Текст книги "Дом, которого нет"

Кормилица

Тиша умерла ночью. Теть Маня, непричесанная, в старой вязаной кофте поверх ночной сорочки, принесла ведро ранеток – румяных, свежесобранных. Яблоня растет так близко к дому, что яблоки можно срывать, не выходя из комнаты, которая раньше была Динкиной. Ранетку теть Маня посадила, когда Динка пошла в школу. Заплодоносила яблоня поздно, Динка сладких ранеток так и не попробовала.

Аленка берет из ведра яблоко. Теть Маня закрывает лицо морщинистыми руками и скулит, как щенок, которого забрали от мамы. Такой щенок – голый и теплый, на той неделе прибился к школе. «Подкидышей мне тут еще не хватало», – сказала директриса Татьяна Юрьевна и налила в чайное блюдце молоко. Щенка поселили в каптерке. Теперь он прыгает всем на ноги и норовит развязать шнурки. «Серьезный взрослый пес получится», – обещает вахтер дядя Леня. Аленке не верится, что из веселого щенка может получиться взрослый пес с грустными, как у всех псов, глазами. Ей вообще слабо верится, что взрослые получаются из детей.

– Не стало моей кормилицы, – причитает теть Маня.

– Да будет тебе, какая из Тиши кормилица. Уже лет десять, поди, молока не давала. – Бабушка Соня снимает первый блин, Аленка откалывает кусочек масла, кладет на горячую гладкую корочку.

Когда Аленка родилась, коза Тиша была уже седой. По утрам теть Маня вставала раньше всех на Казановке – налить Тише свежей воды и отправить ее пастись. На пастбище Тиша ходила сама. Выскальзывала из калитки, втягивала узким носом озябший предрассветный воздух и медленно, не глазея по сторонам, брела в сторону речки. По улице Тиша шла в полной тишине. Собаки не издавали ни звука – будто Тиша была их общим сновидением. Теть Маня – в платье, с заколотыми волосами, стояла у ворот до тех пор, пока Тиша, на секунду обернувшись, не исчезала за поворотом. В обед теть Маня приносила Тише яблоки, кормила с руки, поглаживая мягкий шерстяной лоб.

– Да кто ж, как не кормилица. – Теть Маня размазывает по худым щекам слезы.

Бабушка Соня переворачивает сковородку. Масло растекается счастливой лужицей, едва дотронувшись до горячей щеки блина.

Как только луг зацветал, теть Маня собирала для Тиши пахучие разноцветные травы. «Замуж, что ли, козу отдаешь? – недобро смеялась Петровна, но теть Маня ей не отвечала. – Лучше б за Динкой так смотрела». Про Динку Петровна бубнила под нос, теть Маня если и слышала, вида не подавала. Собранные букеты теть Маня раскладывала на заднем дворе. Через широкую щель сарая Тиша наблюдала, как молодые цветы послушно старятся в сено.

– Яблочек ей с вечера насобирала. – Теть Маня машет в сторону ведра, и Аленка незаметно возвращает яблоко на место. Ранетки у теть Мани – самые хрустящие и самые сладкие в Заречье, ведро можно съесть за присест. Но грызть яблоки, которые собирались для мертвой Тиши, Аленке не хочется.

– Динка не пишет? – Бабушка Соня протирает рушником тарелки.

– Снедайте, пойду я.

Теть Маня обходит ведро с ранетками, берется за ручку двери.

– Чаю хоть выпей.

Коротким визгом отзывается щеколда, Шарик заходится запоздалым лаем.

– Почему Тиша кормилица? – Аленка отрывает кусок блина, макает в растаявшее масло.

– Кормить ее круглый год надо было, вот и кормилица, – объясняет бабушка Соня.

– Я тоже кормилица?

Бабушка роняет полотенце и смеется – звонко, весело, как будто не октябрь на дворе, а июль или август и как будто до бабушки ей еще стариться и стариться.

– А Динка далеко живет?

– Да уж не близко. Ешь давай, – хмурится бабушка Соня.

Динка – дочка теть Мани. Когда Аленка родилась, Динки в Заречье уже не было. Петровна говорит, что много лет назад Динка принесла в подоле ребеночка. На строительстве зареченского клуба в то лето работали молдоване, один вокруг Динки крутился. «Как есть цыган», – Петровна делает страшные глаза и растопыривает крючковатые пальцы. Динка в институте училась, ребеночка хотела у теть Мани оставить. Но теть Маня ребеночка не взяла и Динку из дома выгнала. «Даром, что партийная», – машет рукой Петровна. Партийность теть Мани – огромная, в тяжелой рамке, висит в кухне рядом с радио. На фотографии, где людей больше, чем во всем Заречье, теть Маню можно отыскать в верхнем правом углу. В нижнем левом написано: «Делегаты съезда КП БССР».

Динка с ребеночком уехала в Минск – скитаться по чужим людям. А у теть Мани к зиме вся скотина подохла. Сначала не вернулась старая кошка, потом замерз, запутавшись в цепи, годовалый пес. Коза-двухлетка умерла при родах, забрав с собой козленка и оставив теть Мане Тишу. Что стало с Динкой, никто не знает. Тетя Аля – мама Владика – слышала, что та все-таки вышла замуж и уехала в Молдавию. Еще тетя Аля слышала, что в Молдавии все поют песни и пьют вместо воды вино.

– А в Молдавии есть козы? – спрашивает Аленка и запивает блин молоком.

– Да где ж их нету? – удивляется бабушка Соня.

* * *

Коза появилась, когда школьный щенок дорос до табуретки, а теть Маня перестала выходить на улицу. «Месяц носу на двор не кажет», – ворчала Петровна и каждый день оставляла что-то у той на крыльце – то хлеба мягкого, то драников горячих, то яиц свежих от несушки. Аленка заметила козу издалека, когда шла из школы. Седая, с черной спиной, точь-в-точь Тиша, коза неподвижно стояла у калитки теть Мани. Рядом с козой стояла девушка в длинном платье. Одной рукой она гладила козу, другой дергала за ручку запертую калитку. «Не местная», – догадалась Аленка. Местные все знают, что открыть калитку можно, повернув защелку сверху. Аленка прибавила шагу. Девушка отпустила калитку и вместе с козой пошла к дороге. Аленка остановилась как вкопанная. То была не коза. То была собака. Похожая на Тишу, но собака.

– Здравствуй! – Девушка бросилась к Аленке. – Герда, фу! Не бойся, она не кусается.

Собака обнюхала Аленкины ботики и уткнулась узким носом в ладошку. Аленка осторожно дотронулась до черной спины. Шерсть у Герды была мягкая, как волосы Варькиной куклы, которую сделали в ГДР.

– Мария Сергеевна здесь живет? – спросила девушка.

Аленка сначала замотала головой, а потом посмотрела на длинное, с широким подолом, платье девушки и поняла, что теть Маня вполне могла быть Марией Сергеевной.

– Ты Динка? – спросила Аленка.

Девушка рассмеялась:

– Я Таша.

Теть Маня забежала к бабушке Соне с самого утра – за молоком.

– Блины замешу, – объяснила теть Маня и, покраснев, добавила: – Для внучки.

– Яблоки забери, – заулыбалась бабушка Соня, – она там таких, поди, не пробовала.

Щеколда подскакивает с нетерпеливым звоном, громким лаем отзываются зареченские псы на незнакомый голос Герды. В доме теть Мани сонно потрескивает разбуженная печка. Румяными блинами растекается по сковороде созревшее тесто. Теть Маня дотрагивается до кармана новенькой кофты, надетой на нарядное платье. В кармане мягко шелестит письмо. Теть Маня закрывает глаза и шепотом повторяет: «Здравствуй, мама…»

Бах

Клавиши аккордеона похожи на усталых музыкантов. Черные пиджаки засалились, белые рубашки стыдливо прячут серые изломы на манжетах. Держатся все так же строем, на грубость отзываются безразличным всхлипом. Егорка, вечно пьяный гармонист со Смородинки, трясет немытыми волосами, дергает клавиши короткими толстыми пальцами. Яша сидит неподвижно, с закрытыми глазами, согнув длинное тело в три погибели. Пока Егорка терзает аккордеон, Яша глаз не открывает, иногда только сильнее зажмуривается и вдавливает голову в плечи.

Егорка горланит про одинокую ветку сирени, про город и про судьбу, которой кто-то говорит «спасибо». Невеста, чернявая Лиля, фату уже сняла. Тетя Зося, мать жениха, повязала на Лилину голову темно-синий платок. Издалека платок кажется черным, сливается с волосами невесты. Лиля собиралась поступать на археолога, но вместо этого пошла замуж. «Пока берут, надо идти», – сказала Лилина мать, вырастившая Лилю одна. Егорка подвывает на каждом слове, Лиля подпирает голову руками. «Как на поминках», – думает Аленка, и Егорка вдруг останавливает песню на полуслове, стряхивает с плеч кожаные ремни, с глухим стуком опускает аккордеон на кривой, припавший на одну ножку стул. На лужайке под фонарем оживает новенький магнитофон – жених из фарцовщиков. По причудливой кривой топчутся ноги, вскидываются, будто в протесте, руки, гудят, перекрикивая магнитофон, шатающиеся голоса.

За свадебным столом остаются только Яша, его дочка Агата, Аленка и невеста Лиля. Яша озирается взглядом вышедшего на свободу узника. С лавки вскакивает быстро, но к аккордеону идет медленно, боязливо, как по тоненькой кладке. Перед покалеченным стулом опускается на колени. Узкой ладонью утешает потускневший корпус, прижимается выбритой по случаю щекой к шелковистым мехам, осторожно подхватывает инструмент на руки, бережно усаживает на колени. Пальцы привычно устраиваются на клавишах, и аккордеон, наконец, не выдерживает и заходится в горестно-счастливом плаче. Аленка отводит глаза. В животе делается щекотно и немножко стыдно, как будто подглядываешь за чужим свиданием.

Яшу в Заречье называют Зинаидиным музыкантом. Зинаида Яшу привезла из Минска. «Выкрала из евоных филармоний», – гогочет Зинаида, когда выпьет. Выпивает Зинаида часто – любит гостей принимать и сама в гости ходить любит. Пьет Зинаида наравне с мужиками, гордится, что хмель ее не берет и похмелье обходит стороной. Яша раньше Зинаиду поправлял, объяснял, что выступать в филармонии ему не доводилось, даже консерваторию не закончил – как ушел в академический отпуск, так и не вернулся. Но потом объяснять перестал – ни в филармонии, ни в консерватории, ни в академическом отпуске никто из зареченцев не бывал.

Встретились Зинаида и Яша в Минске, ее техникум прятался во дворе его консерватории. Молодая Зинаида была бойкой и смелой, к Яше – высокому, быстро краснеющему – подошла сама. Поженились быстро, через несколько месяцев после знакомства. К Яшиной матери пришли уже с кольцами – тоненькими, серебряными, на золотые денег не хватило. Его мать – пианистка, профессор музыки. «Имечко спьяну и не выговоришь», – жаловалась Зинаида соседкам по общежитию. Зовут Яшину мать Гертруда Аполлинарьевна. «В квартире заблудиться можно! Комнат тьма, книжки до потолка и картины на стенах», – рассказывала Зинаида родителям, всю жизнь прожившим в хате на две проходные комнаты. «У Яшки там кабинет свой был!» Его кабинетом Зинаида первое время хвасталась часто, а на самого Яшу смотрела со смесью гордости и недоумения.

Из четырехкомнатной квартиры с картинами и книгами профессор Гертруда Аполлинарьевна выставила Зинаиду сразу. Яша ушел вслед за женой. Вразумить сына Гертруде Аполлинарьевне не удалось. Твердости характера Яша от матери не унаследовал, только порядочность. Зинаида к тому времени успела забеременеть.

Агата шевелит бесцветными губами и наклоняется вслед за отцом то влево, то вправо. Когда наклоняется вправо, задевает рукой Аленку. Аленка хочет отсесть, но обидеть Агату не хочет. Агата младше Аленки, в школу только в этом году пошла. В школе с Агатой никто не дружит, даже за одну парту не садится. Агата полностью белая. Белее утрешнего молока, белее фартука на первое сентября. «Заразная», – говорит Варька и переходит на другую сторону улицы, когда встречает Агату. Тетя Рая на Варьку ругается, объясняет, что таких людей, как Агата, на свете мало, но никакие они не заразные. Тетя Рая учительница, ей можно верить, но дотрагиваться до Агаты все равно страшно.

«А все ж из-за музыки твоей», – пеняет Зинаида Яше. Его музыку, точнее почти новый аккордеон, Зинаида продала гармонисту Егорке, как только родилась Агата. В одной из двух проходных комнат появилась похожая на торт люстра с длинными висюльками. Когда кто-то ходит, висюльки звенят – одинаковым бесцветным звуком. «Может, хоть делом займется», – вздохнула Зинаидина мать, толстая суетливая баба Леся. Как относиться к зятю, баба Леся не знала – слово «консерватория» вызывало уважение, но ни толку, ни денег не приносило.

Зинаида в Заречье числится человеком уважаемым – третьего числа каждого месяца из зарешеченного окошка выдает зарплату трактористам, агрономам и механизаторам. Место для Яши Зинаида раздобыла непыльное, с почти учительским окладом. «Что б ты делал без меня, а?» – весело спрашивала Зинаида, накрывая праздничный стол по случаю Яшиного назначения. О том, что бы он делал, если бы однажды не встретил бойкую и смелую Зинаиду, Яша старается не думать. Хотя времени думать на новой работе много. Зинаида устроила мужа ночным сторожем в телятник.

Телята к Яше попадают десятидневными. Тычутся в живот доверчивыми лбами, мычат басовито, требовательно. Обязанностей у сторожа немного. С вечера телят покормить, проследить, чтобы из розеток все было выключено (не дай бог, пожар), задвинуть на ночь засовы на старых загородках. Есть еще одна обязанность, которую председатель колхоза, вечно занятый Гордей Иваныч, проговорил быстро, на ходу пожимая Яшину руку: «Как видишь, что теля подыхает, до утра не жди. Вовремя прирежешь, мясо спасем». Яша хотел переспросить: как это – «прирежешь», но Гордей Иваныч уже вскочил в колхозный уазик и умчался в район.

Яше повезло: в его смену телята не умирают. Случается, правда, что утром, после его дежурства, одного-двух телят недосчитываются. В Заречье заговорили про волка, и Гордей Иваныч влепил Яше два выговора.

Невеста Лиля снимает платок. Волосы у Лили длинные, закрывают лицо, черным пеплом осыпаются с плеч. Лиля подходит к Яше, покачивается под плачущую музыку. Аленка закрывает глаза, а когда открывает – Лили нет. Вместо молодой невесты в некрасивом танце кружится старуха с черными волосами. Яшин аккордеон больше не плачет – нашептывает старухе про ее жизнь: черную, вечную, несчастливую.

– Бах, – говорит вдруг Агата. Голос у нее большой, круглый.

– Что? – шепотом переспрашивает Аленка.

– Эту музыку написал Бах.

– Придумал? – уточняет Аленка.

– Сочинил, – соглашается Агата.

– Откуда знаешь?

– Папа говорил. – Агата улыбается. – И бабушка.

– Бабушка Леся?

– Другая, – качает белой головой Агата.

Другая бабушка снится Агате каждую ночь. «Надо мы ей», – сердится мама. Папа говорит, что бабушке важны ее принципы. Бабушкины принципы живут в большой квартире с книгами. По утрам под окном квартиры шуршит метлой дворник. Книги и дворник Агате тоже снятся. Сны получаются веселые, разноцветные, бабушка в них добрая и белая, как Агата.

* * *

На следующий день после свадьбы все говорили про Лилю, которая ночью вернулась к матери, а утром уехала в Минск – поступать на археолога. Жених-фарцовщик обозвал Лилю дурой, а тетя Роза из сельсовета обрадовалась, что бланки привезут только на следующей неделе – свидетельство молодоженам так и не выписали. Агату первой заметил Шарик. Лаять не стал, обнюхал пятки, лизнул ободранную коленку. Агата присела на корточки и позвала бабушку Соню звонким певучим голосом.

– Ты чего здесь? – Аленка выскочила из дома, остановилась на пороге. Бабушка Соня собирала жуков на дальнем огороде.

– Папка исчез. – Агата шмыгнула носом.

– Как исчез? – не поняла Аленка.

– Совсем. – Агата прижала голову к коленкам и громко расплакалась.

Яша исчез вместе с аккордеоном. Вечно пьяный гармонист Егорка сказал, что претензий не имеет и что Зинаида может на него рассчитывать. «Шел бы ты», – ответила Егорке Зинаида и позвала участкового дядю Витю. Протоколов дядя Витя составлять не стал, но ближний лес и болото вместе с лесниками прочесал. Ни в лесу, ни в болоте Яшиных следов не нашлось. «К мамке сбежал», – первый раз за семь лет Зинаида набрала номер Гертруды Аполлинарьевны.

Профессор музыки приехала на следующий же день. Написала заявление в районную милицию, под раздраженное звяканье люстры прошлась по каждой из двух проходных комнат. С Зинаидой разговаривала коротко, пирог с черемухой, состряпанный бабой Лесей, похвалила. Смотреть, как Яшина мать идет к вечернему поезду, вышла вся Казановка. Аленка с бабушкой Соней тоже вышли. Лицо профессора закрывала белая шляпа. «Бабушка», – гордо шепнула Агата, проходя мимо Аленки, и еще крепче вцепилась в длинные пальцы Гертруды Аполлинарьевны.

* * *

Год прошел быстро. Зимой умерла баба Ната, после Нового года Аленка с мамой ездила в Минск и подружилась в поезде с девочкой Сашей из Мурманска. В далекий Мурманск Аленка написала уже два письма и одно получила в ответ. В конце мая в кадетское училище уехал Вовка Солдатенков. Аленка загадала: если тем же днем в кладовке увидит паука, будет Вовку ждать. В паутине жужжала муха. Аленка постояла минуту или две, но паук так и не появился.

Зинаида в гости ходить перестала, к себе никого не зовет. В телятник на Яшино место взяли Генку Маласаихиного. Пить Генка не бросил. После смены заходит к Зинаиде, рассказывает, как тревожатся на полную луну телята – мычат, упираются лбами в новые загородки. А когда луна прячется за облаками, появляется музыка. Как будто за телятником кто-то играет на гармошке, или на пианино, или еще на чем-то, чему названия Генка не знает. Подкараулить музыканта Генке не удается. Как только он открывает дверь сторожки, музыка умолкает. Телята болеть перестали, все дорастают до взрослых коров. Гордей Иванович уже два раза выписывал Генке премию. «Гони ты его», – хмурится на Генку баба Леся. Но Зинаида Генку не гонит, слушает про музыку, про телят слушает, дает Генке полтинник. «За здоровьечко выпью», – обещает Генка.

Агата на каникулы приехала в середине лета. У нее большой аккордеон, городская стрижка и диплом лауреата.

– Сыграешь? – просит Аленка.

Они сидят с Агатой на скамейке в Зинаидином саду. Одуванчики уже отцвели, ветер гоняет по саду белый пух.

Агатины пальцы привычно устраиваются на глянцевых клавишах. Аккордеон вздыхает легко, говорить начинает сразу, рассказывает торопливо – про сны, которые сбываются, про жизнь, которая близко-близко. Аленка закрывает глаза, а когда открывает – Агаты нет. По Зинаидиному саду бредет стадо белых телят. Высокий пастух играет на белом аккордеоне. «Бах», – шепчет Аленка и протягивает пастуху руку. На ладошку опускается белый парашютик.

Вот и вся любовь

Аленка нашла свою роспись над желтым, похожим на девушку, снопом пшеницы – узкая, с закорючками, «А» спряталась за прямой, почти печатной, «М». Тогда, два года назад, на бутылке «Пшеничной» расписались все, кто пришел на Митины проводы, даже Аленка с Варькой, которые «Пшеничной» никогда не пробовали и пробовать не собираются. Митю два года назад провожали в армию. А теперь встречают.

– Ну и как там фрицам живется? – Дед Шура сидит на том же месте, на котором сидел два года назад.

– Да какие они тебе фрицы? – отзывается почтальонша тетя Вера. – То ж ГДР, а не ФРГ.

Дед Шура машет рукой – мол, все одно. Митя служил в Германии, в городе с птичьим названием Герлиц.

– Кто ж нам, дед Шур, тех фрицев показывал? Мы с городка ни ногой, по увольнительным – в «чайник». Вот и вся любовь, дед Шур. – Митя опрокидывает уже четвертую рюмку, а два года назад только морс пил. «Вот и вся любовь» Митя два года назад не говорил.

«Чайник», рассказал Митя, это как буфет, только для солдат – с чаем и немецкими печеньками. Печеньки эти – круглые, в ярких упаковках, Митя привез с собой. Теть Паша, Митина мама, выложила их на старое глиняное блюдо. Под глянцевыми обертками блюдо состарилось еще больше.

– А Наташка-то твоя… – начинает Петровна, но теть Паша ее обрывает.

– Ну давайте, за то, что жив-здоров вернулся… – причитает теть Паша, наполняя рюмки.

– А что ж ему нездоровым-то вернуться? Не война небось, – ворчит дед Шура.

Митя выпивает водку одним глотком и поднимается из-за стола.

– Куда на ночь глядя? – спрашивает теть Паша говорит тонким голосом и тянет Митю назад на стул.

– Прогуляюсь. – Митя сбрасывает руку матери.

Аленка вспоминает, как два года назад, на станции, Митя гладил теть Пашу по голове, а та крепко сцепила руки там, где у Мити ремень. Аленка еще подумала, что теть Паша, если бы могла, взяла бы Митю на руки. Но Митя уже тогда был длинный и с мускулами, а теть Паша за эти два года стала как будто еще меньше.

Проходя мимо глиняного блюда, Митя берет одну печеньку, сует в карман новеньких джинсов.

– К Наташке подался. – Голос Петровны противно скрипит.

– Вот кто тебя за язык тянул, ведьма старая! – Маленькая худенькая теть Паша сжимает кулаки.

– Тоже мне тайну нашла! – Петровна неторопливо поправляет платок. – Небось она ему еще тогда написала.

– Наташка клялась, что писать не будет. – Теть Паша опускается на стул и подпирает голову морщинистыми руками.

Наташка Митю не дождалась. Варька сказала, что и так видно было, что у них несерьезно. Провожать Наташку с танцев Митя начал незадолго до армии. «Просто хотел, чтобы его кто-нибудь из армии ждал», – сказала Варька. На проводах Наташка сидела рядом с Митей и расписалась сразу за теть Пашей – на кусочке синего неба, самом чистом месте на этикетке. Вот только на станцию Наташка не пришла – в тот день картошку копала. А Аленка к поезду пошла вместе со всеми. И видела, как Митя поверх головы теть Паши вглядывался в тропинку, которая вела к полю, тогда уже скошенному (вместо стройных снопов пузатые катушки), за полем начинается Барсуковая, второй дом слева – Наташкин. Когда показался поезд, Митя оторвал от себя теть Пашу и неожиданно присел на корточки перед Аленкой. «Держи, кнопка», – Митя протянул Аленке конфету, на обертке – горбатые верблюды бредут по пустыне. «Подрастешь – женюсь», – пообещал Митя и последний раз посмотрел на тропинку.

– Пошли. – Варька тянет за собой Аленку.

– Куда? – Аленка натягивает куртку и вслед за Варькой выскакивает во двор дома тети Паши.

– За ним! – громко шепчет Варька в ответ.

Митя идет быстро. Вечера холодные, не сегодня завтра первые морозы, а Митя в одной майке, руки голые. Аленка с Варькой пробираются вдоль заборов. Громко и важно перекрикиваются псы. Митя по сторонам не смотрит, с Казановки сворачивает на Барсуковую. Наташка живет у матери, муж ее, строитель с Ухвалы, уехал на вахту. У нужной калитки Митя останавливается. Берется за щеколду, а потом отдергивает руку, как будто обжегся.

– Передумал, – шепчет Варька.

– Чего передумал-то? – переспрашивает Аленка.

– Кто его там знает, что у него в голове? – по-взрослому вздыхает Варька.

Аленка знала, что теть Паша запретила Наташке писать Мите про свое замужество. И Аленка написала сама. «Здраствуй, Митя!» – написала Аленка. Сначала поставила один восклицательный знак, потом добавила еще два. Верхушки восклицательных знаков Аленка сделала круглыми и жирно закрасила. «Хочу тебе саобщить, что твоя Наташка тебя не дождалась и вышла замуж. Свадьба была 2 дня. Сначала в Заречье, потом в Ухвале». Аленка хотела показать письмо учительнице Анастасии Борисовне – чтобы та ошибки проверила. Но побоялась, как бы строгая Анастасия Борисовна не сказала, что Аленка еще мала писать солдатам. Перед тем как письмо отправить, Аленка спросила у бабушки Сони: «Почему теть Паша не хочет, чтобы Митя знал про Наташку?» «Сделает еще чего с собой», – ответила бабушка Соня. Аленка тогда всю ночь не могла уснуть. А утром бросила неотправленное письмо в печку. Бабушка Соня пекла блины, а Аленка смотрела на огонь и молилась как умела – чтобы Митя ничего с собой не сделал.

– Заснула, что ли? – Варька больно дергает Аленку за руку. Они сидят на корточках у Наташкиного забора.

Калитка открывается, и на улицу выходит Наташка. К Мите близко не подходит, держится на расстоянии, выставив вперед большой круглый живот.

– Так вот как значит? – то ли спрашивает, то ли соглашается Митя.

– А я не обещалась. – Наташка обходит Митю, садится на низкую скамейку.

– А зачем писала? – Митя говорит тихо, совсем не грозно, не говорит – просит.

– Просил, вот и писала. – Наташка отворачивается, на Митю не смотрит.

– Вот и вся любовь. – Митя подфутболивает камень, тот с громким стуком врезается в калитку.

– Пошуми мне тут! – Наташка встает, откидывает с лица длинные волосы. – Любовь придумал. Вот тут любовь. – Наташка скрещивает руки на животе, – а мужики все одинаковые.

– Про всех-то откуда знаешь? – невесело усмехается Митя.

Наташка хлопает калиткой.

– Как она его, а? – Варька пихает Аленку острым локтем.

Митя оборачивается в их сторону, и Аленка поднимается с корточек.

– Ты, что ли, кнопка? Держи. – Митя достает из кармана немецкую печеньку и протягивает Аленке.

«Я подрасту через девять лет», – хочет сказать Аленка, но слова прилипают к горлу. Митя дотрагивается холодными пальцами до Аленкиных волос и, пошатываясь, идет в сторону дома.

– Везе-е-ет, – тянет Варька, разглядывая блестящую обертку.

Немецкая печенька пахнет Пасхой. Обертка хрустит рождественским снегом.

– Вкусно, – кивает Варька.

«Бабушкин преснак вкуснее», – удивляется Аленка.