Текст книги "Дом, которого нет"

Жизнь проходит

Медный говорит «обожди» вместо «подожди» и «благодарствую» вместо «спасибо». Бабушку Соню Медный называет Софией и точит для нее косу, которую она и сама точить умеет. «Что бы я, Миша, без тебя делала», – вздыхает всякий раз бабушка Соня.

На Мишу Медный не похож. Аленке Миша представляется высоким и толстым. Медный – низкий и худой. «Жаль, покосить не могу», – говорит Медный и трет левой рукой переносицу. Правой руки у Медного нет. «Врачи оттяпали!» Про недостающую руку Медный сообщает всегда нарочито радостно – как будто врачи совершили с его правой рукой какой-то цирковой трюк. Бабушка Соня качает головой и поправляет Медному рукав пиджака – тот, где раньше была правая рука. Медный морщится и смешно шевелит носом.

– Дочитал я вчера, София, неожиданную книгу, – говорит Медный и откусывает кусок преснака. Преснаки у бабушки получаются красивого рыжего цвета. Бабушка Соня и Медный чаевничают. Аленка уже легла в кровать, но еще не спит – смотрит, как луна раскачивается на занавеске, и ждет, когда бабушка спросит, что за книгу прочитал Медный. Аленка тоже недавно прочитала неожиданную книгу. Книга была большая, в черной обложке, и называлась «Сказки В. Гауфа». Оказалось, что В. Гауф написал настолько страшные сказки, что Аленка целую неделю боялась ночью открывать глаза.

– Что тебе в тех книгах, Миша? – спрашивает бабушка Соня.

– Жизнь, – отвечает Медный, – настоящая жизнь, София.

– Какая же она настоящая? – сомневается бабушка Соня, и Аленка даже с закрытыми глазами видит, как бабушка поправляет на плечах темный платок с синими цветами. Бабушка Соня всегда чаевничает с Медным в этом платке.

– Выдуманная жизнь в твоих книгах, Миша, – говорит бабушка.

– А выдумали-то ее настоящие люди, такие, как мы с тобой, София.

– Скажешь тоже – такие…

Медный и бабушка Соня молчат. Аленка трогает стену. Она знает каждую букву, каждое слово над своей кроватью. Когда-то эти слова, плотно прижатые друг к другу, накрепко перевязанные веревками, пылились на чердаке. Потом их принесли в дом и наклеили на стену. Когда поднимаешь над подушкой руку, натыкаешься на грецкие орехи. «Если у вас есть грецкие орехи», – написано в углу над подушкой. То, что следует делать тому, у кого есть грецкие орехи, на стену не попало – ушло на растопку. На орехи наползает товарищ Сидоров. «Что-то не нравитесь вы мне сегодня, товарищ Сидоров», – наклеено сверху и немного наискосок над грецкими орехами. Самое интересное – под потолком. Чтобы прочитать, надо встать на кровати почти в полный рост. Аленка не встает, лежит с закрытыми глазами. Под потолком – привлекательная блондинка 48 лет. Объявление поместилось на стену полностью. «Любовь к песне, искусству характерны для привлекательной блондинки 48 лет (рост 158 см), живущей с мамой в однокомнатной квартире, но это не мешает ее увлечению вязанием, кулинарией, что должно быть оценено будущим супругом, желательно мужественной профессии».

Сорок восемь лет – это меньше, чем бабушке, и больше, чем маме. Когда Аленка думает про блондинку, живущую в однокомнатной квартире, она видит кудрявую куклу дачницы Нади. Надя – Аленкина ровесница, в Заречье приезжает только летом. Вместе с Надей приезжает Эмма – Надина бабушка, которую никто бабушкой не называет. У Эммы и Нади есть собака колли. Она хоть и большая, но похожа на игрушечную. У блондинки наверняка тоже есть собака, хоть она и не рассказала про нее в объявлении. Собака блондинки – маленькая, белая и тоже кудрявая. По вечерам блондинка прогуливается под руку с мужественным супругом. Супруг в военной форме, блондинка в шляпе, украшенной розами, а у белой кудрявой собаки ошейник с бантиком. Блондинка говорит про искусство и кулинарию, а супруг смотрит на нее так, что сразу понятно, как сильно он ее ценит.

– А я в ближней комнате обои переклеил, – сообщает Медный.

Аленка открывает глаза и перестает думать о кудрявой блондинке.

– У тебя там Нина под образами. – Бабушка встает, ставит на плиту чайник.

– Я и в дальней переклею. – Медный говорит громко, тем же нарочито-радостным голосом, каким обычно объявляет о потерянной руке.

– Тихо ты, дите разбудишь!

Бабушка Соня делает вид, что сердится, но сразу понятно, что она не сердится, а боится. Бабушка Соня боится Нину – красивую, строгую, с высокой прической и ярко-розовыми губами. Нина, пока не умерла, была женой Медного. Умерла Нина мгновенно. На черном Нинином памятнике (третий слева от кладбищенской калитки) так и написано: «Из жизни ты ушла мгновенно, но будешь ты со мной всегда». Над надписью Нинина фотография – такая же, как в ближней комнате под образами.

Медный встает со стула, скрипит разбуженная половица.

– Ох, Миша, Миша, – говорит бабушка Соня молодым голосом.

Аленка закрывает глаза. Бабушка Соня и Медный стоят у плиты над закипевшим чайником. Медный все тот же – худой, низкий, в пиджаке с длинными рукавами. А бабушка Соня другая. Бабушка Соня – такая, как на фотографии в большой рамке – с темными косами, уложенными веночком, с большими веселыми глазами. На той фотографии молодую бабушку Соню обнимает за талию Аленкин дедушка – тоже молодой, с оттопыренными ушами и в солдатской форме. В этой форме дедушка ушел на войну. Три года назад почтальонша тетя Вера принесла бабушке письмо. «Уважаемая Софья Михайловна!» – было написано в том письме. Еще там было написано, что бабушкин супруг Кисляков В. Н. похоронен в братской могиле в городе со смешным названием Гусев. Подписано письмо было – Егорова Т. и Захарова Е. – юные следопыты СШ № 2. Следопыты Егорова Т. и Захарова Е. даже фотографию прислали – черная стена с фамилиями, написанными прямыми узкими буквами. Аленка потом долго смотрела на эту фотографию и думала, что прямой и узкий Кисляков В. Н. совсем не похож на ее дедушку. Еще Аленка думала, что однажды с бабушкой и мамой она поедет в Гусев (два дня на поезде с пересадкой), там их встретят юные следопыты Егорова (Татьяна? Тамара?) и Захарова (Елизавета? Елена?). Аленка подружится с ними, и почтальонша тетя Вера раз в неделю будет приносить Аленке письма. А может, и два раза в неделю.

– Ну хочешь, я к тебе переберусь? – спрашивает Медный и закашливается.

– Скажут – в примы пошел. – Бабушка Соня возвращает свой обычный голос.

– Кто скажет-то, София?

– Люди, Миша, скажут.

– Да что нам те люди? – громко шепчет Медный и снова закашливается.

Сонно дышит давно вскипевший чайник. С фотографии в большой рамке улыбается бабушка Соня с темными косами. Другая бабушка Соня – с закрученными на затылке белыми волосами, тихонько вздыхает.

– Жизнь-то проходит, София. – Голос Медного звучит откуда-то издалека.

– Проходит, Миша. – Из другого далека отвечает ему голос бабушки.

Луна соскальзывает с занавески, сливается с небом. Аленка проваливается в темноту и слышит, как по скрипучим половицам проходит жизнь – вышагивает кудрявой блондинкой, смотрит строгим взглядом красивой Нины, прижимается к стене буквами дедушкиного имени. За жизнью шагает Медный – быстро шагает, торопится. Бабушка Соня идет рядом, держит Медного за руку.

За правую руку держит Мишу-Медного София-бабушка Соня.

По ошибке

Красную ленточку перерезали тремя ножницами. К черной плите в дальнем конце кладбища положили красные гвоздики, помолчали. На пахнущей деревом сцене нового клуба говорили про культуру и про созданные условия. Вечером обещали танцы.

Евгения Борисовна Плотникова, старенькая медсестра из районной больницы, в клуб заходить не стала, присела на новенькую скамейку у входа. Молоденькая журналистка из Минска вынесла из клуба стул и устроилась с блокнотом напротив. Аленка с Варькой уселись рядом с Евгенией Борисовной, может, тоже в газету попадут.

– Я кричу: «Пальто! Пальто!», а он тащит меня за руку к выходу и говорит: «Какое пальто, дуреха? Жизнь спасать надо». А пальто вишневое было, американское, маме в больнице по гуманитарке досталось.

Евгения Борисовна и сейчас в пальто – черном, с серым куцым воротником, хотя на дворе уже второй день лето.

– Что такое по гуманитарке? – шепчет в Варькино ухо Аленка.

– По блату, наверное, – отмахивается Варька.

– На елку с Люськой пошли, отец ее, дядя Вася, завклубом был. – Евгения Борисовна закрывает глаза и молчит, как будто сон смотрит.

– Радовались елке? – ласково спрашивает журналистка.

– Как же не радоваться? – растягивает тонкие губы Евгения Борисовна. – Это же первая была, послевоенная. Не елка, а бал. На афише так и написали: «Новогодний бал». Молодежи своей мало, пришли еще с Ухвалы, со Смородинки, кавалеры с воинской части были – стояли тогда в Заречье. Я Люське говорю: а вдруг отменят? А она смеется: «Теперь жизнь, Женька, теперь не отменят!» – и бусики поправляет – меленькие, а блестят сильно.

Журналистка строчит в блокноте: про большущую елку, про Деда Мороза из ваты, про то, что в больнице ваты не хватало, но это в войну, а бал после войны был, в сорок пятом, первый.

– Танцевали? – улыбается журналистка.

– Последний танец четыре раза объявляли. Меня лейтенантик все приглашал – лицо серьезное, а глаза смеются. А потом кто-то крикнул: «Пожар», и все засмеялись. Какой такой пожар, когда утомленное солнце нежно с морем прощалось?

Евгения Борисовна вглядывается в небо, глаза у нее цвета люпина.

– А как лейтенанта звали-то, Евгения Борисовна?

– Да кто ж его знает. На улицу он меня вытащил, а платье горит. Я руками закрываюсь, и в слезы: как, говорю, голышом по улице пойду? Очнулась в больнице. Санитарка говорила: бредила, боялась, ваты не хватит. Пожар, говорила санитарка, по халатной ошибке случился.

Печи в Заречье еще с полгода не топили. Отца Люськиного, дядю Васю, арестовали да быстро отпустили. Бусы Люськины – меленькие, блестят сильно, утром на пепелище нашли.

– А лейтенанта потом видели? – Журналистка откладывает блокнот, закладывает короткие волосы за уши.

– Часть ту сразу куда-то перебросили. – Евгения Борисовна расстегивает верхнюю пуговицу, из-под черного пальто выглядывает белый воротничок платья. – Я скоро в Минск поехала, тетку проведать.

Аленка сжимает руками край новенькой скамейки. Историю эту Аленка слышала сто раз, может сама наизусть рассказывать. Как осень в тот год подкидывала под ноги сухие листья уже в августе. Как звенели по улицам послевоенного Минска веселые трамваи. Как из трамвая вышла Евгения Борисовна, молодая Женя, в платье из голубого штапеля, рукав фонариком. А на остановке – он, серьезный лейтенант, в новенькой форме, с блестящими погонами. И сразу узнал он Евгению Борисовну, молодую Женю, и засмеялся глазами, и добрая мороженщица протянула им два стаканчика, и не успели они съесть мороженое, как дошли до загса, высокого, с большими колоннами, чудом в войну сохранившегося. И родилась дочка. И сын родился. И было много чего еще, чего бывает в жизни.

* * *

Газета пришла через неделю. Под фотографией Аленки с Варькой написали: «Юные жительницы Заречья радуются новому клубу». Историю Евгении Борисовны журналистка запомнила по-своему. Как плакало что ни день в тот год лето. Как кривился канавами покалеченный Минск. Как от вокзала Евгения Борисовна, молодая Женя, шла пешком. На плечах выцветший жакет, на ногах – старые растоптанные туфли. Лейтенанта увидела у ларька с мороженым – лицо серьезное, а глаза смеются. Под руку лейтенанта держала девушка – платье из голубого штапеля, рукав фонариком.

Замуж Евгения Борисовна так и не вышла. Каждую зиму, перед Новым годом, она приходит к черной плите в дальнем конце кладбища. Смахивает снег с молодых имен, с повторяющихся фамилий. Старой варежкой расчищает разбегающиеся буквы: Плотникова Е. Б.

Написали по ошибке, да исправлять не стали.

Половина

На свет Божий Потап вылезает весной – когда снег сошел и земля просохла. Вылезает наполовину – над бесцветными глазами-щелками сердито топорщатся лохматые брови, вместо рук – деревянные ставни то ли коричневого, то ли зеленого цвета. Краски на ставнях с каждой весной становится меньше – словно она, как и все, торопится сбежать от Потапа и от расплодившихся за зиму в Потаповой хате чудищ.

Чудища вылезают на свет божий вместе с Потапом. Сидят на трухлявом подоконнике, скалятся гнилыми зубами-щепками, поджидают жертву. Аленка лишний раз мимо Потаповой хаты не ходит, хоть и знает, что детей Потап не трогает: злобных чудищ он бережет для взрослых. Сегодня пройти мимо не получается – Аленка разносит приглашения. Варьке достался участок от деда Шуры до Ахтиенковых, Аленке – от Ахтиенковых до Маласаихи. Потапова хата посередине. Девочка не знает, как быть с Потапом – почтовый ящик на его заборе есть, но там давно поселились осы. Концерт Аленка с Варькой составили из трех песен, двух стихотворений и одной сценки про любовь, пригласили всю Казановку. Потап тоже живет на Казановке, но из дома никогда не выходит. Бабушка Соня говорит, что у него нет ног и руки покореженные. В Заречье Потап вернулся с того света.

Аленка пристраивается за долговязым Генкой Маласаихиным. Тот шатается, идет неровно, прятаться за ним плохо.

– Что куляешься, негораздок лободырный? Набрался-налакался, тартыга пятигузая! – голос Потапов, сильный, чистый, ничем не покореженный, громом перекатывается через улицу, оголтелыми чудищами набрасывается на пьяного Генку.

Генка в Потапову сторону не смотрит, идет куда шел, только спину держит ровнее и шаг делает шире. Аленка, наоборот, спину скругляет, голову вдавливает в плечи – боится, что Потаповы чудища и ее заденут. Словами-чудищами Потап бряцает целый день. Петровну обзывает глазопялкой, тети-Франину Галю – волочайкой, киселяем да колупаем обстреливает Медного, шлындой божевольной кидается в Матуню.

Вечером, когда все ругательства израсходованы, Потап закрывает ставни и открывает дверь. Хата дверным проемом глядит в лес. Невидимым строем тянутся туда молодые чудища, маршируют по двору, толкаются на узком крыльце, гладят Потапа по седой голове, хватают за покореженные руки. Варька говорит, что один раз слышала, как в Потаповой хате ночью кто-то плачет. Варька сочиняет, ведь на улицу ночью ее никто не пускает, да и плакать в Потаповой хате некому, он второй год живет один.

Мать Потапа, низенькая добрая баба Лада, умерла прошлым летом. Похоронили бабу Ладу на том месте, где до этого был похоронен Потап. Похоронка на Потапа пришла в 44-м. В конверте с похоронкой лежало письмо от командования и статья из газеты. Статья называлась «Поражать врага одной пулей». Потап на фронте был снайпером, за войну застрелил 175 фрицев. Командование написало, что Потап вместе с машиной подорвался на мине. Его останки так и не нашли. Баба Лада похоронила Потапов старый мяч и засушенную ветку сирени. Сирень принесла Регина. В школе Регина сидела с Потапом за одной партой, в войну – ждала Потапа с фронта. «Такая красивая пара была», – качает головой бабушка Соня.

Регина и сейчас красивая, хотя видела ее Аленка только наполовину. После войны Регина уехала в Москву, отучилась на диктора и стала работать на телевидении. Двадцать лет в одно и то же время после одной и той же тревожной музыки в каждом зареченском доме появлялась строгая черно-белая Регина в рубашке с жилеткой или в пиджаке. Регина много знала про кабинет министров, про центр внимания и про рамки стратегического курса. Про то, что Потап жив, Регина не знала.

Потапа в Заречье привез сослуживец, нашел его, безногого, покалеченного, на улице какого-то города. «Забрала мужчиной, вернула младенцем», – смеялась, расплакавшись, баба Лада. В районе сказали, что Потап герой и купили коляску – чтобы тот по улице разъезжал. Но на улицу он ни разу не выехал. «Похоронил себя в хате, черт безногий», – фыркает Петровна, обходя Потапов двор по большому кругу.

Аленка подходит к воротам, голову не поднимает, приглашение кладет на лавочку. Регина написала бабушке Соне, что вышла на пенсию. Концерт начнется, как только придет вечерний поезд.

– Концерт? – спрашивает Потап тихим, почти не страшным голосом.

Аленка кивает и медленно поднимает голову. Потап брови не хмурит, на Аленку смотрит голубыми глазами.

– Мы тоже детьми концерты устраивали, – говорит Потап, и Аленка осторожно разглядывает подоконник. Чудищ нигде нет, попрятались – то ли от жары, то ли от тихого Потапова голоса.

Аленка еще раз кивает и дальше бежит бегом. Оставляет приглашение Солдатенковым, опускает в ящик Медному, отдает вышедшей встречать Генку Маласаихе. Когда Аленка бежит назад, в Потаповом окне пусто. И приглашение исчезло с лавочки.

* * *

Целая Регина оказалась нестрогой, в сером платье под пояс и простых туфлях без каблука. Она громко смеялась, глядя на Варьку, которая в широких дедовых подштанниках изображала Липочку, и закрыла лицо руками, когда Аленка начала читать стих А. Кулешова из учебника по белорусской литературе за 6 класс.

– Бывай, абуджаная сэрцам, дарагая.

– Чаму так горка, не магу я зразумець, – провозглашала Аленка, выделяя «не магу» особым, жалобным голосом.

Потап на концерт не явился. Дверь Потаповой хаты Регина открыла, когда любопытные звезды спустились уже к самой крыше. Бледными невидимками попятились в лес сконфуженные чудища.

«Баламошка ты моя мордофильская», – льется из хаты монотонный дикторский голос. Смеется, позабыв слова, расплакавшийся Потап.

Матуня

Кладбище напирает, подходит все ближе и ближе к Матуниному дому. Матуня отступать не собирается. Аленке даже кажется, что его дом и сам подвигается потихоньку к кладбищу. Дом Матунин – новый, старый в войну сгорел. Война отобрала у Матуни не только дом, но и всю жизнь. Всей Матуниной жизнью была невеста Стеша. После войны они собирались пожениться.

– Я торопился как мог, – говорит Матуня и смотрит на медаль на левом кармане гимнастерки. Смотрит так, как будто медаль эту ему вручили не за то, что воевал, а за то, что торопился к Стеше.

Стешу угнали в Германию. Бабу Маню тоже угоняли, но она вернулась, чтобы на кладбище лежать со своими. Стеше на Зареченском кладбище лежать не с кем. От ее родителей ничего не осталось – они вместе с другими зареченцами сгорели в старом коровнике. Жива или мертва Стеша, Матуня не знает. Он пишет письма с серьезным названием «запрос» на адреса, в которых много заглавных букв. Когда Матуня не пишет письма, он присматривает за кладбищем. «Сам себя смотрителем назначил», – говорит бабушка Соня. Больше всего Матуня присматривает за могилами, на которые некому приходить, – выдирает сорняки, сажает шустрые, разбегающиеся по всему кладбищу маргаритки, гоняет бродячих собак.

Ходит Матуня всегда в гимнастерке и военных штанах. Таким он уходил на войну и обещал Стеше, что женится. Стешиной фотографии у Матуни нет. Матуня ходит к Марте Русаковой вспоминать Стешу. Дом Марты – самый дальний от кладбища. «Коса – посюда», – Матуня проводит рукой по пояснице. «Потом до плеч волосы обрезала», – откликается Марта, но Матуня упрямо мотает головой. После войны он собирался жениться на Стеше, у которой коса по пояс.

Аленка открывает калитку кладбища. Открывает левой рукой, в правой – конверт с красивой маркой. Конверт Аленке вручила почтальонша тетя Вера – «тебе ж все равно по пути». На красивой марке – замок с острыми шпилями. Под маркой написано: «д. Заречье». И «Боброву Матвею» тоже написано под маркой. Аленке кажется, что письмо пришло с другой планеты. На той планете тоже есть деревня с названием Заречье и человек с именем Бобров Матвей, а еще там есть город Тюхерсфельд и улица Хауптшрассе. Тюхерсфельд и Хауптштрассе написаны русскими буквами в левом углу конверта. Аленка читает названия вслух. Незнакомые слова цепляются за колышки некрашеного забора деда Пети, спотыкаются о крючковатую палку бабы Мани, путаются в ветках высокого кладбищенского дуба.

Матуня подкрашивает исчезающие цифры на низком, будто стоптавшемся от старости памятнике в первом ряду кладбища.

– А то как и не жил человек, – не поворачиваясь, говорит Матуня и дорисовывает хвостик цифре шесть. Человек под низким памятником родился в 1906 году.

– Вам письмо. – Аленка вытягивает вперед руку с конвертом.

Матуня кивает и продолжает водить кисточкой по серебристому хвостику 1906 года.

– С немецкой маркой, – добавляет Аленка.

Кисточка останавливается, а затем выскальзывает из Матуниной руки.

– Хауптшрассе, – зачем-то уточняет Аленка, и конверт выскальзывает из ее руки вслед за Матуниной кисточкой.

Из письма Стефании Мигурской Матвею Боброву

Не знаю, жив ли ты. Не знаю, живешь ли в Заречье. Не знаю, есть ли еще на свете Заречье. Сегодня такое прозрачное, такое молодое небо, что сразу чувствуешь свою старость. Верю, что и у тебя получилось постареть.

Я так давно не писала писем, что забыла, с чего они начинаются. Последний раз писала в 44-м, конечно тебе. Потому что больше некому. Потому что ты мог быть жив. Мама и папа не могли. Я видела, как полыхал коровник. Марта Русакова (помнишь ее?) побежала вниз, к реке, а я стояла и смотрела, как умирают мама и папа. Здесь, в Германии, принято хоронить пепел. Если бы я тогда знала, то взяла бы с собой горстку мамы и папы.

Я писала тебе в 44-м, и в 43-м тоже писала. У меня все хорошо, писала я. Потому что все плохое уже случилось. И у меня, правда, все было лучше, чем у многих. Я попала в хорошую семью. И деревня была похожа на нашу. Только почему-то не лаяли собаки. У моих хозяев были овечки – точь-в-точь такие, как у нас. Я пасла их летом и стригла на зиму. Без шерсти овечки становились грустными и пугливыми. Зимой я пряла и вязала длинные кофты. Хозяйка продавала кофты худым женщинам. Я представляла, как женщины кутаются в шерсть моих пугливых овечек и запрещала себе вспоминать дом.

Наверное, надо написать, почему я не вернулась. У меня так много ответов на этот вопрос, и все время кажется, что среди них нет ни одного правильного. Я не знала, куда возвращаться. Здесь у меня были овечки, а был ли у меня кто-то там, я не знала. От тебя я не получила ни одного письма. Хозяйка сказала – пока подожди, кто знает, как будет. Чем старше становлюсь, тем чаще представляю, какой могла бы быть наша с тобой непрожитая жизнь. И тоскую по этой жизни, как по прожитой. Много раз думала – надо написать. И говорила себе: вот-вот. Вот-вот начну жить, тогда и напишу.

Небо сегодня такое же голубое, как твои глаза. Узнаешь ли ты меня на фотокарточке?

Скамейка на фотокарточке была ярко-оранжевой, розы – ярко-красными. Короткие, выше плеч, волосы Стеши были белыми – словно кто-то стер цвет. Матуня переоделся в черный костюм и белую рубашку, заглянул в зеркало. «А глаза-то у меня всегда были карими», – сказал Матуня своему торжественному отражению, выкатил за калитку велосипед и поехал в райцентр – в фотоателье.