Текст книги "Дом, которого нет"

Длинное имя

«Я его вот с такусенького вырастила», – говорит Мила, выставляя вверх тонкий мизинец правой руки. Аленка представляет худого мальчика-с-пальчика, хоть и знает, что Мила говорит про своего мужа Бориса – высоченного, широкоплечего, с густыми седыми усами, полковника. Вырастила его Мила с лейтенанта. И если бы не Мила, то Борис и сейчас был бы лейтенантом, а может, даже и лейтенантом бы не был. Так говорит Мила.

Борис родился в Заречье, но жизнь провел по гарнизонам. Вместе с Борисом жизнь по гарнизонам провела и Мила. «Скиталась», – говорит Мила и дует на длинную темную челку. В Заречье они перебрались, когда Борис вышел в отставку. Борис оформил годовую подписку на журнал «Садоводство» и стал прививать к старым отцовским грушам новые модные сорта. Для Милы Борис купил качели в виде дивана – в Заречье раньше таких не видели. Днем Мила качалась на качелях, а вечером под руку с Борисом гуляла по Заречью – через Казановку и Барсуковую до центра и обратно. Во время прогулки они останавливались поговорить с соседями. Борис – про груши, Мила – про то, как вырастила Бориса.

Екатерина появилась внезапно. Пришла в их дом с блокнотом и сказала, чтобы Борис звал ее просто Рина. Миле Рина сказала, что посторонним нельзя находиться в комнате во время интервью. Рина училась в Минске на журфаке и в местной районке проходила практику. Статья про Бориса, занявшая всю страницу, вышла к 23 февраля в рубрике «Люди нашего района» и называлась она «Впереди еще вся жизнь». В Минск Рина уехала вместе с Борисом и с Милиными проклятьями в виде незаметного узелка на любимом свитере мужа – теплом, привезенном из Монголии.

Мила просила бабушку Соню, чтобы та заговорила воду, которая вернет Бориса. Но бабушка Соня таких заговоров не знала. Тогда Мила поехала в Минск, чтобы повыдирать Рине все космы. Однако никаких косм у Рины не было – молодая журналистка носила короткую модную стрижку. Из Минска Мила вернулась тихая и постаревшая. Качели отдала почтальонше тете Вере – у нее трое мальчишек и одна девчонка. Фотографию Бориса – ту, где он еще лейтенант и без усов, Мила не сожгла и не выбросила, но спрятала далеко – на верхнюю полку шкафа, где хранится постельное белье на случай гостей.

Умер Борис, когда его сыну – худенькому, краснощекому Елисею Борисовичу, едва исполнился год. Подхватил простое воспаление легких да и не выкарабкался. Хоронили полковника в Заречье. «Я его вот с такусенького вырастила», – утирала слезы Мила тонким мизинцем – красивая, строгая, темная челка убрана под бархатный обруч. Елисей Борисович все время плакал. Рина – бледная, с запутанными подросшими волосами, к Миле и к мертвому Борису близко не подходила, бродила между чужими могилами, укачивала плачущего Елисея. Аленка ходила вслед за Риной и мечтала о длинном имени, которое можно сократить. Сначала Аленка хотела, чтобы ее звали Елизаветой. Тогда можно было бы представляться всем Ветой. Всем – это Варьке, Вовке Солдатенкову, Владику Залевскому и городской Наде, когда та приедет на каникулы. Бабушка Соня и мама вряд ли согласятся звать Аленку не Аленкой. Потом Аленка передумала Елизавету на Валентину. Если зваться Тиной, можно распускать волосы и ходить на цыпочках грустной Русалочкой. Но Вовка и Владик над Тиной будут смеяться – про Русалочку они не читали, а речной тиной – скользкой и противной – кидались в Аленку и Варьку прошлым летом.

К могиле Бориса Рина подошла, когда пришло время кидать землю на крышку гроба. Комок Рина взяла большой, во всю ладошку. Перед тем как бросить, долго смотрела вниз – будто прицеливалась. Елисей замолчал и длинно-длинно всхлипнул. Рина легонько замахнулась и бросила комок в яму – словно подкинула улетевший мячик.

На поминки Рина не пошла, но на поезд все равно опоздала. Аленка видела в окно, как Рина сгорбленной тенью сидела на лавочке у дома Бориса. И видела, как Мила открыла калитку. И как Рина с Елисеем на руках нырнула в эту калитку. Уснула в ту ночь Аленка поздно – думала, что же Мила сделает с Риной – повыдирает космы или, может быть, вообще убьет. Думала Аленка и о том, пожалеет ли Мила Елисея – маленького, с красными щеками. Если бы Мила была Елисею мачехой, она отнесла бы его в лес, зверям на съедение. Но никакой мачехой Мила не была. Мила вырастила Бориса – Елисеевского папу, а значит, и самого Елисея Мила тоже чуть-чуть вырастила.

Чтобы достать гостевое белье, Мила ставит табуретку. Фотография безусого лейтенанта падает на пол лицом вниз. Мила слезает с табуретки, поднимает фотографию, водит пальцем по исчезающим чернильным буквам «Людмиле от Бориса на долгую память», переворачивает и долго смотрит на спящего в большом кресле Елисея. «Не похож», – вздыхает Мила, достает из погреба холодную, с крупинками земли на запотевшем стекле банку грушевого компота и зовет громким шепотом: «Садись за стол, Екатерина».

Москвич

Москвич написал, что приедет в июле. Аленка верить боялась и рассказывать никому не стала, даже Варьке. Но перед сном представляла, какой он. Чаще всего москвич представлялся в шляпе, всегда высоким, иногда в светлом пальто, иногда в плаще с поднятым воротником. Аленке немного мешало имя – Андрей, слишком простое для человека, который всю жизнь живет в Москве и, скорее всего, был в Мавзолее.

Москвич Андрей приходится родственником дедушке Ване, а значит, и бабушке Соне, и Аленкиной маме, и самой Аленке. Родственником Андрей приходится дальним. Не настолько дальним, чтобы не слать открытки со снеговиком на санках и пожеланиями нового счастья, но достаточно далеким, чтобы не поздравлять с Первомаем. Фотографии Андрея в пухлом темно-зеленом альбоме не нашлось, хотя незнакомых Аленке людей в бабушкином фотоальбоме больше, чем знакомых. «Вот бы правда приехал», – загадывала Аленка, складывая ровной стопкой открытки со снеговиками. «Приедет, куда денется», – обещала бабушка, споро орудуя спицами. Бабушка вязала для москвича свитер – крупной вязки и размера крупного.

Аленка для гостя нарисовала картину на память: дом на два окна, рябина и лавочка. На лавочке сидит бабушка Соня, рядом Шарик. Коричневая тропинка прямо от дома ведет к лесу, по тропинке шагает Аленка с корзинкой. У бабушки Сони круглое лицо и фартук с васильком на четыре лепестка, Аленка в платье с широкой, шире тропинки, юбкой. Такого платья у Аленки нет, как нет у бабушки фартука с васильком, и лес начинается только через три улицы от дома, но в старом журнале с чердака Аленка видела картину, на которой дома точь-в-точь как в Заречье, а крайний – с открытым чердаком и с лестницей. Такая же лестница – деревянная, на восемь перекладин, ведет и на Аленкин чердак. Еще на картине были люди – мужчина и женщина, самые обыкновенные: мужчина в рубашке и штанах, женщина в платье. Только эти обыкновенные люди не шагали по тропинке, а летели над крышами домов, над серым некрашеным забором, над открытым чердаком и над лестницей в восемь перекладин. Аленка знает, что люди не летают, но эти летели, и вместо четырех ног у них было три, и на двух ногах были туфельки с пряжками и маленькими каблучками. Глядя на картину, ей хотелось пожалеть Шарика и заплакать. А еще хотелось туфельки – с пряжками и с каблучками.

Пока высыхали краски, Аленка представляла, где московский Андрей повесит ее картину. Скорее всего, в зале – между сервантом на гнутых ножках и часами с кукушкой. В том, что и зал, и сервант, и кукующие часы у москвича имеются, Аленка не сомневалась. Еще Аленка представляла, какие подарки привезет ей московский гость. Вот бы лощеных тетрадок и шоколадную бутылочку в золотой обертке, как у Варьки за стеклом в секции.

Телеграмма пришла в понедельник. А уже в среду агрономша Чистякова ушла с работы на час раньше и ровно в полпятого заехала за бабушкой Соней. У агрономши Чистяковой желтый запорожец. Варька говорит, что машину ей подарил несостоявшийся жених. Почему жених не состоялся, Варька не рассказывает. Рядом с высокой, широкогрудой агрономшей запорожец выглядит игрушечным. Зовут агрономшу Маргарита Федоровна, но все про это забывают, помнят только, что в Заречье она приехала агрономшей, а как потом стала заведующей буфетом, никто не помнит. Для московского гостя Маргарита Федоровна взяла в буфете фаршированную щуку и надела джинсовое платье на пуговицах. Раньше Аленка видела Маргариту Федоровну в таком платье только на 9 Мая, когда в буфет завозили мороженое в бумажных стаканчиках. Платье крепко сжимает со всех сторон, агрономша расстегивает верхнюю пуговицу и опускает в запорожце стекло. «Смотри за картошкой», – наказывает бабушка Соня. Аленка кивает и смотрит на агрономшу. «Пронюхала, что москвич ваш неженатый», – шепчет в ухо неизвестно откуда взявшаяся Варька. «Может, еще и женатый!» – огрызается Аленка и уходит в дом. За спиной тараторит отъезжающий запорожец. Аленка хлопает дверью и желает запорожцу заглохнуть. Пусть лучше московский Андрей идет пешком через лес, и через поле, и через новую церковь, и через клуб с буфетом, чем его украдет агрономша Чистякова.

* * *

– Не сочтите за грубость, Марго, но по этому вопросу вы мыслите узко.

Что за вопрос, по которому Марго-Маргарита Федоровна узко мыслит, Аленка услышать не успевает. Пока москвич спрашивал, Аленка прыгала с берега «бомбочкой», зажав нос пальцами. Чистякова лежит на животе, опершись о землю локтями. На широкой спине агрономши мелкие веснушки и крупные капли пота, на руках отпечатались травинки. Маргарита Федоровна разглядывает руки – загорелая кожа похожа на помятую бумагу. Такой бумагой – из стопки у печки – накрыта корзина для пикника. Корзинка вообще-то для лука, но сейчас в ней лежат огурцы и вареные яйца. Пикник придумал Андрей. Он сказал, что в Москве по выходным они с друзьями выбираются на природу. На зареченской вылазке Андрей оказался вместе с агрономшей Чистяковой и Аленкой. Он звал еще и бабушку Соню, но та махнула рукой и покраснела.

С тех пор как приехал московский гость, бабушка Соня краснела уже много раз. Первый – когда Андрей поцеловал ей руку. Руку она быстро вырвала и спрятала за спину, Андрею сказала: «Господь с тобой». Москвич поцеловал бабушке руку не просто так – за подаренный свитер. Из-за свитера – крупной вязки и размера крупного – бабушка тоже краснела. Петровна про Андрея сказала: «Метр с кепкой». Никакой кепки у москвича нет, как нет и шляпы, и плаща с поднятым воротником. Ростом Андрей чуть выше Аленки, всех остальных – ниже. Еще он худой и сильно белый. Аленкину картину москвич похвалил, сказал – повесит на кухне. Зала с часами и сервантом у него не оказалось, в квартире новой планировки только одна комната.

Лощеных тетрадок Андрей не привез, зато привез книжку, за которую покраснела не только бабушка Соня, но и Аленка. Книжка называется «Этика и психология семейной жизни». На обложке написано – для школьников. «Мала она еще», – кивнула бабушка Соня на Аленку. «Все наши проблемы от непросвещенности», – ответил Андрей и тоже кивнул на Аленку. Говорит Андрей высокими важными словами. Если закрыть глаза и просто слушать, то и сам Андрей кажется высоким и важным. Книжку бабушка спрятала под телевизор, к дедушкиной похоронке и Аленкиному свидетельству о рождении. Когда бабушка ушла на колхозное поле, Аленка вытащила книжку и позвала Варьку. «По грустной статистике девушки-подростки больше пьют и курят по сравнению с мальчиками-сверстниками этого возраста», – прочитала Варька и сразу похвасталась: «А мне Женька затянуться давал». Аленка знает, что Варька врет – Женька старшеклассник и с Варькой даже не здоровается. До прихода бабушки Аленка успела прочитать, что «биологический механизм полового созревания подростка напоминает будильник, который не должен зазвенеть раньше времени, но и лишен возможности остановить его ход». Всю ночь потом Аленке снился твердый, недозревший крыжовник. Еще снился Владик Залевский. Сначала Владик скакал через реку на колхозном коне Кубике, Кубик во сне был молодой и без плуга. Под утро Владик приснился на велосипеде: он быстро крутил педали под Аленкиными окнами и изо всей силы дергал дребезжащий звонок. От этого дребезжания Аленка проснулась. За занавеской дремало светлеющее небо, на швейной машинке звенел будильник. Будильник завел москвич – чтобы успеть подышать бессловесным утренним воздухом.

Полуденный воздух другой – густой, говорливый, тяжелый, как намокшая шерсть Шарика, и горячий, как чай из высушенного чабреца.

– Воздух у вас здесь, хоть ложкой ешь. – У Андрея острые ребра и настоящие плавки – синие с красной полоской.

– Ни на какую Москву такое не променяешь. – Агрономша Чистякова неожиданно легко ныряет и плывет к тому берегу, жадно загребая воду.

Андрей заходит в реку вслед за агрономшей, но нырять не торопится – плещет на себя водой, обтирает живот, щурится на солнце и на мелькающие над водой руки агрономши.

– Деревенские люди рождаются с умением плавать, – подмигивает Андрей Аленке и делает несколько шагов вперед.

Аленка достает из корзинки вареное яйцо, стучит им об ивовые прутья – скорлупа твердая, с первого раза не трескается. Маргарита Федоровна неспешно переворачивается на спину и устраивается на воде, как на широкой кровати.

– А с чего это вы взяли, что я деревенской родилась? Я, уважаемый Андрей Николаевич, родом с таких мест, что и на карте мало кто в ту сторону смотрит. – Маргарита Федоровна выбирается на тот берег, закручивает в узел отяжелевшие волосы и поправляет на груди мокрый бюстгальтер.

Андрей не спрашивает, где находятся такие места. Он все глубже и глубже заходит в воду, торопливо перебирает ногами мягкий ил, на глубине зажмуривается, встает на цыпочки, втягивает носом прохладную воду и наконец шумно выдыхает, добравшись до того берега.

Аленка отворачивается от реки и сразу видит Владика. В черных трусах и выгоревшей отцовской кепке, Владик тащит длинный, свернутый в трубу, ковер. Аленка вскакивает на ноги, поправляет купальник – большеватый, шлейки на плечах затянуты в узел. Других размеров в крупском универмаге не было.

– Ты чего здесь? – Владик кивает на корзинку.

– Пикник, – отвечает Аленка и садится на траву, обхватив коленки руками.

– А-а. – Владик подтаскивает ковер к корзинке, застилает траву желто-бордовыми знаками, похожими на хвосты жар-птицы.

От Владикиного ковра пахнет прохладной пылью, от Аленкиной корзинки – печеным луком.

– Ночью Кубик помер, – говорит вдруг Владик, и Аленка вспоминает про сон.

– А мне книжку из Москвы привезли, – хвастается Аленка и вместе с Владиком подтаскивает ковер ближе к реке.

– Мамке вчера тоже книжка по подписке пришла, «Королева Марго» называется.

– Дашь почитать?

– Дам, – обещает Владик.

* * *

Картошку в тот год копали поздно. На замену Кубику из района пригнали нового коня, молодого, к плугу непривычного. Осень в Москве золотилась листьями и стучала каштанами чуть ли не до декабря. Андрей поздравил бабушку Соню и Аленку с праздником революции. Агрономшу Чистякову отпустили в отпуск только на две недели – дефицит кадров. До родной Читы – неделю на поезде. В Москве короткая пересадка.

Казановка, дом номер семь

– Главное, чтобы адрес правильно записала, – говорит дед Шура и важно, по слогам, повторяет свой новый адрес: – улица Казановка, дом номер семь.

В доме номер семь по Казановке дед Шура живет уже почти два года. Раньше дед Шура жил на Барсуковой в примах у бабы Ксаны. Баба Ксана умерла, и деда Шуру из дома на Барсуковой выгнали.

– Алексей говорил – оставайся, – рассказывает дед Шура, – а Татьяна, невестка, ни в какую, он нам никто, говорит! О как.

Дед Шура смотрит на Аленку так, будто только что заметил, что она здесь. Аленка складывает пирамидку из камней. Около дома номер семь на Казановке самые красивые камни. Есть даже драгоценный – с блестящим сколом, который на солнце переливается желтым и фиолетовым.

– Мала ты еще, – говорит дед Шура и качает головой – как будто жалеет, что Аленка мала. Острый белый камушек соскальзывает с круглого серого, и пирамидка превращается в бесформенную горку.

– Юлька такая же была, когда я с Ксаной сошелся. – Дед Шура встает со скамейки, выходит на дорогу. – И сразу: деда да деда. Татьяна ей – какой он тебе деда? А Алексей переносицу трет – боится слово поперек сказать. О как.

Аленка тоже выходит на дорогу – смотрит вместе с дедом Шурой туда, где Казановка сворачивает к центру. Юля позвонила вчера по телефону. У деда Шуры телефона нет, поэтому Юля позвонила агрономше Чистяковой.

– Александр Евсеевич, вас внучка к телефону, – сказала агрономша деду Шуре.

Дед Шура в это время набирал воду в колодце.

– Нет у него никакой внучки, – сказала Петровна, которая тоже пришла за водой. А дед Шура отпустил ведро, и оно с гулким радостным скрипом полетело назад, в колодец. Быстро-быстро крутилась колодезная ручка, но дед Шура – лысый, с большим круглым животом, бежал еще быстрее.

Настоящей внучкой Юля деду Шуре никогда не была. Потому что Алексей, сын бабы Ксаны, никогда не был деду Шуре сыном. Бабушка Соня рассказывала, что когда дед Шура переехал жить к бабе Ксане, Алексей уже жил в городе, был женат на Татьяне, и у них уже была Юля. Юля деда Шуру полюбила сразу, и тот Юлю тоже полюбил. «Деньги ей на свадьбу откладывал», – рассказывала бабушка Соня. Свадьба у Юли была год назад, но дед Шура про нее не знал. После смерти бабы Ксаны Юля в Заречье больше не приезжала.

– Может, на Барсуковую свернула? А там и подсказать некому. – Дед Шура возвращается на скамейку.

Аленка выбирает самый плоский камень – для основания.

– Говорит, дело у меня к тебе, деда, есть. А то я не знаю, какое это дело. – Дед Шура хитро улыбается и становится похож на сказочного султана.

Аленка не знает, какое дело может быть у взрослой замужней Юли, но деда Шуру не спрашивает – ждет, когда тот сам расскажет.

– А я ж спать не ложился, ждал, пока Юлька с танцев придет. – Дед Шура присаживается рядом с Аленкой, кладет на пирамидку длинный камень.

– Большой слишком, – отзывается Аленка.

– Ксана мне говорит – не денется никуда твоя Юлька, небось не маленькая уже. – Дед Шура снимает длинный камень, вертит его в руках, – а где ж не маленькая, когда чуть что – сразу в слезы.

Дед Шура встает, достает белый чистый платок, вытирает лоб и глаза. Нужный камень для основания Аленка нашла, теперь надо остальные подобрать по размеру.

– Думаю, ждет моя Юлька дитеночка. – Дед Шура прячет платок в карман, садится на скамейку. – Пусть бы девочка была, на Ксану похожая.

Аленкина пирамидка строится быстро, камни крепко держатся друг за дружку, смотрят вверх, в небо, и туда, где Казановка сворачивает к центру, тоже смотрят.

– А дом Ксанин продали. – Дед Шура палкой чертит на земле квадрат дома и треугольник крыши. – Ходил я туда прошлым четвергом. Окна слепые поставили, без перекладины. И дачница в палисаднике – в шортах, с новенькой тяпкой. О как.

Аленка кладет на верхушку пирамидки блестящий, похожий на звезду, камушек.

– А дитеночка вырастим. – Дед Шура расправляет плечи, проводит рукой по лысине. – Что ж, я не понимаю, что молодым учиться надо? Татьяна с Алексеем тоже еще молодые, кто их с работы отпустит? А я что – на первой электричке в город, на последней – домой! К следующему лету, глядишь, и сюда правнучку заберу, а?

Аленка улыбается вместе с дедом Шурой и гадает, как Юля назовет дочку. Вот бы Луизой. Аленка начала читать «Всадника без головы» и теперь мечтает скорее вырасти и родить дочку по имени Луиза.

– Обещала к обеду быть. – Дед Шура снова выходит на дорогу.

От солнца на небе осталась только розовая полоска.

– Картошка остыла. – Дед Шура поворачивается и смотрит в обратную сторону, к речке, как будто оттуда тоже может появиться Юлька.

– Тебя небось уже бабушка заждалась? – спрашивает дед Шура Аленку, и Аленка кивает.

– Беги домой, да и я уже пойду, – говорит дед Шура и остается сидеть на скамейке.

Домой Аленка идет медленно, оглядывается. Дед Шура на дорогу больше не глядит; он смотрит на землю и на Аленкину пирамидку. Когда Аленка доходит до дома, деда Шуры на скамейке уже нет.

Аленка берется за ручку калитки, переступает порог, и появляется звук – чужой, незнакомый. Аленка выбегает на дорогу. Из-за поворота выезжает машина – длинная, блестящая. Машина медленно едет по улице, притормаживая у каждого дома.

– Улица Казановка, дом номер семь! – кричит Аленка, и машина проезжает мимо. Мимо Аленкиного дома, мимо Варькиного, мимо дома бабы Анюты и дома бабы Наты.

На Казановке, у дома номер семь, радостным маяком светится пирамидка.