми ресницами. Но Валентина была Валентиной и выглядела соответствующе – рост средний, волосы не светлые, не темные, наверное, такие называют русыми, но вообще они серые, глаза тоже серые, ресницы светлые, почти невидимые.

– Ариадна сегодня с другой группой, – улыбнулась Валентина улыбкой опытного гида и пошла к катеру, мужчина поспешил за ней. Пока плыли до острова, турист рассказал, что его зовут Вадим, он из Брянска и у него всего два дня на Соловках. «И зеленая куртка, – дополнила про себя Валентина, – надо было все-таки поспать».

Ступив на анзерский берег, Валентина вспомнила, что сегодня не увидит монаха. На острове она будет одна. С мужчиной в зеленой куртке, но все-таки одна. Монах тоже всегда был один. И этим оправдывал одиночество Валентины. Конечно, ее скит – другой. Не в избе на уединенном острове, а в густонаселенном бараке на окраине Кеми. Но ее отшельничество тоже добровольное. Мама три года назад вышла замуж и уехала в Питер. Звала Валентину с собой, но та даже в гости не ездит. Мама обижается, Валентина отговаривается занятостью. На самом деле Валентина боится. Боится увидеть другую жизнь, боится, что другая жизнь увидит ее, Валентину.

Экскурсия шла легко. От страха Валентина избавилась. Мало ли зеленых курток? Обязательную программу отработали быстро. И Валентина решила показать Вадиму могилу неизвестной игуменьи. Могила – в самой глубине острова, в почти непроходимых зарослях. Добираться до нее по узким тропинкам уже было приключением. Остановились на пригорке у ветхого надгробия с маленьким медальоном. Изображение на медальоне почти стерлось, остались только размытые очертания женского лица. Валентина начала рассказ, в котором было больше версий, чем фактов. Вадим слушал внимательно, что-то задумчиво крутил в руках. Это что-то не давало Валентине покоя. Она подошла ближе к надгробию и опустила глаза на руки Вадима. «Не может быть!» От ужаса Валентина закрыла рот руками и побежала. Вниз с пригорка, по зарослям, по тропинке, скорее, скорее к пристани! Она бежала и держалась за средний палец левой руки. Как она могла забыть про кольцо! Кольцо, которое купила в свой первый год на Соловках и носила, почти не снимая. Кольцо, которое было на ней ночью и отражалось в темной воде Царской бухты. Оно теперь было в руках у Вадима. У мужчины в зеленой куртке. Валентина бежала и слышала за собой быстрые, тяжелые шаги. Она уже видела море, катер, оставалось совсем чуть-чуть… Вдруг она упала. И сразу же почувствовала что-то мокрое и холодное на своей руке. И увидела глаза – голубые глаза собаки.

Очнулась Валентина на берегу. Рядом были перепуганные Вадим и водитель катера. И худая безымянная собака.

– Откуда у вас кольцо?

– Кольцо? – Вадим удивленно посмотрел на пустые пальцы.

– У вас в руках было кольцо.

– Это? – Вадим вынул из кармана керамический перстень. – Утром на крючок попалось. Нравится?

Валентина поднялась на ноги и пошла к катеру. Это было не ее кольцо.

* * *

До Соловецкого домчали за сорок минут. Валентина быстро попрощалась с Вадимом и побежала в общежитие. Кольца на тумбочке не было. Не было его и в дорожной сумке. И на хлипкой полочке в ванной тоже не было.

В Царскую бухту Валентина пришла, когда солнце уже село, но темнота еще не наступила. Она осторожно ступила на настил, сделала несколько шагов и замерла. В метре от Валентины стоял мужчина. «Почему я решила, что на Вадиме зеленая куртка?». Куртка Вадима была оливкового, ну или болотного цвета. Ветровка цвета свежей травы была на мужчине, который стоял у края причала и смотрел в воду. Валентина отступила назад. Мужчина резко обернулся и посмотрел на нее неожиданно светлыми, почти прозрачными глазами. Потом кивнул и подошел ближе.

– Вы обронили, – незнакомец протянул раскрытую ладонь, на которой лежало ее кольцо.

– Спасибо, – Валентина взяла кольцо. Рука мужчины была сухой и теплой.

Незнакомец снова кивнул и пошел к выходу с причала.

– Постойте! – окликнула Валентина и испуганно замолчала.

Мужчина обернулся.

– А вы… впервые на Соловках?

– Да.

– Я могу показать вам остров, – Валентина говорила почти скороговоркой. – Вас что больше интересует – монастырь, лагерь? Или, может быть, острова: Заяцкий, Анзер, на Анзере – скит с одним монахом, но монах умер, осталась только собака…

– Одна?

– Простите?..

– Собака на Анзере живет одна? – Мужчина смотрел на Валентину так, словно от ее ответа зависело что-то важное.

– Ее гиды кормят, когда с группами приезжают. У туристов еду не берет.

– Это правильно.

– Что правильно?

– Что у туристов еду не берет. А про экскурсию я подумаю. До свидания.

– Меня Валентиной зовут, в экскурсионном бюро спросите!

Мужчина, не оборачиваясь, кивнул.

* * *

В экскурсионном бюро никто про Валентину не спрашивал. Ни на следующий день, ни через день, ни через неделю. Два месяца пролетели точно так же, как пролетали всегда. И газелька снова зашуршала по гравию. Валентина устроилась сзади, у окна со старой занавеской. Впереди, рядом с дядей Колей, сидела Ариадна.

– Теперь уже только в следующем году увидимся, – сказала Валентина, чтобы проговорить вслух свою грусть и начать разговор с дядей Колей и Ариадной, но ей никто не ответил.

– Вчера в Царской бухте тело женщины нашли, говорят, кто-то из наших гидов, – неожиданно сказал дядя Коля.

– Жесть, – покачала головой Ариадна.

– Что за женщина-то? – спросила Валентина, но ей снова никто не ответил.

– А на Анзере новый монах поселился, – сообщил дядя Коля и притормозил у пристани.

– Ну, до следующего года, дядь Коль. – Ариадна махнула рукой и направилась к катеру.

– Дай Бог, свидимся, – отозвался тот.

– До свидания, дядя Коля, – попрощалась Валентина и нажала на ручку боковой двери. Дверь заскрипела, и дядя Коля удивленно обернулся.

* * *

«Вот я и дома. И целая неделя до конца отпуска. Махнуть, что ли, в Питер?» Валентина опустила дорожную сумку на пол и заглянула в зеркало на стене темной прихожей. В зеркале было пусто.

Серебряная свадьба

– Что я скажу Тоне?

– Ей-то зачем говорить?

– Но меня сутки не будет дома!

Михаил забежал домой между приемами. Не домой – уже второй год, как не домой. Но в голове было еще «домой». Помещение под стоматологический кабинет когда-то он подбирал так, чтобы работать почти не выходя из дома.

– Ну можно же сказать, что нам эта идея не нравится, это у них там: месяц прожили – праздник!

– Месяц?

– Да это к слову.

– Вот ты ей и скажи.

Инесса сняла с плиты турку, вычищенную до состояния лотка для стерильных инструментов.

– Надо было сразу, тогда еще, все рассказать. – Михаил снял очки – детская привычка. Казалось, что снижение видимости чудесным образом снизит и степень сложности ситуации.

– Ты знаешь, что такое быть одной? В чужой стране. Среди чужих сокурсников, чужих преподавателей. В чужой комнате готовиться к экзамену, который не рожденному в Америке сдать почти нереально. И знаешь, что ей тогда помогло? Картинка. Как мы сидим на кухне, пьем кофе. Из чашек с синицами, которые она нам подарила перед отъездом. А на столе лежит телефон. Неважно, твой или мой. Потому что она всегда может сказать: «Ну все, мам, дай теперь папу». Или наоборот.

– Она тебе так сказала?

– Зачем говорить? Я и так знаю.

* * *

Марьяна прилетела утром. Вышла в зал для встречающих, спрятанная за надувными двойкой и пятеркой серебристого цвета. Эти торжественные цифры вечером водрузили на стену за спины «молодоженам». Праздновать решили на даче. Марьяна хотела, чтобы было много гостей и чтобы по-домашнему. Квартира для многолюдных праздников была не приспособлена, а в ресторане отсутствовала опция «по-домашнему».

– Пора бы нам, Марьяша, и на твоей свадьбе топнуть. Когда нам привезешь американца или кто там у вас еще бывает? – шумела раскрасневшаяся от красного полусладкого Людмила. Вечная подруга семьи, за любым столом она была тем самым элементом, благодаря которому гости потом могли сказать, что они были на шумном застолье.

В этот раз Людмилина шумность была как никогда кстати. Потому что остальные гости в основном молчали. Да, конечно, это Инесса просила их молчать. Не в смысле вообще ничего не говорить. А в смысле вести себя так, будто Инесса с Михаилом не разошлись чуть больше года назад. И как будто у бывшего мужа не было новой жены – молодой женщины со старинным именем Антонина.

– Пап, у тебя все в порядке?

– А? Да, нормально, это по работе, – Михаил быстро повернул телефон экраном вниз. Звук он отключил сразу, но в коротких вспышках экрана напряжения было не меньше, чем в звуковых сигналах. – Пойду посмотрю шашлык.

Схватив телефон, Михаил выскочил во двор. Инесса хотела сказать, что мангал не разжигали. Что нет на даче никакого мангала.

– Мам, папа уже по телефону зубы лечит?

– А я хочу сказать тост. – Седовласая Лилечка, соседка Инессы и Михаила по старой квартире, поднялась, чтобы ее было видно.

– Схожу позову Мишу. – Инесса быстро вышла в коридор и опустилась на низенькикий шкафчик.

В шкафчике – обувь: для дома, двора, леса, бани, мороза, жары, слякоти. Тапки, сапоги, валенки – ее, Мишины, Марьяшины. Из комнаты доносились обрывки Лиличкиного тоста – про то, что даты быстро забываются, а с ними – и поводы для дат. И забывается повод, по которому люди столько лет вместе… В общем, тост за любовь. И за праздники.

Инесса вышла во двор, подошла к Мише.

– Расскажем ей, да?

* * *

Тоня сидела в машине около желто-зеленого дома почти час. Отвечала на эсэмэски Миши, писала сама. За ярко освещенными окнами с тонкими гардинами поднимались рюмки, вырисовывались затылки сидящей спиной к окну пары. Иногда их заслоняла худенькая фигура с длинными распущенными волосами. Потом Миша позвонил. Тоня слушала про скучный семинар в далекой Самаре и смотрела через низкую калитку, как Миша шагами делит двор на ровные квадраты. Вышла Инесса, в платье с открытыми плечами. «Неужели еще так тепло?» – удивилась Тоня. Миша торопливо попрощался, пообещал перезвонить. Тоня включила зажигание и медленно поехала по темной, плотно сжатой домами дачной дороге. Вещи она успеет уложить за пару часов. Для ночевки что-нибудь найдется на букинге. А завтра она снимет квартиру. «Как жаль, что ничего у нас летом не вышло, но впереди вся осень, ты мне нужен очень…» – ностальгически отозвалось радио. «Завтра первый день осени», – зачем-то подумала Тоня и отключила телефон.

Новый магазин

Он увидел ее в очереди к банкомату. Сначала – гладкую, блестящую, как только что вылупившийся из кожуры каштан, высоко поднятую голову. Потом – узкое тело, слегка прикрытое красным пальто. Увидел, и в сотый, в тысячный раз удивился ее красоте. Он хотел тут же, перескакивая через две ступеньки, сбежать с крыльца магазина, подойти к ней сбоку и дотронуться носом до ее уха. Но она была не одна. Рядом стоял ее хозяин. А как хозяин самой красивой на свете таксы относится к трехлапым бездомным дворнягам, он не знал. И как она поведет себя в присутствии хозяина, он тоже не знал. Поэтому просто сошел с крыльца, сделал шаг в ее сторону, сел и перестал дышать.

Она стояла абсолютно неподвижно и смотрела перед собой. Когда он увидел ее в первый раз, она точно так же стояла и точно так же смотрела. И это ее сразу же отличало от других собак, которые ждали около магазина своих хозяев. Другие собаки нервно шагали по крыльцу, бросались под ноги каждому, кто выходил из дверей магазина. «А мой скоро выйдет?» – спрашивали самые несдержанные. Самые чувствительные плакали. И только она стояла молча, ни на кого не смотрела, ни с кем не заговаривала.

Он не сразу решился к ней подойти. А когда решился, не придумал ничего другого, как положить к ее ногам сосиску. Сосиска была самая мясная. Это он знал точно. Такие сосиски покупала для него девушка с круглым лицом и улыбкой, за которой ничего другого на лице видно не было. Девушка всегда сначала доставала сосиску из тягучей, нежующейся пленки, и только потом отдавала ему. И никогда не говорила: «Бедненький! Как ему бегается на трех лапах?» На трех лапах ему бегалось хорошо. Так же хорошо, как когда-то на четырех. После того, как у него стало на одну лапу меньше, он понял, что от количества лап ничего не зависит. Как ничего не зависит от высоты холки, формы ушей и длины хвоста. Все зависит от того – зима сейчас или лето, люди из магазина выходят радостные или хмурые, парами или поодиночке. Когда день хмурых одиноких людей, на ужин можно не рассчитывать. А в день веселых пар случается не только ужин, но еще и завтрак.

После того как он встретил ее, все стало зависеть от того, пришла она или нет. И она приходила. Сосиски не брала. Но однажды согласилась зайти к нему в гости – в холостяцкий лаз под крыльцом. Он очень волновался, потому что не знал, чем ее угощать. На лежанке нашелся сухарик с обманчивым запахом колбасы. Он протянул его ей, уверенный, что она отвергнет. Но она осторожно понюхала, аккуратно надкусила маленьким белым зубом и принялась хрустеть. И столько радости было в ее хрусте, что он вдруг ощутил себя сильным, не просто сильным – могущественным. Он представил, как они вместе, бок о бок, идут по улице, останавливаются у витрины киоска, за которой – косточки, похожие на нарядные бантики, с запахами разного мяса. Она подходит к витрине и смотрит на него – ласково и просительно.

Они встречались одну зиму, одну весну и одно лето. А когда наступила осень, она исчезла. Ни она, ни ее хозяин больше не приходили к магазину. Где она живет, он не знал. Она запрещала себя провожать.

Сначала он ждал. И это помогало ему проживать день и пережидать ночь. Но ждать становилось все тяжелее и тяжелее. Он пробовал в других видеть ее. Но другие не умели так молчать.

Хозяин отошел от банкомата и пошел в обратную от магазина сторону. Она пошла за ним, но вдруг на секунду остановилась и быстро обернулась. Он тут же вскочил на лапы. Она легонько кивнула и пошла дальше. Он пошел за ней, жадно нюхая воздух, который пропитался чем-то особенным – холодящим и одновременно согревающим. Они прошли мимо детской площадки, перешли через дорогу, полную машин. Там он на мгновение упустил ее из вида, и от этого вдруг потерял равновесие – впервые с тех пор, как оказался на трех лапах. Он закрыл глаза, снова открыл, увидел сначала ее хозяина – далеко впереди, а потом и ее. Она стояла к нему спиной, но он понял – она ждала его. Все вместе они свернули на соседнюю улицу и остановились у нового, недавно открывшегося магазина.

Хозяин зашел внутрь. Она остановилась у крыльца. Он пробежался по шершавым, еще не покрашенным ступенькам, заглянул под крыльцо. «Сегодня перетащу лежанку», – решил он и подошел к ней. Она впервые дотронулась ухом до его носа.

Однажды в коммуналке

Эта история произошла в обычной питерской коммуналке. Наверное, так можно было бы начать этот рассказ, но это было бы нечестно. Потому что ничего обычного ни в Питере, ни в коммуналке не было. Во всяком случае, для меня. Комната с лепниной на потолке и окном с широким подоконником была вторым жилищем в моей жизни. Двадцать три года до этого я жила с родителями в частном доме с большим двором, маленьким садом и высоким забором. Мои знания о соседях ограничивались звуками из соседних дворов. По ним моя фантазия рисовала образы людей, живущих по соседству. Это было увлекательно и удобно. Став студенткой факультета психологии, я придумывала соседям диагнозы, следила за симптоматикой и прописывала схемы лечения.

В Питере соседи были настоящие. Самым близким был Андрюша. О нем я узнала еще до заселения. Андрюша был частью презентации квартиры хозяйкой – веселой женщиной в разноцветной шапке с кисточками, как у белки. У Андрюши были «золотые руки», а человек с такими руками в коммуналке жизненно необходим. С Андрюшей мы делили общий тамбур с холодильником. О моем появлении он, видимо, тоже узнал заранее, потому что уже при осмотре своей будущей комнаты на двери я обнаружила конфету с запиской «Привет, соседка!». Ну или он просто очень хотел, чтобы у него появилась соседка. Андрюша работал продавцом в «Буквоеде» и пробовал быть писателем.

Более далекой соседкой, через кухню, была Екатерина Григорьевна. Если доверять моим представлениям о возрасте бабушек, Екатерине Григорьевне было лет сто.

Герои истории, которую я хочу рассказать, были самыми далекими моими соседями – через кухню и санузел. Это была пара – Юра и Вика. Юра был музыкантом. И каждый день пил. Тихо. С каким-нибудь нешумным другом. Утром Юра выходил в кухню и после искреннего пожелания доброго утра интересовался:

– Мы вчера не сильно шумели?

– Не знаю, я не слышала, – обычно отвечала я. Юра при этом почему-то расстраивался. Взгляд его, который до этого светился каким-то радостным предвкушением, сразу потухал. Юра опускал голову и поворачивался к выходу. Расстраивать Юру в планы моих утренних кофепитий не входило, поэтому я тут же добавляла:

– Но я-то и домой пришла только к часу.

– Да? А мы как раз в двенадцать разошлись! – тут же оживлялся Юра.

Если я, к примеру, говорила, что пришла к двенадцати, оказывалось, что Юра с другом разошлись в одиннадцать.

У Вики были длинные, очень прямые и очень черные волосы и ресницы, полностью закрывающие глаза. Вика была ответственной за чистоту ванны. А если быть более точной – Вика назначила себя ответственной за чистоту ванны. И никому от этой ответственности было не деться – ни ванне, ни нам. Где Вика брала чистящее средство с запахом свежехлорированного общественного туалета, было загадкой. Мне казалось, что его перестали производить еще в моем детстве. Может, она запаслась им впрок? Как бы там ни было, но о том, что у ванны банный день, не узнать было невозможно. Первым признаком был запах, который из носа быстро перебирался в глаза. Вторым – звук. По коммуналке разносился такой оглушительный скрежет, что первой мыслью было броситься старенькой ванне на выручку. Услышав этот звук впервые, я не на шутку забеспокоилась за состояние покрытия нашего общего помывочного места. Андрюша с моим беспокойством согласился, но сказал, что с этим ничего не поделаешь.

– Если женщина что-то серьезно задумала, ее ничто не остановит, – изрек потенциальный писатель.

– А что задумала Вика? – спросила я.

– Стереть ванну дотла, – удивился Андрюша моей недогадливости.

А я подумала, что между Юриным тихим пьянством и Викиным неистовством в отношении ванны существует какая-то связь.

Вообще Вика была самой удивительной из всех знакомых мне женщин. В ней было много того, чего до этого я не знала или, по крайней мере, не видела вблизи. Например, профессия. Конечно, теоретически я знала, что есть женщины – водители троллейбусов. Я даже видела, как они ставят на место упавшие троллейбусные рога, но все-таки для меня это были скорее временно ожившие картинки, нежели настоящие люди. А Вика работала водителем троллейбуса. Но это в ней было еще не самым удивительным. Вика регулярно ездила в командировки. Категорично, почти до недоброжелательности, необщительная Вика о командировках сообщала всем – Андрюше, Екатерине Григорьевне, мне. Андрюша обычно в ответ рассеянно кивал (не уверена, что он вслушивался, о чем речь), Екатерина Григорьевна советовала держать деньги всегда при себе – мало ли какие соседи попадутся в поезде, а я… Я очень хотела спросить, в какие командировки посылают водителей троллейбусов. Обмен опытом? Повышение квалификации? Но не спрашивала. Потому что Викина общительность ограничивалась только этим сообщением. Да и мое любопытство постепенно стиралось занятостью на курсах, первыми опытами в психологической практике, четырехлетней девочкой Ниной, в семье которой я подрабатывала няней, и, конечно, самим Питером.

Я ни разу не была в Питере до переезда, но к встрече с городом оказалась готова на «отлично». Если на твоей книжной полке читаные-перечитаные Пушкин, Гоголь, Достоевский, Ахматова, Мандельштам, Бродский, можно быть уверенным, что, оказавшись в Питере в первый раз, ты обязательно поймаешь это ощущение: «По-моему, я здесь уже был». Ну и следом: «Так это же мой город!»

История, благодаря которой родился этот рассказ, произошла в тот момент, когда в мой город пришла весна. На дорогах еще лежали глыбы как будто забывшего растаять снега, но питерские бабушки уже успели переобуться в туфли. В какие-то старые туфли из юности, из того времени, когда существуют только две поры года – весна и лето, решил переобуться и мой сосед Юра. Но об этом я узнала позже. А в тот вечер я просто пришла домой раньше обычного. К девочке Нине приехала бабушка из Иркутска, и у меня появился незапланированный выходной. Я зашла на кухню, чтобы включить чайник, и увидела Юру. Он сидел один. На мой «добрый вечер» ответил не сразу. И совсем не так, как я ожидала.

– Она ушла, а я ничего не понял, – сказал Юра.

– Кто ушел?

– Вика.

– Она же уехала в командировку.

– Она сегодня вернулась. И ушла.

– Куда?

– Я не знаю.

Свое «не знаю» Юра произнес так, как будто я задала вопрос, над которым ученые бьются столетиями, и непонятно, с чего я решила, что он, Юра, может знать ответ.

– Она сказала, что не злится на меня и было бы лучше, если бы я сообщил ей об этом раньше.

– О чем? – спросила я и снова услышала: «Не знаю».

– Она сказала, что давно собиралась уйти и что у нее тоже есть мужчина.

– Тоже как у кого?

Юра опустил голову.

Утром следующего дня я завтракала без обычного вопроса по поводу вчерашнего шума. Юра ушел куда-то еще с вечера. Зато вернулась Вика. Огромную спортивную сумку она оставила в прихожей, а сама пришла на кухню. После искренне неприветливого «доброго утра» она села на круглый табурет ровно напротив меня и спросила:

– Вы ее видели? Кожа да кости, да?

И знаете, я не удивилась. Память сразу выдала народные наблюдения типа «муж и жена – одна сатана» или «куда иголка, туда и нитка». Нет, я не подумала, что Юра с Викой сознательно решили извести меня неожиданными сообщениями и вопросами, я решила, что между собой они так и общаются. И понимают друг друга. Поэтому им кажется, что и другие могут их понимать.

– Он дома?

– Нет, – ответила я, и Вика расплакалась.

Это было неожиданнее, чем все сообщения и вопросы. Это было даже неожиданнее, чем Викина профессия и необходимость командировок. А потом она начала рассказывать.

В Питер Вика приехала из алтайского села Ключи. Приехала, чтобы поступить в транспортно-авиационное училище и стать стюардессой. В Ключах когда-то давно родилась стюардесса Надежда Курченко, которая в девятнадцать лет героически погибла, защищая пассажиров от террористов. Вика училась в школе, которая носила имя легендарной бортпроводницы, и, как и многие девочки из Ключей, мечтала быть такой, как Надя. В четвертом классе она даже написала стихотворение, которое заканчивалось словами:

 
Мечтаю быть такой, как Надя,
Терпенье, мужество иметь.
И буду долго я стараться,
Чтоб тоже в небо полететь.
 

«Полететь в небо» помешал маленький минус. Со зрением минус 1,5 в стюардессы не брали. Но остроты зрения оказалось достаточно, чтобы рассмотреть обещание вечного праздника в глазах уличного музыканта Юрия. Юра приехал в Питер на несколько месяцев раньше Вики, чтобы стать знаменитым. В родном Воронеже это, возможно, было бы сделать проще. Но знаменитым хотелось быть именно в городе Гребенщикова, Кинчева и Цоя. На следующий день после знакомства Юра, Вика, еще два музыканта и подруга одного из них отправились на старенькой «тойоте» в Крым. В Лисью бухту. С палатками. С солнцем, которое вечером тонет в море, а утром… Откуда оно появляется утром, никто не знал. Потому что засыпали незадолго до того, как солнце намеревалось взойти. Вернувшись в Питер, Юра и Вика расписались. Отпраздновали это событие танцами под уличную музыку на углу Садовой и Невского. И стали жить вместе. В квартире на «Приморской», которую Юра снимал с тремя другими музыкантами. Спали на надувном матрасе, мимо которого всегда кто-то ходил – у каждого жильца был свой режим.

Викин праздник закончился где-то через год. Нет, ничего не поменялось. Юра все так же играл на улице, все так же мечтал стать знаменитым, деньги все так же празднично тратились – на вино и готовую еду в пластиковых контейнерах. Но Вика захотела семейной жизни. Не той праздничной, которую, как и обещал, продолжал создавать Юра, а той, что у мамы и папы. Чтобы утром вставать на работу, а вечером мыть посуду и смотреть телевизор из кровати, мимо которой никто не ходит. Первым шагом к такой жизни стала съемная комната в коммуналке. Комната, в которой они жили только вдвоем – Вика и Юра. Спали они все на том же надувном матрасе, но теперь это была кровать. Почти настоящая, и если бы был телевизор, то они могли бы смотреть его прямо оттуда. Но телевизора не было. Да и, честно говоря, не сильно они тогда в нем нуждались. По вечерам Вика накрывала импровизированный стол – выкладывала на широкий подоконник купленное в соседней кулинарии, Юра разливал вино в стаканы красивого дымчатого цвета (их кто-то подарил на свадьбу), и начинался семейный ужин. Длился он долго, потому что говорить хотелось много и так же много хотелось смотреть на крыши с трубами и железными заборчиками. Удачей было увидеть на крыше кота, но такое бывало редко. Питерские коты живописно бродят по крышам и выглядывают из-за каждой трубы только на картинах местных художников.