Текст книги "Дом, которого нет"

Коник

Степа плачет, как маленькая. Не плачет, а причитает. Степу надо было бы называть причитательницей, но все ее знают как вопительницу. Вопительница – слово громкое, огорчительное слово. А Степа, хоть и вечно старая, но всегда веселая: даже когда она плачет, кажется, что ей весело.

 
Богоданна моя да соседушка,
Уж жила ты да не красовалася,
Побелели твои да волосики
Уж не во пору да не во время.
 

Баба Ната лежит в красном гробу на белой подушке. Гроб у нее словно на вырост. Баба Ната как умерла, так стала меньше ростом и худее лицом. Только волосы остались теми же – густые и длинные, хоть и седые. «Конский хвост», – говорила про ее волосы баба Петровна, у которой волос почти нет.

Петровна сидит у ног бабы Наты и раскачивается под причитания Степы.

– На что ж гроб такой большой взяли? – спрашивает Петровна у агрономши Чистяковой.

– Стандартный, – отмахивается агрономша. Она у гроба не присаживается, забежала на минутку – положить бабе Нате пластмассовые гвоздики и подержать в своих руках руки деда Миколы.

– Разве ж Микола сам не мог сделать? – не унимается Петровна.

Дед Микола – столяр и муж бабы Наты. В каждом зареченском доме есть что-то им сделанное. У Аленки и бабушки Сони – высокая полка, где лежат Аленкины книжки и бабушкины журналы про вязание. В доме бабы Наты дедом Миколой сделано все – стол, широкая лавка, застеленный тканой салфеткой сундук, шкаф с завешенным зеркалом, высокий топчан и табуретки, на которых стоит гроб. Гроб дед Микола делать отказался. «Мычал так, что я уж подумала – сейчас заговорит», – рассказывала на улице Маргарита Семеновна – сестра бабы Наты. Маргарита Семеновна – городская, по дому ходит в высоких сапогах и в шапке из блестящего меха.

Дед Микола по дому не ходит, он сидит около гроба, гладит родные, любимые волосы и молчит. Он с рождения глухонемой. Бабу Нату дед Микола взял замуж, когда та потеряла сына Дмитрия. «Пожалел», – говорит бабушка Соня. А Маргарита Семеновна спорит, что это баба Ната пожалела деда Миколу. «Так и жили жалеючи», – вздыхает бабушка Соня и дотрагивается до руки бабы Наты.

«У-у-у-у-у-у!» – дед Микола сжимает широкий кулак и грозит кому-то на потолке. Бабушка Соня перехватывает его руку и баюкает ее, как Аленка баюкает игрушечных голышей. Аленка пришла к бабе Нате вместе с бабушкой Соней, однако в комнату с гробом не заходит – стоит в соседней. Под Степины причитания Аленка не плакала, и под пластмассовые гвоздики агрономши Чистяковой не плакала, а как дед Микола стал грозить кулаком, расплакалась.

– Погуляй на дворе, – городская Маргарита Семеновна говорит ласково, наклоняя к Аленке блестящую шапку.

Во дворе бело и чисто. Снег шел целую неделю – как будто зима перед уходом решила потратить все, что осталось. Аленка заходит под навес, где у деда Миколы летняя мастерская. Зимой под навесом пусто, только на столе, по самому центру, лежат деревянные гребни – большие и маленькие, с неповторяющимися узорами. «…пять, шесть, восемь, десять, одиннадцать, двенадцать…» Гребни холодные, Аленка кружком раскладывает их по столу. Дед Микола делал гребни для бабы Наты. Игрушек для соседских детей не делал, а вот гребней для бабы Наты мастерил много. И вечерами расчесывал ее волосы – густые и длинные.

 
Пойдешь да по темной дороженьке,
Да по болоту глубокому.
 

Степины причитания приходят во двор монотонной песней. И кажется, что эту песню здесь, в летней мастерской, кто-то подхватывает. Подхватывает тонким голосом, рассыпающимся на короткие испуганные трели. «Душа бабы Наты пугается», – думает Аленка и машет рукой – отгоняет мысли, от которых в холодной сумеречной мастерской становится страшно. Степа замолкает. А тонкий голос, наоборот, становится громче. Аленка осторожно оглядывается. На пороге мастерской стоит белый жеребенок. «Будто из снега», – думает Аленка и на всякий случай трет глаза. Жеребенок никуда не девается.

Аленка выходит на порог. Жеребенок смотрит темными тихими глазами. Аленка дотрагивается до голой белой спины. Жеребенок дрожит – холодно.

– Не бойся, – говорит Аленка и проводит рукой по длинной морде. – Я сейчас скажу кому-нибудь, чтобы тебя в хлев отвели.

Жеребенок наклоняет голову – слушает.

– Не бойся, – повторяет Аленка и бежит в дом.

– Бабушка-а-а, – шепчет Аленка, и бабушка Соня выходит из комнаты с гробом.

– Замерзла? – спрашивает бабушка.

– Коник, – отвечает Аленка.

– Какой такой коник?

– Там, в мастерской деда Миколы. – Аленка тащит бабушку за руку. Пухлый снег набивается в валенки, холодит ноги, но Аленка не обращает внимания.

Жеребенок уже зашел внутрь, стоит у стола, нюхает гребни.

– Может, заберем его к нам? – Аленка прижимается к бабушкиной руке.

– Да кого его-то?

– Его, кого ж еще. – Аленка подбегает к жеребенку, гладит его по круглому лбу и по тонкой шее.

– Ох ты горе мое горькое. – Бабушка Соня всхлипывает, подхватывает Аленку на руки и уносит со двора бабы Наты.

* * *

Снег на следующий день стал таять, но копать могилу было тяжело – земля твердая, стылая. Деда Миколу после похорон соседи по очереди проведывали – боялись, что за бабой Натой отправится. За бабой Натой дед Микола не отправился, а по весне, после сорока дней, застучал в летней мастерской молоток, зазвенела пила, запищала ножовка.

– Ты б сходила, Аленка, до деда Миколы, он игрушки приноровился мастерить. Коника такого красивого смастерил, как живой в мастерской стоит! – Бабушка Соня весной молодеет, голос звучит звонче, руки двигаются проворно, словно танцуют.

Аленка хватает с противня горячий оладушек и со всех ног бежит к деду Миколе.

В мастерской пахнет сеном. Дед Микола снимает с гребня белые волосы.

– Для коника, – говорит Аленка и протягивает оладушек.

Русалка

Вот пара была, да гнезда не свила.

П. Бажов. Ермаковы лебеди

У Брониславы жизнь коту под хвост, а у Катьки – все впереди. Катька ревет так, что на улице слышно. Лешка, с худой красной шеей и сжатыми кулаками, то встает со скамейки, то снова садится и вдавливает ладонь в тонкие, уже почти невидимые «Л. + К.».

«Мамочка, так больно было, так больно! Больше никогда, никогда в жизни, мамочка!»

Бронислава утешает тихо – то ли молитву читает, то ли колыбельную поет.

Лешка подхватывается со скамейки, бросается к калитке, колотит кулаками по длинному хвосту давно выцветшей русалки.

– Домой иди! – рявкает через занавеску Бронислава.

Катька затихает, а потом издает длинный старушечий стон. Ей вчера исполнилось восемнадцать. Лешка упирается лбом в русалочью спину. Восемнадцать ему исполнится только через месяц.

Аленка слезает с велосипеда, прячется за старую липу. Русалку на калитке нарисовала Бронислава. Бронислава художница, но талант свой сгубила, когда вышла замуж за ветеринара дядю Вадика и переехала из какого-то южного города в Заречье. Стены в ее доме завешаны картинами, с которых южный город смотрит на Брониславу синим морем и несбывшимися надеждами. «Тебе жизнь сгубить не дам», – обещает Бронислава Катьке.

Велосипед Аленка прислоняет к забору. Бабушка отправила за дядей Вадиком – корова Мурка первый раз рожает, бабушке одной принимать теленка боязно.

– Дуреха ты, дуреха, потом спасибо маме скажешь, – голос Брониславы крепнет и как будто молодеет.

Лешка отходит от калитки и скручивается на скамейке, словно больной старик. Аленка хочет что-нибудь сказать, но не знает слов, какими можно было бы утешить.

Любовь у Катьки с Лешкой давняя, бабушка Соня говорит: детская. «Сами еще дети сопливые!» – отчеканила Бронислава, когда узнала, что Катька забеременела. Узнала Бронислава поздно, у Катьки уже пятый месяц пошел. «Справимся, чего уж», – попробовал вступиться дядя Вадик. «С коровами справляйся», – отрезала Бронислава и нашла врача, который возьмется.

Перед отъездом в больницу Катька плакала на Лешкином плече, Лешка гладил Катьку по волосам – длинным, теплого пшеничного цвета. «Грех на душу берешь», – сказала Лешкина мама (не родная, приемная), тихая тетя Маша. «Засужу твоего подкидыша, будет тебе тогда грех, – ответила Бронислава и спокойно добавила: – Вся жизнь у них еще впереди».

Катьку на двое суток в больнице оставили – мало ли что. Женщины в палате (ноги кверху, папаверин три раза в день, только б до тридцать седьмой недели дотянуть) шарахались от Катьки, как от прокаженной. Лешка два дня жил в больничном саду. Катька из приемного покоя вышла вместе с Брониславой, на Лешку даже глаз не подняла.

Аленка обходит скамейку с Лешкой, стучит в закрытую калитку.

– Ну чего барабанишь? – неожиданно ласково спрашивает Бронислава, не глядя в окно. – Иди подобру-поздорову, сюда не ходи больше.

– Там Мурка рожает. – Аленка хочет говорить громко и твердо, но голос дрожит.

– Какая еще Мурка? – Из-за занавески показывается голова Брониславы.

– Первородка, бабушка за дядей Вадиком отправила.

– Первородка, говоришь? – Бронислава захлопывает окно – одну створку, вторую, за прозрачной занавеской опускается тяжелая темная штора.

Мурка родила сама. Теленок лежал в сене и смотрел на Мурку удивленным блестящим глазом. Мурка тоже с удивлением смотрела на теленка. Дядя Вадик переехал в соседнюю Ухвалу, колхоз выделил дом с верандой и маленькой комнатой – много ли одному надо. Тетя Маша сняла деньги со сберкнижки – Лешке на учебу. Учиться Лешка не поехал, устроился на зерноток.

Русалок в Заречье никогда не водилось. И когда Лешка, в ночь накануне Ильи нашел в теплом зерне девицу с рыбьим хвостом, решил – привиделось. Девица молчала, только смотрела – удивленно и грустно.

Сменщик обнаружил Лешку утром – седого, с остановившимся сердцем и зажатым в кулаке зерном. Бронислава в тот же день вернулась в южный город. Катьку хоронили без нее – за оградой кладбища, с видом на потемневшую реку.

Люба

Линии расходятся короткими тропками. Тропы похожи на лесные – заканчиваются внезапно, не доходя до главной просеки. Любины пальцы двигаются по Аленкиной ладошке не останавливаясь – будто дорисовывают. Люба пахнет костром, баней и немножко церковью.

– Они уже, наверное, Трусишкину улочку прошли. – Аленка на всякий случай говорит шепотом. Бабушка Соня рассказывала, что у цыганок кошачье зрение и собачий слух. От Трусишкиной улочки до Любиного дома шесть дворов.

– Линия сердца длинная, крепкая линия, – напевно бормочет Люба и проводит пальцем по бледно-фиолетовому пятнышку под указательным пальцем – от черники осталось.

Цыганок Аленка встретила, когда возвращалась из леса. Четыре? Пять? Восемь? Десять? Стая чужих птиц – шумных (радуются, ругаются?), на головах черные платки с яркими цветами. Такие же носит бабушка Соня. Концы платка бабушка Соня завязывает крепким узлом и прячет сзади, под волосами. На цыганских платках узлы легкие (потяни – развяжутся), а длинные бахромистые концы развеваются гривами выпущенных на волю лошадей.

– Бабочка взлетает из темноты ветвей, новая жизнь распахивает крылья. – Люба поворачивает Аленкину ладошку к окну, свободной рукой отбрасывает назад волосы. Волосы у Любы черные, длинные, блестящие, как крылья бабочки-бархатницы.

Аленкина учительница Анастасия Борисовна рассказывала, что в Беларуси бархатница – редкий экземпляр. Люба в Заречье тоже редкий экземпляр. Она отстала от цыганской арбы[1]1
  Арба – двухколесная (в Крыму, на Кавказе и в Средней Азии) или четырехколесная (на Украине) телега. (Прим. ред.)


[Закрыть], когда была совсем маленькой, меньше Аленки. Любу подобрали добрые люди и отдали в зареченский детдом. Ее родителей не нашли, а может, и не искали вовсе. Потому что искать цыгана то же самое, что искать ветра в поле. Так говорит бабушка Соня.

– Из угла теплого да чужого, через страх большой да большую тревогу пойдешь по реке глубокой да бурливой. – Люба отпускает Аленкину ладошку и смотрит в пустой некрашеный угол – как будто молится.

Любин дом – на краю Заречья. Ни забора, ни двора у дома нет, сразу – поле. Весной оно нетерпеливо пахнет землей, летом колосится гордым житом и расцветает стеснительными васильками. Осенью поле колючее, неприветливое – сторожит закатанное в желтые катушки лето, дрожит от страха, что вот-вот придет зима. «Я, теть Сонь, зимой помру», – говорит Люба бабушке Соне. «С чего это ты, молодая, помирать собралась?» – ворчит бабушка Соня. «Не сейчас помру, потом. Выйду в поле и стану снегом», – говорит Люба и радостно смеется. Бабушка Соня молчит и качает головой. Аленка тоже молчит – видит белое поле и черные волосы Любы, которые не хотят становиться снегом. «Замуж тебе, девка, надо», – вздыхает бабушка Соня, но Люба в ответ только головой качает.

Любу зовет замуж Журавлев Илья. Илья работает водителем на машине, которая пахнет хлебом, и сам Илья тоже пахнет хлебом. В прошлом году Люба нагадала Илье, что невесту он найдет через воду. Илья привез в зареченский магазин хлеб, и продавщица тетя Поля вынесла ему кружку воды. Тетя Поля живет сразу за магазином с дочкой Дашей. Даша – веселая, сонная, все время жует яблоко и хочет замуж. Илья пришел к Любе на следующий день после гадания и после того, как тетя Поля вынесла ему воду. Лето тогда еще не началось, но день был сухим, горячим, как хлеб, который возит Илья. «Выходи за меня, Люба», – сказал Илья, и по крыше ее дома застучал дождь. Люба слушала дождь, рисовала на оконном стекле линии и смотрела на поле, на траву, которая уже зеленела, но еще не знала, что станет житом. «Женись на Даше», – сказала Люба и открыла дверь – прогнала Илью.

– Пришли. – Аленка садится на корточки, сжимается калачиком – прячется. За окном Любиного дома шумят цыганки.

– Боишься? – смеется Люба и накидывает на голову черный платок с красными розами. Платок Люба не завязывает, свободные концы опускаются на плечи и сливаются с черными волосами. – А хочешь, тебя с собой заберем?

Аленка мотает головой. Она хочет, чтобы Люба забрала ее с собой – туда, где поле не заканчивается и не заканчиваются похожие на тропы линии жизни, туда, где горят костры и расцветают на волосах розы, где смеются цыганки и плачет чем-то забытым дождь. Аленка так хочет уйти с Любой, что зажмуривается крепко-крепко и еще сильнее мотает головой.

Цыганки идут по полю. Четыре? Пять? Восемь? Десять? Стая чужих птиц, в которых не различить Любу. По улице едет машина с хлебом. За рулем Илья, рядом – Даша, веселая, сонная, жующая горячий хлеб.

* * *

Аленка сидит на корточках и смотрит, как Люба достает из сундука платок – черный с красными розами. Такой же носит бабушка Соня. И цыганки тоже такие носят. В Любин двор цыганки не заходят, идут мимо. Потому что двора у Любы нет, сразу за домом поле. Жито уже созрело, но еще не собрано.

Аленка не слышит, как подъезжает машина. Илья пахнет хлебом и сильно нагибается, чтобы переступить порог. На улице плачет дождь. В доме за магазином плачет сонная Даша. Люба крепким узлом завязывает на голове платок, концы прячет сзади, под волосами.

Аленка из Любиного дома выскальзывает незаметно. Цыганки идут вдоль поля. Четыре? Пять? Восемь? Десять? Стая усталых перелетных птиц – жмутся друг к другу, закутываются в мокрые платки, считают шаги до ближайшего костра. Аленка поднимает руки ладошками вверх, показывает небу похожие на лесные тропы линии и бледно-фиолетовое пятнышко – от черники.

Слова

Дождь идет с самого утра. Медленно идет, не торопится – впереди весь день, до следующего прогноза погоды. Гидрометцентр сообщил вчера вечером, что дожди пройдут по всей территории республики. Сообщил спокойным голосом под такую музыку, от которой хочется плакать, улыбаться, вырастать радугой и верить, что все на свете бесконечно.

Аленка и Варька сидят в детской у Варьки дома и смотрят в окно. Дорога за окном похожа на неряшливую старуху – всего за пару часов легкая пушистая пыль превратилась в тяжелую вязкую грязь.

– Принесло ж ее в такую погоду, – бормочет Варька и громко кричит: – Улька, к тебе Маринка заявилась!

Ульяна не отзывается.

– Открывай уже, все равно не уйдет, – продолжает Варька ворчливо и строго – как будто Ульяна ей не старшая, а младшая сестра.

– Отворяй, Ульяна, по-хорошему отворяй. Не отворишь, на все Заречье ославлю, – Марина, жена Славика, окает и сильно растягивает звуки – превращает простые слова в слова-великаны.

Марина и сама похожа на великана. Высокая, выше козырька над калиткой, выше деревянного солнца на воротах, она стоит босыми ногами в большой луже и стучит широкой ладонью по мокрым, недавно покрашенным доскам.

Неровным обрывающимся звуком скрипят половицы – Ульяна торопится.

– Поковыляла, – бросает Варька и переходит от окна к двери.

Ульяна ковыляет с детства, ступает так, как будто всякий раз раздумывает – делать следующий шаг или остановиться на этом.

Варька приоткрывает дверь детской, смотрит в узкую щелочку, Аленка становится на цыпочки, выглядывает через Варькино плечо.

– Славик на работу с самого ранья поехал, меня не будил даже. Детей третьего дня к свекрови отправила. Чаво, думаю, дома сидеть, пойду до Ульяны в гости, – Марина говорит ласково. Слова-великаны топчутся на пороге, оставляют грязные следы на блеклом тканом коврике. – Ну? Приглашай в дом, што ли.

Ульяна в дом не приглашает, но Марина заходит сама. Проходит в большую комнату, и там сразу становится тесно. Все пространство комнаты, которая одновременно и зал, и рабочий кабинет тети Раи, заполняется Мариной – ее ярким лиловым платьем выше колена, ее большими круглыми коленями, ее длинными голыми руками и тяжелыми мокрыми волосами цвета спелой рябины. В руках Марина держит альбом в бархатной обложке.

– Садись, Ульяна. – Марина опускается на узкий диван и хлопает ладошкой рядом с собой.

Ульяна присаживается на краешек дивана. Рядом с Мариной Ульяна выглядит нарисованной простым карандашом принцессой. Таких принцесс – тоненьких, с волнистыми волосами и крошечными ступнями, Аленка рисовала в первом классе. Альбом с принцессами лежит сейчас на полке у печки. Принцессы у теплой печи как будто тают – карандашные очертания становятся все тоньше и тоньше, и Аленка боится, что однажды найдет на полке пустой альбом.

– Ближе садись, не бойся. С мужиком моим путаться не боишься и меня, Ульяна, не бойся. – Слова у Марины получаются звонкими, веселыми.

Марина открывает бархатный альбом, Ульяна подвигается ближе. С Марининым Славиком Ульяна спуталась недавно, сразу после того, как в институт не поступила. Институт Ульяна выбрала московский, такой, в котором на поэтов учат. «Тоже мне профессия», – сердилась тетя Рая, но Ульяну в Москву отпустила, и даже похвасталась бабушке Соне: «Слыхали, теть Сонь, Улька моя поэтом будет». «Это как – поэтом?» – спросила бабушка Соня. «Как Анна Ахматова», – ответила тетя Рая, которая учит школьников русской литературе. «Пусть бы, может, как ты, учителкой?» – засомневалась бабушка Соня. «Не получится поэтом, пойдет в пед», – сказала тетя Рая.

Пока Ульяна пробовала быть поэтом, набор в пединститут на этот год закрылся, и Ульяна вернулась в Заречье – ждать следующего года и любить Марининого Славика.

– Свадьба наша. Видала, как на руках меня держит? Цельнехонький год на руках таскал. У меня уже пузо на лоб лезет, а он хвать на руки – и понес! Любовь, значится. – Марина проводит ладонью по фотографиям – как будто разглаживает. – И у тебя, Ульяна, свадьба будет. Не плачь, что хромая, найдется и на тебя мужик. А на женатых, Ульяна, не гляди. – Марина переворачивает страницу, улыбается. – А это Борька, первый наш, только ходить начал. А я опять брюхатая. Только тут Славик меня уже на руках не носит. Шалява у него тогда завелась. Мы из-за той шалявы из Ухвалы сюда переехали. Понимаешь меня, Ульяна?

– Неправильно. – Ульяна отворачивается от альбома и качает головой.

– Неправильно, – соглашается Марина, – когда при живой жене шалява объявляется, это, Ульяна, ой как неправильно!

– Вы произносите неправильно. – Голос Ульяны звучит тихо, слова кажутся маленькими, будто не выросшими.

Марина громко захлопывает альбом, и Аленка хватает Варьку за руку.

– Ты чего? – шепчет Варька.

Аленка молчит и боится, что Марина сейчас ударит Ульяну этим бархатным альбомом со свадьбой, Борькой и Славиковой любовью. Но Марина Ульяну не трогает. Марина сидит на диване и смотрит на белую салфетку, закрывающую темный экран телевизора.

– Чот загостилась я. – Марина поднимается с дивана, подходит к окну. – Ужо и дождь почти прошел. А у меня банька топится. Славик обещался раньше с работы приехать. Слышишь? – Марина поворачивается ухом к окну, Аленка и Варька прислушиваются вместе с Мариной. Вдалеке гудит трактор Славика. – Вчера трусы новые купила – с кружевами тут и тут. – Марина проводит одной рукой по животу, другой по ягодицам. Звук трактора становится ближе. – Белье постелила свежее. Хрустя-я-я-ящее. – Марина обнимает себя двумя руками, раскачивается, словно танцует под медленную мелодию. – Чую, дочка будет. Славик давно хочет дочку.

Трактор гудит прямо под окнами. Гудит, а потом затихает. Ульяна ковыляет к окну, задергивает занавески. Варька закрывает дверь в комнату, садится на кровать.

– Улька ему стих посвятила. Там слова все красивые и непонятные, – говорит Варька.

– Везет, – отзывается Аленка.

За дверью тихо всхлипывает Ульяна. И громко плачет Марина. Аленка выглядывает в окно. Дождь еще капает, но на небе уже щурится солнце. Над Славиковым трактором висит радуга.

Стих, который Ульяна посвятила Славику

 
Чужая молитва уснула под сводами,
Свечу запалила чужая боль.
Такого-то дня такого-то года
Я вышла за двери и стала тобой.
 
 
Сплетенные руки, сплетенные тени,
Две половинки одной луны.
Под гулким мостом отражений сплетенья
Кругом одним обведены.
 
 
Рук не разжать, не оступиться,
Вместе кричать, молчать об одном.
Мы превратились в красивую птицу
С полетом одним и с одним крылом.
 
 
Ночью безлунной, беззвездной погодой
Иду по тропе незнакомого сна.
Такого-то дня такого-то года
Оставшись вдвоем, я осталась одна.